Осень 1943. Зима 1943-1944 года. 3 страница

29.06.45. Присоединение к УССР Закарпатской Украины.

02.07.45. Закон о разрешения отпусков.

09.07.45. Солнечное затмение.

16.07.45. Переход на восьмичасовой рабочий день.

20.07.45. Конференция трех глав правительств в Берлине.

21.07.45. Гитлер обнаружен в Аргентине.

27.07.45. Победа лейбористов на выборах в Англии. Отставка Черчилля.

08.08.45. Объявление СССР войны Японии.

15.08.45. Капитуляция Японии.

17.08.45. Ультиматум СССР Японии о прекращении военных действий к 20.08.

02.09.45. Безоговорочная капитуляция Японии. Конец мировой войны.

16.12.47. Отмена карточек и кредитная реформа.

А.Вернер

Из моей блокадной книги

У каждого ленинградца, пережившего Блокаду, обычно спрашивают: "как же вы остались живы?" Я чаще всего на этот вопрос отвечаю так: "Я ходил сначала в детский сад, потом в школу, а там каждый день чем-нибудь кормили". (Из дальнейшего ясно, что погибнуть не только от голода у меня возможностей было достаточно, но не погиб, повезло).

Может быть что-то из того, что я (в 1941 году семилетний мальчишка) помню о блокадных детских садах и школах, будет интересно студентам, готовящимся к работе с детьми. Далее указываю точно адреса, чтобы было ясно, как редки были школы и детские сады в блокадном Ленинграде (ведь в большинстве из них разместились госпитали, да и детей тогда в Ленинграде было совсем мало).

Излагаю то, что я помню, в хронологическом порядке.

Лето 1941 года.

Наш детский сад (детей работников завода "Вулкан", где моя мать работала нормировщицей в литейном цехе) живёт на даче в Вырице. В июле (или начале августа) нас везут в Ленинград, а затем прямо на Витебском вокзале пересаживают в поезд, чтобы эвакуировать. Мать забирает меня на вокзале, чтобы мы не разлучались, а мои вещи без меня уезжают в эвакуацию. Этот поезд попал под бомбёжку, были погибшие. С "Вулкана" послали за детьми и привезли их назад в Ленинград.

Осень 1941 года.

Хожу в детский сад на Ижорской улице (в начале Большой Зелениной). Ночуем уже не дома (рядом с "Вулканом"), а у тётки матери поблизости от детского сада (на Б.Зелёниной в доме №9 на углу Геалеровского проспекта - теперь Чкаловского). В начале сентября (мне всегда помнилось, что 7-го, а теперь говорят - 8-го) вечером ужасная бомбёжка. Рядом с нами "Печатный двор" и хлебозавод. Немцы бомбят их (лишают хлеба духовного и материального), но попадают в соседние жилые дома, в том числе в ремесленное училище, где живёт много подростков. Все стёкла в комнате, где мы находились, вылетают от взрывной волны, но нас не ранят, так как на подоконниках стояла масса больших комнатных цветов и они заслонили нас от стёкол. В последующие дни - зарево горевших Бадаевских складов.

С этого времени при каждой воздушной тревоге все, взяв кой-какие вещи, спускаются в квартиру на 1 этаже (вместо бомбоубежища) и сидят там в коридоре. По квартирам ходили дежурные МПВО (гражданской обороны) и заставляли уходить на 1 этаж или в "щели" - землянки рядом в саду. Но так было лишь до ноября.

В ноябре уже не было сил куда-либо уходить во время тревоги, наступило равнодушие и с ним - "будь что будет", да и дежурные уже никуда не гнали. Кроме того не боялись, что убьёт, а боялись, что "засыплет" развалинами.

Детский сад на первом этаже большого шестиэтажного дома. В подвале есть бомбоубежище и нас осенью ещё в него уводят во время воздушных тревог. Часто матери вечером берут нас домой прямо из бомбоубежища. Из осенних воспоминаний ещё котлеты из конины (очень недолгое время), новые слова - "Шроты" (не путать со шпротами), "дуранда" - прессованные отруби каких-то зёрен, "хряпа" - капустные листы.

Зима 1941-1942 года.

Рабочий день 10 часов (с 8 до 19). Мать уводит меня в детский сад утром, часов в 7, и забирает часов в 8. Уходим в темноте, возвращаемся - тоже. Окна в детском саду заложены песком и зашиты досками - превращены в амбразуры. Поэтому в комнатах темно (электричества давно нет). В центре холодной комнаты томится "буржуйка", горит "коптилка" - баночка с фитильком. Вокруг "буржуйки" сидят дети (кажется, в верхней одежде) и рассказывают друг другу - вспоминают -, что они ели до войны. Некоторые названия я узнаю впервые и запоминаю (например, "ромовая баба"). Вспоминаем, какие рисунки были на фантиках конфет. Не помню имён своих товарищей, воспитателей, нянечек (ни одного), чем и как в эти месяца кормили. Помню только отсутствие дневного света всю зиму и детей, сидящих вокруг "буржуйки". Сколько нас было, сколько выжило - не помню.

В той большой коммунальной квартире (7 комнат, 5 семей) на Б. Зелёниной, где мы живём, те, кто остались, сбились в две смежные комнаты (среди них есть и такие, кто здесь "не прописан", в том числе и мы с матерью). Во всех семьях были домработницы. Все, кроме одной, молодые девушки. Почти все их хозяева эвакуированы, а они остались с "иждивенческими" карточками. Из них остались в живых только двое (они пошли работать на "Вулкан"), а двое или трое умерли ещё до Нового года.

Возвращаясь домой, мы с матерью забирались, не раздеваясь, под одеяло и старались уснуть. Дома иногда ели (или пили) "Мурцовку" - тёплую воду с каким-нибудь жиром и хлебными крошками. Мылись ли мы - не помню. Помню сообщение по радио о победе под Москвой и наивные надежды, что война к лету кончится.

Весна 1942.

К марту 1942 года дистрофия у матери стала такой, что её положили в "стационар" - госпиталь для дистрофиков в помещении школы рядом с "Вулканом" (в этой школе я потом буду учиться с 1945 по 1949 год). А я остался в детском саду до начала мая на "круглосуточном", то есть всё это время жил там. Сколько нас таких было - не помню, но не меньше 10-15 человек. В это время участились артиллерийские обстрелы. В апреле однажды ночью в дом где был наш детский сад попал снаряд между 5 и 6 этажом. Утром, когда нас вывели в соседний сквер гулять (в апреле мы уже ходили гулять), мы увидели, что крыша дома и весь шестой этаж осели на пятый этаж. В детском саду в это время я уже помню, чем нас кормили: была каша (чаще всего - пшено), были бутерброды с яйцом (иногда), бывал американский шоколад (крупными дольками очень редко). Ещё помню, как однажды по трамвайным рельсам шёл маленький паровоз (по Зелёниной улице).

Что моя мать жива, я узнал лишь 1 мая, когда соседка повела меня к стационару и мы увидели друг друга. Вскоре её уже выписали и мы стали жить уже дома - рядом с заводом "Вулкан".

У нас в это время в детском саду появились в виде игрушек осколки снарядов и бомб. Мы ими менялись как фантиками.

Лето 1942 года.

Особых событий у нас не было. Что запомнилось? Получили огород - сотку на второй Береговой аллее Каменного острова. Вырастили на нём в основном "вершки", а не "корешки", из которых варили какие-то щи. А в начале лета собирали крапиву и лебеду и варили. Ходили в Зоопарк, который работал, а в нём выжили бегемотица Красавица (жила там ещё с дореволюционных времён) и верблюды. Покупали детские книги у уезжавших в эвакуацию (ни на что другое деньги потратить было нельзя). Мать научила меня за лето читать: читали "Таню-революционерку" и "Железного Феликса" на Петровском острове.

Осень 1942 года.

1 сентября пошёл в первый класс 52 школы (на Большом проспекте П.С., против "пожарки"). Учился восемь дней, заболел, а когда в конце сентября стал поправляться, врач, посмотрев на меня-дистрофика, поместил меня в стационар для детей в институте им.Турнера (на Гатчинской улице). В стационаре я был до начал декабря, а когда меня выписали, то была зима, и ходить в школу мне было уже поздно. Я снова пошёл в детский сад, теперь на Петровском острове. Но в стационаре я много читал и научился играть в шахматы. В это время мне казалось, что война будет вечной.

Зима 1942-1943 года.

Ходил в детский сад. Таких как я "переростков" было несколько. Их имена я уже не помню. В марте мать снова от истощения положили в стационар, а я остался на "круглосуточном" до конца апреля. В мае мне и другим детсадовцам-"переросткам" разрешили ходить самостоятельно домой. Мы это делали с большим удовольствием.

Прорыв блокады, конечно, помню, и артиллерийский гул.

Лето 1943.

Несколько заводов (в том числе "Вулкан") отправили детей своих сотрудников в пионерский лагерь (между Токсово и Кавголово). Фронт был у Лемболово, а в Кавголово был пионерский лагерь. Мне это до сих пор кажется одним из чудес. Впечатления об этом лагере сохранились самые хорошие, может быть, и потому, что мы были весьма свободными и нам часто показывали кино. Помню сообщение по радио Курской победе и первом салюте. С этого момента в небольшой записной книжке-календаре мы стали записывать освобождённые города, отмечать их на карте. Степень побед указывалась числом салютующих орудий (124 или 221, кажется так). Все ждали открытия второго фронта.

Осень 1943. Зима 1943-1944 года.

Когда моя мама пошла снова записывать меня в 1 класс 52 школы (эта школа была теперь в помещении планового института на Гисляровском проспекте у Карповки), то в канцелярии школы по счастливой случайности оказалась та учительница - Вера Ивановна Тюленева (мы её звали Верушка), у которой я год назад проучился 8 дней. И она сказала, что возьмёт меня к себе во второй класс, поручившись, что сможет выучить меня. И хотя я умел лишь читать и считать, а писать не умел, Вера Ивановна терпела меня и мои каракули и "спасла" мне целый год. Из всех моих учителей её я вспоминаю чаще всех.

В школу ходил пешком, 5трамвайных остановок, во вторую смену, иногда при обстрелах (налётов уже почти не было). Количества старый учебников, тетрадей, было ниже даже количества хлеба. Во 2 классе одни мальчишки от 8 до 12 лет. Но Вера Ивановна и учила нас, и водила в столовую за несколько домов и даже как-то общалась с нашими родителями. Всё это я уже помню довольно хорошо, но не буду описывать весь "учебно-методический процесс". Сразу перешагну к 27 января.

Уже больше недели сообщалось о победах под Ленинградом, снова слышен был артиллерийский гул. В этот день вечером нас, второклассников, принимали в пионеры в актовом зале Планового института, где находилась школа (институт был в эвакуации). Пригласили родителей. Мать пришла и сказала, что по радио ожидается важное сообщение. Когда мы вышли из школы, то по радио уже читали о том, что блокада снята и что сам Ленинград будет салютовать этой победе невиданным до того салютом - из трёхсот орудий!

Блокада закончилась.

А.Вернер

Письма прадеду

В моей семье, насколько я знаю, в Великой Отечественной войне участвовали три моих прадеда. Один из них без вести пропал, о другом мало что известно. Наибольшую информацию я знаю об одном.

Моего прадеда звали Султанов Фаррух. Он ушел на войну, как только она началась. Прошел её всю, от начала и до конца.

Мне, к сожалению, мало что известно, о времени, которое он провел на фронте. Как мне рассказывал дедушка, прадед не любил рассказывать об увиденном и о пройденном на войне. Как только ему задавали вопросы, касающиеся войны, он менял тему. Я не в праве осуждать его за это, мне, к счастью, не знакомо чувство потери близких, но рассказывать о потерянных друзьях, об убитых товарищах и о тех ужасах, которые ему пришлось испытать, как и всем участникам войны, нелегко.

Но он справился со всеми испытаниями этого чудовищного периода. Мой прадед дошел до самого Берлина, и принимал участие в параде победы.

Мама рассказывала, что после возвращения домой он работал в милиции. Она с гордостью показывала фотографии деда, сделанные, когда тот собирался на парад. Вся грудь его была обвешана орденами и медалями. К сожалению, я его так и не увидела, он умер в 1994 году, буквально за пару лет до моего рождения.

Но даже, если я не видела его, я все равно безумно горжусь, что у меня был такой прадедушка.

Алиева Гюнай, 1 курс

Мой дедушка был девятилетним мальчиком. когда началась война. Конечно, он в своем возрасте не мог защищать Родину, как настоящий взрослый мужчина. Он делал это по-своему, как умел - помогал матери, пока отец был на фронте. Девять лет - возраст достаточно сознательный, поэтому он хорошо помнит начало войны. Впоследствии, в год своего восьмидесятилетия, он написал книгу под названием "Мой долгий путь к храму. История одной жизни'. Небольшой отрывок из этой книги представлен ниже.

«В один жаркий день из села на полной скорости вдруг вылетели все три имевшиеся в колхозе грузовые машины – полуторка, трехтонка и пятитонка. В их кузовах вплотную стояли молодые ребята, которым было по 20-25 лет. Они кричали: "Началась война! Ждите нас с победой! Их возгласы были в духе "мы их шапками закидаем". Конечно, тогда еще никто не знал, что это закидывание продлится целых четыре года и не шапками, а телами наших солдат. Для нас, как и для всех, началась военная жизнь, только не на фронте, а в глубоком тылу. Конечно, те трудности, которые выпали на мою долго и долю моих земляков, не идут ни в какое сравнение с тем, что пережили наши сверстники в далекой от нас России, особенно в Ленинграде. Да, было трудно, была не по возрасту непосильная работа, не хватало хлеба, норма кукурузно-пшенично-картофельного хлеба была 600 граммов на иждивенца и 1 килограмм на работающего. Убийственной эту норму, конечно, не назовешь. А главное, вокруг леса, где растут орехи, каштаны, дикие яблоки и груши, приусадебные сады. Это создавало, можно сказать, райскую жизнь в сравнении с тем, что происходило за Главным Кавказским хребтом. Фронт был от нас далеко, и только в 1942 году мы видели над фоне темного звездного неба над зубцами гор далекие вспышки проходивших где-то сражений и слышали глухой гул, похожий на грозовые раскаты. Война приходила в наше село либо в виде похоронок, получая которые, женщины, не жалея голоса, оплакивали своих мужей или сыновей, либо в военной форме солдат, вернувшихся домой без ноги, руки, а то и без глаз. Их встречали тоже с плачем, но с примесью радости – все же вернулся живой. Ну а мы продолжали по возможности учиться, работать и радоваться жизни..»

Наверное, в какой-то степени эти люди тоже приближали Победу тем, что не падали духом и верили в нее.

Костенко Александра, 1курс

Когда началась Великая Отечественная Война моей бабушке было всего восемь лет, но она помнит всё до мельчайших деталей. Рассказывать она не очень любит о войне, так как очень трудно ворошить такое прошлое, однако я иногда её выводила на эти разговоры...

Она рассказывала многое, начинала всегда свои рассказы с того, что в одно прекрасное утро за завтраком по обычаю слушали радио и именно там услышали сообщение о войне. Буду рассказывать от первого лица.

Мама плакала, папа начинал собирать вещи, я была ещё очень маленькая, поэтому не сразу поняла какая беда пришла в наш дом.
Папу забрали на фронт, мы остались с мамой и тремя сёстрами в деревне. Первое время папа писал нам письма, а через некоторое время связь с ним была утеряна, позже мы узнали, что он погиб.. Не было ни дня, чтобы мама бы не плакала по отцу.

Наступали голодные времена, мы выживали как могли, летом было хорошо: варили супы из крапивы, собирали ягоды и грибы, пытались сажать что-то в огородах, зимой было сложнее, однако справлялись.

С холодами бороться было легче, у нас в деревне лес был, оттуда древесину и брали для печей. Четыре года войны длились вечность. Я вспоминаю своё детство крайне редко, наверное потому, что его у меня не было...

Боронина Анастасия, 1 курс

Дорогой прадед, к сожалению, я никогда не видела и не знала тебя лично. О тебе мне рассказала моя бабушка. Я понимаю, что пишу это письмо в один конец, понимаю, что никогда не получу ответа, но это письмо поможет сохранить память о тебе. Мне известно, что тебя зовут Иванов Евгений Владимирович, родился ты в 1910 году в г.Борисоглебске в Воронежской области, по профессии был механиком. Когда ты ушел на войну, дома остались твои маленькие сыновья — Вова, Толик и Витя — с матерью. Всю войну ты служил в танковых частях в звании старшего лейтенанта. Воевал на Курской дуге и даже на моей родине под Сталинградом, значит, был в самых горячих точках. Бабушка рассказала мне, что на Курской дуге твоя военная часть попала в окружение. По жестким законам военного времени попавшие в плен или окружение бойцы могли быть переданы военному трибуналу и расстреляны. Слава Богу, тебя эта участь миновала!

В боях ты был контужен и ранен, а твой младший брат Михаил даже горел в танке, но войну вы прошли до конца. Ты дошел до Праги. Вернулся с орденами и медалями. Получил награды: орден Славы, Красного Знамени, за оборону Сталинграда.

Ты не любил рассказывать о войне, я понимаю, что это было очень тяжело, ведь на твоих глазах погибали друзья, боевые товарищи, страдания и ужас войны оставили след в сердцах каждого. То немногое, что ты рассказывал своим детям о Сталинграде: "Дым. Огонь. Мертвые тела русских и немецких солдат повсюду. Весь город был в руинах, такие разрушения Европу не постигли". Так же мне известно, что где-то под Сталинградом пропал без вести твой старший брат Иван.
В настоящее время один мой родственник возглавляет поисковый отряд, который ведет раскопки в местах Сталинградской битвы. Даже через десятки лет они находят бойцов, узнают их имена и, по возможности, находят родственников. Кто знает... Может, когда-нибудь он найдет и твоего пропавшего брата…

Я хочу сказать тебе, что безмерно благодарна за твой пройденный военный путь, я горжусь, что ты мой прадед.

Буйволова Кристина, 1 курс

Дорога жизни

В тот день я сидела в читальном зале библиотеки на кафедре иностранных языков готовилась к экзамену по методике математики. Около двух часов пошла в общежитие на улице Желябова, 27, Меня удивила тишина, безлюдность коридоров, лестниц. Встречаю однокурсника:

— Сергей, где все? Почему так тихо?

— Ты не слышала?

— Что?

— Война!

Прибежала в комнату. Девчата наперебой рассказывают:

— Германия нарушила Договор о ненападении!

— Сегодня ночью самолеты бомбардировали наши города Киев, Минск, Одессу, Житомир, Вильнюс...

— Молотов по радио говорил: «Враг будет разбит»...

— Девчата! Наверно, Сталин выступит.

Это было в воскресенье, 22 июня 1941 года.

В тот день все были возбуждены, никто ничего не делал. Мы —патриотки—были уверены, что война — временное явление, что Красная Армия даст достойный отпор врагу. Репродукторы не выключали ни в комнатах, ни на улицах. Ждали радостных вестей. Каждое новое сообщение слушали, затаив дыхание.

На нашем третьем курсе физико-математического факультета Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена училось много юношей. Они досрочно сдали экзамены и пошли в армию. Ha четвёртом курсе училась группа студентов-летчиков. Они занимались в институте и тренировались летать на самолётах в аэроклубе Осоавиахима (до 1948 так называлось ДОСААФ). Здоровые, красивые были ребята. 1 июля они ушли защищать Родину,

Много девушек эвакуировалось из Ленинграда, кто как смог. Большая же часть осталась в городе¹. Несколько человек пошли работать на 3-ю мебельную фабрику у Охтинского моста для выполнения военного заказа. Из деревянных заготовок мы сколачивали ящики для мин. Работали в две смены по 11 часов в сутки весь июль. На работе уставали, тяжело было в ночную смену. Почти ежедневно около шести часов утра налетали немецкие самолёты, бомбардировали город, но даже тогда работа в цехе не прекращалась.

В один из дней я с подругой была на Московском вокзале. Там творилось что-то невообразимое: женщины и дети, старики и военные метались по перронам, в залах ожидания, у касс и вагонов были толпы. Неожиданно к нам обращается военный:

— Девушки, вы не в Череповец?

— Мы почти, череповецкие, но не едем.

— Билеты не можете купить? Я вам куплю в воинской кассе, только отвезите, пожалуйста, мою дочку к бабушке в Череповец.

— С удовольствием помогли бы вам, но мы не едем, работаем, нам нельзя.

Кто тогда мог подумать, что предстояло пережить ленинградцам.

С первого августа на нашем курсе начались занятия по программе четвёртого курса. Было решено ускоренно пройти основные дисциплины и отправить выпускниц по направлениям на работу в школы. Например, методику физики преподавал профессор Петр Алексеевич Знаменский (тот самый, задачник которого был в средней школе стабильным) всего 40 часов вместо двух семестров. Очень часто занятия прерывались по сигналу воздушной тревоги. Мы с преподавателем уходили в бомбоубежище и продолжали слушать лекцию там.

В середине августа все студенты вместе с некоторыми преподавателями выехали на оборонные работы на Лужском направлении. Сошли с поезда, прошли небольшое расстояние, в лесу устроили временное жилье — шалаши из срубленных мелких деревьев и кустов. Принялись за работу: рыли противотанковый ров, очень глубокий и широкий. Там же работали студенты Ленинградского университета. Ежедневно над нами пролетали эскадрильи немецких бомбовозов бомбить Ленинград, По пути они обстреливали нас, но мы успевали убегать в лес. Пострадавших не было.

Как-то ночью всех подняли по тревоге, погрузили в товарные вагоны и медленно повезли, а куда—никто не знал. Уже ходили слухи, что мы отрезаны (но не окружены) немцами. С частыми остановками паровоз, наконец, привез нас в Ленинград.

В институте возобновились занятия. Еще чаще город подвергался бомбежке. К бомбардировкам прибавился артиллерийский обстрел, от которого гибло много людей. Однажды снаряд попал в общежитие, в комнату, где жили шесть девушек нашего курса. Все было разбито, и только по счастливой случайности никто не погиб, так как все были на занятиях в институте.

В начале сентября налетело очень много самолётов, бросали фугасные и зажигательные бомбы, сильно обстреливали из орудий. Весь город был в огне и дыму. Потом стало известно, что сгорели продовольственные склады имени Бадаева. Радио принесло печальное известие: немцы захватили Мгу, Колпино, Шлиссельбург. Ленинград окружён!

Как же так? Что случилось, почему наша Красная Армия отступает? Эти вопросы были в глазах каждого, но никто не смел их произнести.

Уже чувствовалось приближение голода: получали по карточкам 200 граммов хлеба в день и скудный обед в столовой. Так прошли сентябрь и половина октября. Во второй половине октября наш четвёртый курс сдавал экзамены. На физмате сдавали два экзамена вместо пяти: математический анализ и историю ВКП (б).Закончили по ускоренной программе курс, а выехать на работу было уже невозможно: Ленинград в блокаде. Опять несколько девушек пошли работать на мебельную фабрику, но работа была уже другая. На огромном дворе фабрики мы укладывали в штабеля рейки, деревянные заготовки и отходы. Работали в одну дневную смену по 8 часов. Бригадир к нам относился внимательно, по-отечески доброжелательно. Как-то раз мы пришли, а бригадира нет... Все рейки, заготовки сложили и не знали, что делать дальше. Но вот пришёл бригадир. Мы его не узнали: так он сник, помрачнел, не разговаривал. Сел в конторке, взялся руками за голову и не шевелился. Мы боялись к нему подойти, спросить, что случилось. Кто-то сказал: «Сын погиб...».

...На дворе было большое скопление лесоматериалов. Поэтому во время обстрелов и бомбежек работницы по очереди дежурили. На моих глазах упала «зажигалка», и дежурившая женщина смело схватила ее щипцами и потушила в песке.

Часто бомбили и обстреливали Охтинский мост, но, к счастью, ни одна бомба не попала. И мост стоял, как исполин. Выходя с фабрики, смотрели в ту сторону и радовались, что он невредим.

Работать было с каждым днём всё трудней. Городской транспорт не работал. Идти пешком на работу от общежития до фабрики не хватало сил. По рабочим карточкам мы получали в день по250 граммов хлеба и больше ничего.. Общежитие не обогревалось, стёкла разбиты, по коридорам «гулял» ветер. Вышел из строя водопровод. Воду носили с Невы или топили снег. Люди умирали с голоду сотнями, тысячами ежедневно. К Новому году по карточкам получили, кроме хлеба, по 20 граммов сахара, по пачке папирос. (Никто из нас, не курил). Говорили, что продукты сбросили с наших самолётов.

Новый 1942 год мы всё-таки встречали. В холодной комнате одетые во все зимнее: пальто, платки, валенки, (у кого они были), «накрыли» стол. Пытались завести патефон, но не смогли: он так замерз, что только, шипел.

На другой день девушки стали расходиться кто куда, лишь бы найти тёплое помещение и согреться. Я тоже решила пойти и племяннице в общежитие института иностранных языков. Оно находилось около Смольного. Там в общежитии были печи, в них жгли всё, что могло гореть..

С 1 января работа на фабрике была прекращена, Январь был самым трудным месяцем: мороз, по карточкам давали 125 граммов хлеба. Чтобы меньше ходить и стоять в очереди, брали на два дня 250 граммов. Хлеб очень плохой, чёрный, вязкий, как глина. У нас хватало силы воли эти 250 граммов не съесть сразу, а распределить на четыре раза.

Как-то подошла моя очередь идти в магазин. С трудом иду по тропинке в снегу к Смольному. Чувствую, что силы уходят. Думаю: только бы не упасть в снег. Еле-еле добрела до тамбура магазина и потеряла сознание. Когда очнулась, то услышала голоса:

— Вставайте, женщина! Вставайте!

— Замёрзнете!,.

Помогли подняться. Нащупала в кармане хлебные карточки моих подруг, успокоилась. Вот где вспомнила военного на Московском вокзале, который предлагал мне купить билет до Череповца, чтобы уехать домой.

30 января пошла в институт. Медленно передвигаюсь по снегу, обхожу завалы из кирпича. Холодно! Встречные ленинградцы закутаны в тряпье, худые, постаревшие.

— Трите нос! Нос побелел! — говорят.

У института встречаю однокурсницу. Спрашивает:

— Где ты была? Торопись, мы уезжаем.

Получила документы, вернулась в общежитие к племяннице. «Хорошо бы нам ехать вдвоём», — подумала. Но каждое место было на учёте, и о её выезде не приходилось мечтать.

1 февраля началась эвакуация людей по льду Ладожского озера. 2 февраля эвакуировали нас —выпускников пединститута имени А. И. Герцена. На физмате нас осталось 40 человек из 190, учившихся до начала войны.

Добрались пешком до Финляндского вокзала, где формировался эшелон, Позаботился о вывозке из окруженного города нас — выпускниц — депутат Ленсовета, доктор наук, профессор психологии и педагогики С. Л. Рубинштейн. Выехал с нами, как руководитель группы, профессор психологии Шардаков. В холодные вагоны дачного поезда набились и студенты, и горожане. Среди всего запомнилась убитая горем женщина, Она прижимала к себе грудного ребенка и время от времени бережно покачивала его. Ребенок был мертв. Запомнился её неподвижный взгляд, устремлённый куда-то в пространство.

Помню, как во сне, бескрайную снежную равнину озера, маленький автобус и мороз. Мороз, мороз, мороз! Много грузовиков шло навстречу нам, в Ленинград, с продуктами, боеприпасами, бензином. Проехали примерно половину пути, и автобус встал. Случилась серьёзная поломка. Шофёр не смог починить автобус в условиях ледовой дороги. Из города шли пустые грузовики. Одну из машин шофёр остановил. В кабине были два красноармейца-водителя. Они поняли наше положение, сказали:

— Садитесь в кузов!

Но мы так окоченели, так обессилели, что не могли выйти из автобуса. Только с помощью красноармейцев вставали и переходили к грузовику. Они же нас на руках поднимали и «грузили» в кузов. Когда все 20 человек кое-как разместились, грузовик поехал дальше.

Проехали по озеру оставшуюся часть пути до станции Жихарево. Те же красноармейцы помогли перейти из кузова в столовую. Там было много ленинградцев, приехавших раньше нас. Добрые люди, работники столовой, отогрели нас и дали немного поесть. Через несколько часов каждой дали немного хлеба и две пачки крупяных концентратов, посадили в вагоны поезда и повезли на восток через Вологду.

Поезд больше стоял, чем двигался. От станции Жихарево до станции Шекона ехали шесть суток. По дороге на станциях (иногда полуразрушенных) снабжали нас кипятком и питанием. Многие совершенно обессилели. Тося Тихомирова в пути скончалась. Ехала она в другом вагоне, мы не могли даже попрощаться с ней. Меня ждала та же участь. Поэтому я обратилась с просьбой к профессору Шардакову разрешить мне не ехать в Новосибирск по направлению, а сойти с поезда на станции Шексна. В 60-ти километрах от станции жили мои родители и старшая сестра в деревне Кусово Петровского сельсовета Кирилловского района. Профессор Шардаков не только разрешил, а доброжелательно сказал, что это даже лучше для меня, чем ехать в Новосибирск.