С наступлением первых признаков падения гетманской власти все мои знакомые, прибывшие из Петербурга, начали разъезжаться в разные стороны. Долее прочих задержался М.Н. Головин с женой, о пребывании которых в нашем доме я и до сих пор храню признательную память. Статс-секретарь Государственного Совета, тайный советник, гофмейстер Высочайшего Двора М.Н. Головин пленял каждого, кто его знал, своим христианским смирением, своей глубокой верой, кротостью и благородством подлинного барина, своей безграничной любовью к погубленной России, участь которой отзывалась в нем такой болью, что причиняла ему личные страдания. Как и все прочие лучшие люди, Михаил Николаевич потерял буквально все, и, однако, его личные потери точно не касались его, и мысль была занята только интересами России, о которой он безостановочно думал, о которой постоянно говорил, стараясь подыскать опору своим надеждам на ее возрождение.
Не могу не остановиться и на светлом имени бывшего товарища министра внутренних дел А.Лыкошина, великого христианина и подлинного подвижника церкви. Вырвавшись с чрезвычайными усилиями из Петербурга, он недолго прожил в Киеве и скончался при крайне загадочной обстановке. Его нашли убитым на улице и причина смерти осталась невыясненной. Совершенно исключительное впечатление произвел на киевлян государственный секретарь С.Е. Крыжановский, которого киевские правые круги считали левым, пока не увидели в нем подлинного государственного человека, со столько же широкими, сколько и ясными государственными программами, куда, конечно, не могли укладываться программы отдельных партий. Ближе ознакомившись с Сергеем Ефимовичем, киевляне страстно желали привлечь его к участию в правительстве Скоропадского, однако Строгановский более чем кто-либо иной видел бутафорию гетманшафта и наотрез отказывался от такого участия.
Очаровал киевлян и товарищ министра Высочайшего Двора граф М.Е. Нирод... Сколько кротости и смирения, сколько подлинного барства увидели киевляне в каждом его жесте и движении, сколько горячей неподдельной любви к Государю и России отражалось в каждой его мысли, сколько выдержки проявлял этот сановник, скрывая то великое горе, какое он переживал, глядя на окружающее! Совсем в ином освещении предстали пред взором киевлян и граф А.А. Бобринский, и А.А. Риттих, и все эти представители свергнутого царского правительства, вожди "реакции", оказавшиеся на самом деле только государственными людьми, с высоты положения которых открывались государственные точки зрения, неусваиваемые провинцией.
Тяжело было видеть этих больших людей, полных энергии, богатых государственными знаниями и опытом, и в то же время обреченных на абсолютное безделие или вынужденных искать себе каких-либо заработков для пропитания. Тяжела была и разлука с ними. И, однако, я радовался тому, что они покидали меня. Атмосфера жизни становилась все более страшной, вновь возобновились "обыски", являвшиеся в сущности вылавливанием лучших людей для предания их казни. Никто не был уверен в завтрашнем дне и каждый стремился вырваться из Киева в надежде, что где-либо в другом месте будет лучше. И, страшась за участь своих близких, я радовался, когда им удавалось после бесконечных хлопот вырваться из обреченного города. При всем том, нашему дому не суждено было оставаться пустым. Это было бы и опасно, иначе он был бы реквизирован. И на смену уехавшим у нас поселились дочери В.П. Кочубея и наш сосед по имению граф С.С. де-Бальмен с племянником. Последний, впрочем, только навещал нас, ибо вынужден был скрываться в разных местах до тех пор, пока ему, наконец, удалось вырваться из Киева, благополучно добраться до своего имения и затем жениться на М.В. Кочубей.
Вскоре наш дом превратился в "столовую", куда приходили обедать в складчину все наши многочисленные знакомые, не имевшие уже ни средств, ни возможности питаться в своих собственных квартирах, откуда они были выселены декретами большевиков. Такая же участь ожидала и нас, и только превращение дома в "столовую" спасало его от реквизиции. Между этими посетителями были и те, когда-то очень богатые и знатные господа, которые бессознательно тянулись за общим голосом недовольства царским режимом, те глупые провинциальные кадеты, которые только теперь, стоя у разбитого ими же корыта, протирали себе глаза и точно не верили ужасу происходящего. Общество этих людей было для меня невыносимо.
Наступили мучительные, страшные дни... В течение дня и ночи слышалась перестрелка на улицах и трескотня пулеметов. Каждый день являлись в наш дом вооруженные полупьяные солдаты для производства обысков и цинично, нагло крали, т.е., вернее, грабили все, что им нравилось и попадалось под руку. Каждый день можно было ожидать ареста, заключения в тюрьму и казни, и на общем совете было решено, что мой брат и я должны скрыться куда-либо из Киева. Это нужно было сделать и в интересах сестры, дабы не подвергать ее опасности. Было несомненно, что за моим братом и за мной следили агенты "чрезвычаек" и что нужно было принимать какие-либо меры. Начались поиски места, но, увы, эти поиски ни к чему не приводили. Особенно тяжело было видеть малодушие со стороны тех монастырей, которые раскрывали нам раньше свои объятия, брату моему, как киевскому старожилу и благодетелю этих монастырей, пользовавшихся его помощью в самых разнообразных видах и проявлениях, мне, как бывшему товарищу обер-прокурора Св. Синода. Теперь же наши имена сделались страшными, и настоятели монастырей буквально трепетали при встречах с нами, откровенно высказывая опасения навлечь на себя преследования со стороны большевиков вниманием к нам. Только спустя полтора месяца моему брату удалось найти приют в маленьком подгородном "Скиту Пречистыя", подле Киева, и он переехал туда, взяв и меня с собой. Там я и оставался с 15 февраля до Страстной недели, а затем приехал в Киев, имея в виду провести праздники с сестрой и снова вернуться обратно в скит. Первым встретил меня граф С.С. де-Бальмен, который, взглянув на меня, всплеснул руками и спросил, чем я болен. Я ответил что вполне здоров и чувствую себя хорошо. Тогда он подвел меня к зеркалу и... я сам в ужасе отшатнулся.
"Нежели же Вы не заметили, что у Вас страшное разлитие желчи, разве в скиту Вы ни разу не смотрелись в зеркало?" – спросил меня удивленно граф Сергей Сергеевич.
"Ни разу не смотрелся, в моей келлии и зеркала не было", – ответил я. "Вот вам и монастырская пища, – сказал граф, – теперь нужно ложиться в больницу".
И вместо того, чтобы оставаться дома, я в тот же день, благодаря своему доброму брату, похлопотавшему обо мне, отправился в больницу Покровского монастыря, где и пролежал в кровати целый месяц, пользуясь вниманием игумений и уходом со стороны больничных сестер.
