Глава XCI. Воскрешение мальчика

«Умер в приходе священника Гневушева мальчик лет двенадцати…

Он точно родился ангелом; так его все и считали за ангела… Куда бы он ни приходил, он везде приносил с собой небо… Прибежит он в какую-либо избу, а там мужики дерутся, или бабы таскают одна другую за волосы… Постоит он молча на пороге и слова никому не скажет… Только из лучистых глаз его точно свет небесный так и искрится во все стороны. И как увидят его, так мигом все стихают… А как стихнет все, он и улыбнется… Да как?.. Так, будто вспыхнет весь и озарит своим сиянием и сделается сам таким ясным, да светлым, что тьма греховная, людская пред ним и растает, точно ее и не было, и начнут люди обниматься, и плакать, и просить прощения, перед тем чуть не убив друг друга… А мальчик вспорхнет и побежит к другому куда-нибудь… И заметили люди, что он неспроста бегал и не наугад выбирал тех, до кого бегал, а всегда являлся туда, где шли споры, да драки; заметили они и то, что стоило мальчику показаться, чтобы водворялся мир… Вот и прозвали они его ангелом… Он и точно был похож на ангела: золотые кудри свисали ему на плечи; а глаза были большие, синие; как улыбнется, так весь и засияет; только не было крыльев, а то совсем был бы ангел, тоненький такой и стройный… К тому же он и никогда ни с кем не разговаривал, а только молчал, да смотрел пристально, точно насквозь все видел…

И порхал он из одной избы в другую; только от винной лавки убегал и даже близко к ней не приближался… И никто не слышал от него ни одного слова, разве родителям своим что-нибудь скажет… А родители его были простые крестьяне, ничего не понимали, что он говорил, а только молились на него, как на святого… Да и мудрено было его понять, когда он говорил о небе, а не о земле, рассказывал, что ему говорили ангелы…

Вот случилось в селе какое-то торжество… Перепились мужики, и пошел разгул по всему селу, и продолжался он чуть ли не целую неделю, и кончился он как всегда, побоищем; летели чубы и космы во все стороны.

А мальчик взял, да и умер… Тут только протрезвились мужики, и поднялся такой вопль, что хмеля как не бывало… Рвали они себе волосы на голове, винили себя за смерть мальчика; бабы выли и причитали, и все село, окружив избу родителей мальчика, днем и ночью не расходилось, а все каялось перед Богом, забыв и о работе, и о своем хозяйстве… А мальчик, точно живой, лежал в гробике, и сквозь закрытые глазки его светилась улыбка… Как посмотрят на него, так то одного, то другого без чувств и вынесут из избы… И целую неделю не хоронили его, пока не показались уже признаки разложения, и на ручках появились зеленые пятна… Тогда понесли гробик в церковь… Началось отпевание… От слез и рыданий не могли ни священник служить, ни певчие петь… Только к пяти часам можно было начать подходить к последнему целованию… Что творилось в Церкви, передать невозможно… Все стояли с зажженными свечами, точно на Пасхальной заутрене… А как взглянет кто-нибудь на

мальчика, да как увидит его улыбку, так и взвизгнет и пластом упадет на пол, без чувств… Каждый ведь обвинял себя в его смерти; а на тех, кто пьянствовал, да дрался, так даже жалко было смотреть…

Вдруг из алтаря раздался крик священника… Стоя перед престолом, с высоко поднятыми к небу руками, он, с величайшим дерзновением, взывал к Богу, громко на весь храм:

«Боже мой, Боже мой! Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования… Не попусти же меня, старца, раба Твоего иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, служителем Твоим, враг рода человеческого, что я, по немощи своей, прервал требу сию… Но не по силам она мне… Внемли стенаниям и плачу раскаявшихся, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому воплю… Не отнимай от нас отрока сего, Тобою нам данного во исправление, для вразумления, для прославления Имени Твоего Святого… Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь нам все, о чем мы с верою будем просить Тебя! Не Ты ли, Милосердный, сказал нам: «Просите, и дастся вам»… О, Боже Праведный, в храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним… Нет этих сил и у меня, старца… Боже наш, помилуй нас, услыши нас, Господь мой и Бог мой»…

И вдруг в алтаре все стихло…

Несколько мгновений спустя, слышно было, как священник упал на колени, перед Престолом, с громким воплем:

«Так, Господи, так, но воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь, Ты наш Господь и Вседержитель… по смирению своему, а не по гордости дерзаю»… И как в страшную грозу, за ослепительною молнией, раздается оглушительный удар грома, так в ответ на вопль поверженного пред Престолом Божьим старца раздался пронзительный крик из церкви…

Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидел в гробу, оглядываясь по сторонам»…

Я не кончил… Рыдания бедного солдата прервали мой рассказ…

«Спасите мою бедную, окаянную душу, научите детей моих, чтобы не погибли их души», – говорил он, громко всхлипывая… И вдруг, порывисто схватив меня за руку, поцеловал ее, залив ее горячими слезами…

«Вот он, наш подлинный русский народ, – думал я, глядя на него… – И какую клевету взвели на него, несчастного! Как жестоко обманули и посмеялись над ним»…

Когда солдат несколько успокоился, я сказал ему:

«Так вот, брат, какие на Руси бывают сельские священники»…

Солдат продолжал всхлипывать и вытирать слезы своими мозолистыми, заскорузлыми руками…

И как дороги были мне в тот момент эти руки; как легко было использовать их и для геройского подвига, и для преступления…

«А с мальчиком что, жив ли он, бедненький? Послала ли ему Матерь Божия здоровьица?» – спросил меня солдат. «А старичок-то Божий, пошли же ему Господь Царствие Небесное, еще долго прожил в селе?»..

«А я вот, все договорю по порядку», – ответил я.

«Как увидел священник, что мальчик сидит в гробу, так он опять упал на колени перед Престолом и, тихо плача, стал благодарить Бога за чудо, а потом, опираясь на руку дьякона, молча подошел к гробу; а возле гроба-то что творилось, нельзя и передать даже, целое столпотворение… Женщины наперерыв тянулись, с плачем, к мальчику, чтобы завязать ему глаза, а он даже не отбивался от них и молча глядел на них своими глазками, точно пеленою подернутыми… И только к одной из них наклонился и сказал ей на ухо: «Не надо»… А она так на всю церковь и закричала: «Голубочек мой, ангелочек наш, не надо, так и не надо»… Насилу протиснулся священник к гробу, взял мальчика на руки, отнес в алтарь и, опустившись на колени, посадил его на стул, да так, стоя на коленях, и причастил его Св. Тайн, ибо от потрясения уже не мог стоять на ногах; а затем передал воскресшего отрока родителям, которые и увезли его домой…

А священник не только не ушел из храма, но потребовал на середину церкви стул, сидя отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери… От крайнего потрясения и волнений, священник уже не мог ни стоять, ни выйти их храма… Так на этом же стуле его и принесли домой и уложили в постель, где он с неделю пролежал… После этого чуда, батюшка прожил еще три года, и теперь над его могилой творится столько чудес, что прихожане возбуждают ходатайство о его прославлении и причтении к лику святых. А мальчик, после своего чудесного воскресения, прожил еще шесть лет и умер на девятнадцатом году…

Это не сказку я рассказывал вам, а то, что было. Еще и сейчас живы люди, которые помнят и батюшку Гневушева, и мальчика…

А кто знает об этом чуде?.. Только те, кто его видел, да десятка два других, кому о нем рассказали… В газетах об этом не писали, да и никогда не напишут»…

«Небось, коли бы жид воскрес, так написали бы, – сказал солдат с досадою, – всему бы свету стало известно; так загалдели бы, что и в ушах бы зазвенело»…

«То-то и есть, – ответил я. – А разве это единственное чудо в Православной Церкви? Мало ли было чудес по молитвам Оптинских старцев Амвросия, Анатолия, Иосифа, или Варнавы Гефсиманского, Исидора Виованского, или, хотя бы, нашего дорогого батюшки отца Иоанна Кронштадтского?.. О них не только не писали, а нарочно замалчивали; а если и писали, то не для того, чтобы прославить веру христианскую, а чтобы надругаться над нею. Откуда же повыходили эти святые люди?.. Все они вышли из ваших же сел и деревень… Кто же поносил этих людей?»

«Да уж известное дело кто, – ответил солдат, – а не даром-то они, чтобы их на том свете черти на куски разодрали, рассказывали солдатам, что нашу веру христианскую господа выдумали, чтобы, значит, себя прославлять, да нас в темноте держать, что у нас что ни святой, то князь… И Александр Невский – князь, и Владимир Святой – князь, и благоверная Ольга – княгиня, и Анна Кашинская – княгиня, и Борис и Глеб – князья… А, вестимо, солдаты, развесив уши, слушали, ну и, конечно, грозили господам».

«В том-то и беда, что люди вы темные, а жиды умнее вас…

Святых князей и княгинь по пальцам можно перечесть; а вот святых, что вышли из народа, и ученые не пересчитают. Начиная со Св. Апостолов и кончая преподобным Серафимом, все были простого звания, большей частью даже неграмотные… А почему же жиды натравливают вас на князей, да на образованных, на господ?»..

«Вестимо, по зависти… Он, хочь и миллионщик, а жид; а тут, значит, барин настоящий, хотя и без состояния»…

«Нет, не потому; а потому, что образованного человека им одурачить труднее, чем темного… Потому, что они нас боятся и знают, что мы одни учили вас уму-разуму и открывали вам глаза и защищали вас, чтобы вы не попались им в руки. Вы сами виноваты, что нас не слушали… Мы берегли Царя, Веру Христианскую, вас самих берегли; а они все разрушали… Вот мы и стояли им поперек дороги и мешали им. Значит, им и нужно было избавиться от нас. Они и работали годами, десятилетиями, и вооружали вас же, коих мы защищали и на пользу которых работали, против нас; а вы им верили… А теперь уже дошло до того, что стоит только крикнуть на улице: «князь», чтобы толпа разорвала его на куски… И чего только не валили на нас: мы и такие, и сякие, и христопродавцы, и враги народа, и, чем больше на нас клеветали, тем больше вы верили… Вот, когда меня, как арестанта, вели под конвоем в Думу, то толпа гоготала: «магометанина повели, а еще нашей православной Церковью управлял, нехристь»… Хорошо, еще, что никто не крикнул «князь», а то бы разорвали на куски… Им, жидам, значит нужно было заверить народ, что Царь приставляет к церковным делам не только не православных, но даже не христиан, а дураки этому и верили; и сейчас всему дурному поверят, а правду так и слушать не хотят… Вот нас и заперли сюда, как самых страшных ваших врагов… А вот вы возьмите, да и присмотритесь хорошенько, где ваши враги, а где друзья… Может быть тогда вместо нас посадите тех, кто нас сюда запер, да теперь и командует вами… Верьте мне, что здесь самые настоящие друзья ваши, хорошие, разумные богобоязненные люди, которых жиды заперли сюда только потому, что их боятся, а главное – боятся, чтобы они не открыли вам глаза и не сказали бы вам того, что я вот сейчас вам говорю… Посмотрите, хотя бы, вот на этого жандармского генерала; какая у него светлая, святая душа: он на груди, под своим мундиром, икону Святителя Николая носит и с нею никогда не расстается; шагу, без молитвы к Угоднику, не ступит… Или вот градоначальник, генерал Балк; подойдите к нему, да поговорите с ним, откройте ему свою душу и вы увидите, что он вам то же самое скажет, что вы и от меня слышите. Подойдите к любому, каких вы здесь видите, да совестью своею испытайте их и проверьте их; тогда скажете, где ваши друзья, а где – враги…

«Нет, не попустит Господь, чтобы вы здесь остались; не должон попустить», – убежденно сказал солдат.

«Да что толку теперь, если и выпустят, – сказал я, – куда я пойду, коли и идти некуда; кому я буду служить, когда нет ни Царя, ни народа? Разве мы можем служить вот этим жидам, разве совесть позволит нам изменить Царской присяге?.. Вы только подумайте, каким нужно быть злодеем, чтобы поднять руку на Царя! Подумайте только, что вы наделали, отдавшись им в руки… Работали-то эти преступники своей головой, но вашими руками, и без вас они ничего бы не добились… Понимаете ли вы, что я говорю?»..

«Как не понимать, все чувствуем, – ответил солдат, – да разве только я это понимаю? Все понимают»…

«Как все? – удивился я. – Разве бы мне поверили, если бы я вот вышел на улицу, да сказал бы солдатам то, что вам говорю? Разве бы меня не разорвали на клочья?»…

«Да то они больше от страха; а в одиночку все бы поверили, потому что правду и дурак видит; статочное ли дело, куда ни глянь – везде жид… Разве не видно, что ж уж разве мы и в самом деле не понимающие?! Да им от нас не уйти! Еще вспомнят нас», – говорил солдат с досадой.

«Ну, вот я все рассказал вам… Что же будете теперь делать?» – спросил я.

«Как что? – удивился солдат. – Пусть мне ночью повстречается жид, хоть бы сам Керенский, я так набью ему морду, да столько ребер переломаю, что и лечить уже не нужно будет, и докторам провожать его на тот свет не придется, сам пойдет к чертям»…

«Потому я и спросил вас, что знал, что вы так скажете, – ответил я, – а я скажу вам, что это никак невозможно, потому что грех всегда будет грехом»…

«А как же нам избавиться от этой чумы? Передавит она нас, холера»…

«Хорошо. Ну, а чем жиды брали?.. Больше деньгами заманивали?.. Вот вы и не берите от них денег, в жидовских лавках ничего не покупайте, даром, что там дешевле; компании не водите с ними, обходитесь без них, не слушайте того, что они говорят вам и чему вас учат, не верьте им ни одному слову, держитесь за начальство, Царем поставленное, а главное – за вашего священника, от которого, кроме добра, вы ничего не увидите, если будете уважать его… Вот тогда жид и увидит, что ему нечего будет делать у вас; он себе и уйдет, откуда пришел, и вреда вам от него никакого не будет… А что толку, если набьешь ему морду, или переломаешь ребра?! Пользы не будет, а грех будет»…

«Звиняйте, Ваше Сиятельство; так нам и офицеры на войне говорили, чтобы не смели, значит, жида трогать, а он во как голову поднял… А по-нашему, по-простонародному, их бы нужно было передавить всех, до единого, да бросить в канаву, а в христианском государстве такой нечисти больше не заводить… Уж больно господа-то нянчились с жидами, уж будто они и в самом деле люди»…

«Так-то оно так, да теперь уже поздно даже говорить об этом, – ответил я, – коли они успели одурачить русский народ, отнять от вас Царя и Царских слуг, ваших верных друзей и защитников… Теперь уже некому защищать вас, теперь вы сами должны защищаться… Вот я и хочу, напоследок, сказать, как это нужно делать… Все вы запуганы теперь и думаете не так, как нужно думать, и делаете не то, что совесть велит делать… Вот, взять хоть бы вас!.. Вы зачем сюда приставлены?.. Чтобы присматривать за нами и выдать нас Керенскому, в случае бы кто-либо из нас его выругал или бы не так о новой власти отозвался, как бы им хотелось… Так?»

«Так точно. Да не дождется он, сукин сын, чтобы я вас ему выдал». – «Вот, значит, и выходит, что вашу-то душу, христианскую, православную, я знаю лучше, чем Керенский, если вступил с вами в этот разговор». – «Да куда же ему, жидюге, знать Рассейскую душу», – с крайним отвращением, сплюнув, сказал солдат…

Я едва не рассмеялся не столько даже от слов, сколько от того чрезвычайного отвращения, с каким они были сказаны.

«Именно, – ответил я, – но вот такую же душу православную имеете не только вы один, но все эти дурни, с ружьями в руках, которые гоняются теперь за нами, господами, потому, что жиды научили их это делать. Сумейте добраться до нутра этой загубленной души, как я добрался до вашей, научите их тому, чему нужно научить, а главное – научите держаться друг за друга, чтобы, значит, куда один идет, то чтобы за ним и другие шли. То, чего не сделаешь в одиночку, то осилишь вместе, и тогда не страшно будет… Пусть себе жид говорит, что хочет, а когда начнет кидаться на Церковь, то вы разом и прикрикнете: «Не смей, ибо Церковь – дом Божий». Когда он начнет поносить Царя, то вы все разом крикните: «Не смей, ибо Царь – Помазанник Божий». Когда начнет глумиться над священниками, то вы крикнете: «Не смей, ибо священник – служитель алтаря Божия». Когда начнет натравливать вас на властей, то вы скажите, что власти от Бога поставлены, а когда жид будет вооружать вас против помещиков, то вы скажите

ему: «Не твой это помещик, а наш; он нам и заработок дает, и учит нас, и Церкви и школы содержит, и в нужде помогает»… Вот и завертится жид и ни с какого конца к вам не зайдет, плюнет себе и пойдет в другое место искать дураков, которые его будут слушать, развесив уши… Вот как нужно бороться с жидами… То же самое нужно вам делать и сейчас… Слушайте, что будут говорить вам жиды, но ни одному их слову не верьте и ни одному приказу их не подчиняйтесь. Когда вас наберется много, когда откроете всем глаза, тогда идите – вызволяйте Царя. Пока же Царя не будет, никто ничем вам не сможет помочь; а как освободите Царя, тогда мы все вернемся на свои прежние места и по-прежнему будем служить вам»…

«А дозволите ли Вы явиться к вам на фатеру, значит, когда Вас отсюда выпустят?» – спросил солдат.

«Когда же это будет!» – ответил я, безнадежно махнув рукой.

«Будет беспременно», – сказал солдат.

«Когда выпустят, тогда в тот же день и приходите, ибо здесь мне делать нечего, и я, верно, уеду из Петербурга».

«Беспременно приду», – ответил солдат и, записав мой адрес, протянул мне свою мозолистую руку и вышел из комнаты.

Глава XCII. Освобождение

Бросая вокруг себе молниеносные взоры, Керенский торжественно вступил в нашу комнату… За ним плелась его свита, штатские и военные, окруженные со всех сторон вооруженными солдатами. Оглянувшись по сторонам, Керенский стал в театральную позу и, гордо подняв голову вверх, громко крикнул:

«Жевахов, Вы свободны»…

Вручив мне пропуск, он так же величаво вышел из комнаты. Меня обступили со всех сторон и начали поздравлять… Подошел и бородатый солдат и, уже не стесняясь присутствовавших, истово перекрестился и громко сказал: «Слава Богу»… Вместе со мною получили пропуски министр Финансов Барк, министр Торговли и Промышленности князь Шаховской и сенатор Утин. Когда мы собрались покидать нашу комнату, к нам подбежал еврей Барош, о котором я уже упоминал, отмечая его, достойного всякого уважения, отношение к заключенным, и обратился к нам с просьбой дать ему на память наши автографы, что некоторые из нас и сделали… Откуда-то появилась и та сестра милосердия, о которой я уже вспоминал, и тоже выразила радость по случаю нашего освобождения, обещая мне хлопотать за оставшихся и даже писать мне письма, что она и сделала… В сопровождении Бароша, мы, вчетвером, и вышли из здания Думы, с трудом протискиваясь через толпы солдат, заполнившие все залы и проходы Таврического Дворца, и очутились на Шпалерной улице, где и расстались друг с другом… Взяв извозчика, я благополучно прибыл к себе в квартиру на Литейный Проспект, № 32. Это было утром, 5-го марта 1917 года.

Как преступник, скрывающийся от погони, ехал я закоулками, прячась от взоров знакомых… Поруганный и обесславленный, сгорая от стыда, я думал о том, как покажусь на глаза своим бывшим подчиненным, своей прислуге… Подъехав к квартире, я быстро вбежал по лестнице и нервно нажал электрическую кнопку… На звонок выбежали мои преданные слуги и со слезами бросились мне на шею, благодаря Бога за мое избавление. Перебивая друг друга, они начали рассказывать обо всем, что происходило в мое четырехдневное отсутствие.

«Как только Вас увели, – начали они, – сейчас же ворвались пьяные солдаты и стали громить квартиру, а курьер Федор водил их по всем комнатам и показывал, где Ваши собственные вещи, а где казенные. Он и серебро Ваше подсунул им, хотя мы и запрятали его так, что и найти его было трудно. Казенных вещей они не тронули, а Ваши собственные забрали… Насилу отвоевали иконы, а то бы и иконы взяли. Рылись они и в столах, по ящикам, но ничего там не нашли; только столы штыками попортили… А деньги и бумаги мы раньше взяли и носили в карманах… Как только они ушли, мы стали паковать вещи, чтобы отправить их Вашей сестре… Вот и чемоданы почти готовы»…

И они повели меня в кабинет, где, среди комнаты, стояли корзины и чемоданы и лежали повсюду разбросанные вещи. Я прошел в другие комнаты. Везде были следы разрушения… Дорогая казенная, позолоченная мебель была частью уничтожена, и опрокинутые кресла, с изломанными ножками, лежали на полу; шелковые драпировки на окнах были изорваны; книги и дорогие альбомы разбросаны в беспорядке; окурки папирос валялись на дорогих коврах… Я не знал, что делать, к чему приступать, за что приниматься… А директор Хозяйственного Управления А.Осецкий, которого я собирался предать суду, будучи крайне озлоблен против меня и торжествуя, благодаря революции, победу надо мною, всячески мстил мне, предъявляя через курьеров требования немедленно очистить квартиру для нового Обер-Прокурора В.Львова… Однако исполнить этого требования не представлялось возможным, ибо одна библиотека, состоявшая из нескольких тысяч томов и занимавшая целую комнату, не могла быть вывезена, столько же потому, что я и не знал, куда увозить ее, сколько и потому, что такая перевозка стоила бы огромных денег, каких у меня не было… У меня опускались руки, и я не знал, что делать…

В поисках выхода из положения, я протелефонировал члену Думы, В.П. Шеину, с которым меня связывала давнишняя дружба, прося его немедленно приехать. Он жил тогда по соседству, на Бассейной. Чрез полчаса В.П. Шеин прибыл и, увидя картину полного разгрома моей квартиры, опустился в изнеможении в одно из уцелевших кресел и заплакал.

«Василий Павлович, – сказал я, – здесь отчасти и Ваша вина. Вы ли не знали меня. Вам ли не были известны даже тайники моей души?! Не мы ли вместе мечтали с Вами о монастыре, о бегстве из мира, не мы ли одинаково тяготились вот этой самой мишурой, какая еще вчера так ярко блестела, а сегодня превратилась в мусор?! Кто же лучше Вас знал о том, как мало она привлекала меня, как преступна была пущенная против меня клевета, какой сатанинской ложью было окутано мое имя?! Не одни ли и те же причины держали нас в миру и не пускали за ограду монастырскую, подле которой мы с детства блуждали с мыслью укрыться за ее стенами?!»

«Да, – глубоко вздохнув, сказал В.П. Шеин, – я все, все знал»…

«Но отчего же Вы не заступились за меня?! А я, ведь, так крепко надеялся на Вас; я был так уверен, что Вы удержите безумца от его преступлений, не позволите его забросать меня клеветой… Я ли стремился вот в эту квартиру, когда из своей собственной два раза бежал, когда два раза просил об отставке, разоряя собственное гнездо? Вспомните, о чем я писал Вам из Боровского монастыря!»

«Я обо всем говорил Львову; да разве его можно было уговорить; разве Вы думаете, что он имел в виду Вашу личность… Там была система, а не он, шалый человек» – ответил В.П. Шеин…

«Нет, Василий Павлович, Вы не герой»…

«Да, князь, я не герой», – тихо сказал В.П. Шеин.

«Помогите же мне теперь, – взмолился я, – я не знаю, что делать, куда я заберу свою библиотеку… Может быть, ее можно будет оставить в квартире?»

«Нет, нет, – горячо возразил В.П. Шеин, – Львов так озлоблен против Вас, что ни за что не согласится»…

«Да за что же он так озлобился? Что я ему сделал? Я ведь почти не знаком с ним, только раз и видел у Вас?» – удивился я…

«Ах, княже, княже, Вы все свое… Поймите же, что Ваша личность не причем. Вы его политический, а не личный враг. Вы были членом Правительства, а он членом оппозиции к Правительству; вот и весь сказ… Хотите я спрошу сенатора Утина? У него большая квартира, может быть, он возьмет библиотеку»…

«Хорошо, спросите» – ответил я. Однако сенатор Утин до того перепугался взять на сохранение библиотеку того, кто только сегодня, одновременно с ним, был выпущен из Думы, что категорически отказал просьбе В.П. Шеина.

Такой же страх проявили и мои родные, бароны Бистром, которые и слышать не захотели о моей библиотеке, сказав, что, чего доброго, и их за это арестуют. Горе доброго В.П. Шеина было едва ли не больше моего…

Я знал его искреннее расположение ко мне, его глубоко честную натуру, содержание его духовной сущности, и был одним из немногих, которые его понимали. И он знал это и отвечал мне самой искренней преданностью; но, будучи смиренным и безгранично деликатным, он не в состоянии был часто оказывать должного сопротивления там, где бы следовало, ибо не рожден был для борьбы. Это был прирожденный монах в самом высоком значении этого слова. Связала меня с ним сначала общая служба в Государственной Канцелярии, где он был помощником Статс-Секретаря Государственного Совета и одновременно профессором Гражданского Права в училище Правоведения, пока не перешел на должность Начальника Законодательного Отдела Думы, а затем был выбран членом Думы… Но главное, что меня связывало с ним, были общность наших духовных стремлений и общность тех препятствий, какие стояли на пути к ним… Вскоре после революции, В.П. Шеин принял иноческий постриг и в сане архимандрита управлял Троицким Подворьем на Фонтанке, в Петрограде, а затем, вместе с Петроградским митрополитом Вениамином, расстрелян большевиками.

Посмотрели мы вопросительно друг на друга, не зная, что делать и что предпринимать, чтобы спасти библиотеку, и… простились друг с другом. В.П. Шеин ушел домой, а я обещал навестить его перед своим отъездом из Петрограда…

Между тем агенты Львова и курьеры Осецкого то и дело являлись в квартиру, торопя меня очистить ее. Отложив попечение о библиотеке, я стал упаковывать другие вещи, главным образом иконы… В приемном зале находился очень ценный образ Святителя Иоасафа, кисти знаменитого Верещагина, писанный масляными красками на кипарисной доске, высотою около двух аршин, в массивной золотой раме, весом свыше двух пудов…

Уступая моей просьбе, директор канцелярии Обер-Прокурора В.П.Яцкевич согласился поместить его временно в канцелярии и прислать четырех курьеров, чтобы вынести из моей квартиры… Это была моя первая встреча с курьерами после возвращения из Думы… Наглые развязные до ареста, они теперь еще менее церемонились со мною и относились ко мне, как

подлинному арестанту… Один из них, старик, с длинной, седой бородой, увешанный золотыми и серебряными медалями, внушавший к себе своим видом и осанкою невольное почтение и пользовавшийся особым вниманием с моей стороны, сказал в пространство, ни к кому, в частности, не обращаясь: «Оно точно, в молодости, я был пропащий человек, пьяница; как свинья под заборами валялся я; а вот, с возрастом пришел в себя, остепенился, почет и уважение приобрел… А тут что?! Пообвешали себя иконами да, сидя в своих хоромах, нас обманывали. А еще господами прозывались, да министрами себя поделали, да власть всякую к рукам своим поприбирали, и не подступись, значит»…

«Делай, что приказано, а не хочешь – убирайся прочь отсюда!» – не утерпел я.

Как лютый зверь посмотрел на меня курьер, злобно сверкая глазами, но тотчас же принялся за работу и присмирел… И вспомнил я отзыв крестьянина о своем соседе, добром, безгранично мягком человеке: «И что же это за барин, коли никому из нас ни разу в морду не дал»…

Глава XCIII. Сестра

Должен сознаться, что, не только после своего освобождения из заключения, но и долгое время спустя, я все еще не сознавал того, что происходит в действительности… Свое освобождение я истолковал как свидетельство своей реабилитации и был уверен, что нахожусь в полной безопасности и застрахован от каких-либо посягательств на свою личность. Казалось мне также, что уже и революция закончилась, ибо Дума, стремившаяся к перевороту и свергнувшая с престола Царя, достигла того, чего хотела, и держала власть в своих руках. Вот почему я испытывал только щемящую боль сердца от сознания содеянного Думой преступления против Помазанника Божия, горел негодованием против изменников, нарушивших присягу, но в отношении личной безопасности был совершенно спокоен и строил планы на будущее, собираясь ехать в Царское Село, а затем к матери, в Киев. Мысль о Государе не покидала меня ни на одно мгновение. «Что должен думать Государь, глядя на окружающую Его измену даже со стороны тех, кто пользовался Его милостями… Что должен думать о тех, кто из трусости и малодушия, опасаясь за свою собственную участь, отрекается теперь от Царя, как Апостол Петр от Христа, кто спасается бегством из столицы, даже не оглянувшись в сторону Царского Села, где томится, лишенный свободы, под надзором солдат, Государь Император!»..

«Нет, – говорил я себе, – я не буду в этом числе: я докажу Тебе, Государь, что был Твоим верным слугою, и не покину Тебя в минуту опасности»…

И, охваченный этими мыслями, я спокойно вышел на улицу, с целью узнать на вокзале о часах отхода поезда в Царское Село… Однако, не успел я дойти до угла Бассейной, как услышал в нескольких шагах от себя отчаянную перестрелку и увидел толпы бегущих из Эртелева переулка людей, увешанных красными бантами… К моему удивлению, я заметил в этой толпе и своих знакомых, которые, при встрече со мной, стыдливо прикрывали рукой красные тряпочки в петлицах и продолжали бежать дальше… Я вернулся домой… Прислуга моя, занятая упаковкой вещей, не заметила, как я вышел из квартиры, и была очень удивлена моим звонком.

«Да разве можно выходить на улицу! – всплеснула она руками. – Стреляют и днем и ночью, без умолку; патронов бы на две войны хватило; а еще жаловались, что нечем воевать… Вот уже скоро неделя, как мы точно в тюрьме: никуда не выходим и, если бы не под боком лавочка, то с голоду бы перемерли. Да и в лавочку без солдата нельзя пройти: того и гляди, кто-нибудь прицепится»…

«Зачем же они стреляют? – наивно спросил и. – Ведь все уже получили, что хотели; чего же им еще нужно?»…

В этот момент раздался звонок, и в дверях показалась моя сестра. Стараясь казаться спокойной, сестра сказала: «А я думала, что ты в Петропавловской крепости: газеты так писали… Ко мне доходили такие ужасы, что я уже не могла выдержать и сама приехала, чтобы узнать о тебе. Думала, что даже в живых тебя не застану»…

И сестра начала рассказывать о том, как, в течение нескольких часов, она, в сопровождении носильщика, с вещами, шла пешком с Николаевского вокзала на Литейную, ежеминутно скрываясь от выстрелов в подворотнях, а там, где их не было, прислоняясь к стенам домов…

«Как просвистит над самой головой пуля, и немножко стихнет, я опять сделаю два-три шага: а затем снова спрячусь в каком-нибудь проходе и опять пойду… Так и дошла благополучно до Литейной… Здесь уже немножко тише стало»…

«Как тише! – с ужасом вскрикнул я. – Я сам только что вернулся и, если бы не спрятался в лавочку, то наверное убили бы»…

«А что творится на Знаменской площади, так и передать невозможно, – продолжала сестра. – Вся площадь залита кровью, и трупы валяются на мостовой; много раненых, которые лежат в снегу и стонут»…

«Но как же ты решилась на такой страшный подвиг? Теперь все бегут из Петрограда, а ты едешь сюда, в этот ад?! Революция, как оказывается, не только не кончилась, а только еще больше разгорается, и неизвестно, чем все это кончится… Уезжай, ради Бога, скорей; а я, если успею, то приеду к тебе или сегодня вечером, или завтра, если нельзя будет пробраться в Царское Село, а если будет можно, то несколькими днями позже… Но как же ты дойдешь до вокзала?» – спросил я с беспокойством…

Сам Господь пришел к нам на помощь… В этот момент явился проведать меня мой бывший лакей Иван, взятый в солдаты: под его охраною, сестра тотчас же ушла обратно на вокзал…

Проводив сестру, я пригласил к себе В.И. Яцкевича, имея в виду посоветоваться с ним о том, как пробраться в Царское Село.

Из беседы с ним я узнал, что как он, так и Осецкий, тоже были арестованы и препровождены в Думу, но скоро были выпущены… Я не столько слушал, сколько смотрел на Виктора Ивановича… Предо мною стоял совсем не тот человек, какого я раньше знал: до того, в течение этих четырех дней моего отсутствия, он изменился и похудел… Я с трудом скрывал свое изумление, глядя на то, во что его превратили пережитые им волнения… Узнал я и о том, что арестован был, но также скоро выпушен из Думы, митрополит Петроградский Питирим, и что ему было разрешено выехать, согласно его просьбе, на Кавказ, куда Владыка и уехал… Позднее уже я узнал подробности ареста митрополита и то, при каких обстоятельствах совершился его переезд из Александро-Невской Лавры в Думу…

Когда автомобиль, с конвойными солдатами, охранявшими Владыку, встретился с озверевшей толпой, то последняя, окружив автомобиль, остановила его, а один из солдат, вскочив на подножку, раскрыл дверцу и стал вытаскивать митрополита из автомобиля с тем, чтобы бросить Владыку на растерзание толпы. Раздирая рот, безумец кричал во все горло, обвиняя митрополита в разных преступлениях… В этот момент шальная пуля попала ему в самый рот: заливаясь кровью, солдат замертво упал у ног митрополита… Толпа словно очнулась,

мгновенно расступилась, и автомобиль последовал дальше…

В.И. Яцкевич был в чрезвычайно удрученном состоянии духа и испытывал то, что в эти дни испытывали все честные верноподданные, коим предъявлялось требование о присяге новому правительству…

Колебаниям не было конца… Прежняя присяга Царю связывала; а манифест об отречении Государя от престола точно разрешал новую присягу…

«Никогда никому я не присягну, – ответил я. – Отречение Государя недействительно, ибо явилось не актом доброй воли Государя, а насилием. Лично для меня не существует ни малейших сомнений на этот счет… Кроме законов государственных, у нас есть и законы Божеские, а мы, с вами, знаем, что, по правилам Св. Апостолов, недействительным является даже вынужденное сложение епископского сана: тем более недействительным является эта узурпация священных прав Монарха шайкою преступников. Для меня Государь был и навсегда остается Государем и, конечно, ни Керенским, ни Родзянкам я присягать не стану», – сказал я.

«Я тоже так думаю», – ответил В.И. Яцкевич. Из дальнейших бесед, как с В.И. Яцкевичем, так и с другими лицами, выяснилась абсолютная невозможность, минуя Керенского, добраться до Царского Села. Пропуск к Государю был строжайше запрещен, и новая власть сделала все для того, чтобы отстранить от Государя преданных Его Величеству людей, а всякого рода попытки проникнуть в Царское Село вызывали новые репрессии по отношению к Государю и Царской Семье.

Этого одного факта было, конечно, достаточно, чтобы эти попытки прекратились… Одни только солдаты были хозяевами положения, и на этих-то солдат я возлагал все свои надежды, с нетерпением ожидая прихода из Думы моего собеседника…