Ах, мой мальчик, если бы нам только найти покупателя на мои рисунки! Работа для меня – жизненная необходимость. Я не могу откладывать: мне не нужно ничего, кроме работы…
Но у меня достаточно других беспокойств, порою тяжких горестей, да и трудностей тоже хватает. Я предпринял попытку любой ценой спасти женщину и пока что справляюсь с этой задачей. Но будущее рисуется мне отнюдь не в розовом свете. Знаешь, Тео, какие трудности возникли у меня с этой женщиной после того, как я написал тебе в прошлый раз? Ее семья попробовала оторвать ее от меня. Я никогда не имел дела ни с кем из ее родственников, за исключением матери, потому что не доверял им. Чем больше я вникал в историю ее семьи, тем больше укреплялся в своем недоверии. Именно потому, что я не захотел иметь с ними ничего общего, они теперь интригуют против меня и предприняли такую предательскую атаку. Я высказал жене свое мнение об их поступках и объявил, что она должна выбирать между мной и своим семейством, с которым я не желаю входить в соприкосновение, прежде всего потому, что, на мой взгляд, сближение ее со своей семьей толкает ее на прежнюю дорогу. Родственники потребовали, чтобы она вместе с матерью вела хозяйство своего брата, который разошелся с женой и известен как mauvais sujet.
Причины, по которым семейство Христины советует ей оставить меня, сводятся к тому, что я слишком мало зарабатываю, якобы плохо отношусь к ней, взял ее только для позирования и в трудную минуту, без сомнения, брошу. Кстати, из-за ребенка она уже в течение целого года почти не имела возможности мне позировать, так что сам можешь судить, насколько основательны такие подозрения. Обсуждалось это тайно, за моей спиной, но в конце концов жена все мне выложила. Я ответил: «Поступай как хочешь, но знай: я не оставлю тебя, если только ты не вернешься к прежней жизни»… Я убеждаю Христину не ходить к родственникам, но, если она настаивает, отпускаю ее… А влияние они на нее оказывают пагубное и сильное, потому что оно исходит от близких, которые сбивают ее с толку, уверяя: «Он несомненно бросит тебя». Таким образом, они вынуждают ее бросить меня.
Сейчас около четырех часов утра. Вчера вечером была гроза, а ночью лил дождь. Теперь он прошел, но все кругом мокрое, небо серое, там и сям по нему плывут то более светлые, то более темные массы облаков нейтрального или желтовато-белого цвета. Час ранний, поэтому зелень кажется сероватой и приглушенной по цвету; по мокрой дороге идет фермер в синей куртке, он ведет с пастбища караковую лошадь. На заднем плане вырисовывается серый силуэт города; он тоже приглушенного цвета, на фоне которого резко выделяются мокрые красные крыши. Разнообразие колорита земли, зелень и общая живость пейзажа напоминают скорее Добиньи, чем Коро. Уверен, что, если бы ты видел это зрелище, оно доставило бы тебе не меньше радости, чем мне. Нет ничего более прекрасного, чем природа ранним утром…
Надеюсь, ты подробно напишешь мне о «Ста шедеврах»? Посмотреть такую выставку, наверно, просто замечательно.
Подумать только, в свое время было несколько человек – Милле, Коро, Добиньи и др., характер, взгляды и дарование которых общественное мнение находило весьма подозрительными, о которых ходили самые нелепые слухи, на которых смотрели примерно так, как деревенский жандарм смотрит на бездомного пса или беспаспортного бродягу! Но прошли годы, и вот тебе «Сто шедевров», а если ста недостаточно, то и вообще сколько угодно. А что стало с жандармом? От него ничего не осталось, если не считать нескольких хранимых для курьеза судебных повесток. И все же я считаю историю великих людей трагичной, даже если им в жизни приходилось иметь дело не только с деревенскими жандармами. Ведь произведения их обычно получают признание, когда авторов уже нет в живых; при жизни же им приходится нести бремя многочисленных трудностей и враждебности со стороны окружающих. Когда я слышу разговоры о всеобщем признании заслуг того-то и того-то, в моей памяти неизменно оживают простые, спокойные, слегка угрюмые образы тех, у кого почти не было друзей, и в своей простоте они кажутся еще более великими и трагичными.
Надеюсь, приехав сюда, ты побудешь у меня в мастерской достаточно долго?
Со времени последнего письма к тебе я непрерывно работаю над «Копкой картофеля». Начал я и второй этюд на ту же тему с одной фигурой старика. Кроме того, я рисую сеятеля на большом вспаханном поле; по-моему, он лучше тех сеятелей, которых я уже пробовал делать… Затем у меня готов этюд, изображающий сжигание сорняков и ботвы, а также два других – человек, несущий мешок картофеля, и человек с тачкой…
Я все думаю о Терстехе, по мнению которого мне следует заниматься акварелями. Допускаю, что я не прав, и готов добровольно отказаться от своей точки зрения, но все же не возьму в толк, как сохранили бы свою индивидуальность все эти фигуры – человек с мешком, сеятель, старик, копающий картофель, человек с тачкой, человек, сжигающий сорняки, – сделай я их акварелью? В результате наверняка получилось бы что-то очень посредственное, посредственность такого сорта, в которой я не хочу погрязнуть. А теперь в рисунке, по крайней мере, чувствуется характер – качество, которое – хотя бы отдаленно – соответствует тому, чего ищет, например, Лермит.
В последнее время я подумываю о том, что мне не худо бы переехать куда-нибудь в деревню, к морю – словом, в типично сельскую местность, потому что в деревне наверняка можно прожить дешевле.
Здесь я тоже мог бы делать то, что хочу, если бы мне удавалось хоть немного зарабатывать и ездить в разные места на этюды. Здесь у меня хорошая мастерская, а это немалое преимущество, и здесь, наконец, я не совсем отрезан от мира искусства: обойтись без обмена мнениями, жить ничего не слыша и не видя – очень трудно.
Иногда меня тянет поехать в Англию. В Лондоне начал выходить «Pictorial News» – новый журнал, равный по значению «London News» и «Graphic». He исключено, что я получил бы в нем работу и жалованье, но кто может дать гарантию? Я не расспрашивал подробно о твоей знакомой, так как вполне уверен, что вы любите друг друга, а это главное, и, раз ты об этом знаешь, нет нужды входить в подробности. Надеюсь на одно – на твой скорый приезд: не видеть друг друга год, при этом постоянно думая друг о друге, – слишком долго.
Главное – постарайся поскорее приехать, брат: я не знаю, долго ли еще выдержу. Все это чересчур для меня, и я чувствую, что скоро вконец обессилею.
Говорю прямо: постепенно меня охватывает страх, что так я никогда не приду к цели. Здоровья у меня хватило бы, если бы мне не пришлось так долго голодать: всякий раз, когда вставал вопрос – голодать или меньше работать, я по возможности выбирал первое, пока окончательно не ослаб. Как выдержать? Я так ясно и бесспорно вижу, насколько мое состояние отражается на моей работе, что просто не знаю, как быть дальше.
Не рассказывай никому про меня, брат: ведь, если обо всем этом узнают определенные люди, они объявят: «Ну вот, мы это давно предвидели и предсказывали».
И они не только не помогут мне, но еще отнимут у меня всякую возможность постепенно восстановить свои силы и преодолеть слабость. При данных обстоятельствах мои работы не могут быть иными, чем сейчас. Если справлюсь со своим недомоганием, постараюсь опять двинуться вперед. Я все тянул и никак не успевал сделать что-нибудь для укрепления своего здоровья: я ведь должен был беспокоиться о других и о своей работе. Но теперь я знаю одно: успехов в работе нечего ждать, пока я опять хоть немного не окрепну. За последнее время я слишком ясно убедился, что мое физическое состояние отражается на работе. Уверяю тебя, что моя слабость – всего лишь следствие перенапряжения и плохого питания. Кое-кто болтал про меня, будто я страдаю какой-то болезнью; теперь эти люди опять примутся за свое, хотя это клевета самого худшего сорта; поэтому храни все в секрете и никому ничего не говори, когда приедешь сюда. Помни только, что сухость в моих работах появилась, так сказать, не по моей вине, и, когда я немного соберусь с силами, все опять изменится.
Сегодня утром приходит ко мне человек, чинивший у меня недели три тому назад лампу; кроме того, я купил у него тогда кое-какую глиняную посуду, которую он сам же мне навязал. Он вваливается ко мне и начинает скандалить, почему это я только что уплатил его соседу, а ему нет. Все это сопровождается соответствующей бранью, шумом, проклятиями.
Я отвечаю, что уплачу ему, как только получу деньги, поскольку в данную минуту у меня нет ни одного сента, но только подливаю масла в огонь. Затем я прошу его уйти, наконец толкаю к двери. Он же, видимо, только того и ждал: он хватает меня за шиворот и швыряет об стену так, что я долго не могу потом встать с пола.
На этом примере ты можешь видеть, с какими petites miseres приходится порою сталкиваться. Такой громила, конечно, сильнее меня – он и не стесняется! Все мелкие лавочники, с которыми ежедневно приходится иметь дело, люди такого же склада. Они являются к тебе по собственному почину и спрашивают, не хочешь ли ты у них что-нибудь купить; если ты обращаешься к другим торговцам, они умоляют тебя остаться их клиентом; но, если ты по несчастному стечению обстоятельств задержишься с уплатой больше чем на неделю, они поднимают шум и учиняют скандал. Такие уж они есть, но и упрекать их за это трудно: им тоже временами приходится туго. Пишу это тебе для того, чтобы ты видел, как необходимо мне найти какую-то возможность заработать хоть немного денег…
За последнее время обстоятельства сложились для меня слишком уж неблагоприятно, а мои надежды ценой упорной работы вернуть себе прежних друзей не оправдались. Тео, давай договоримся об одной вещи – я не уверен, что это произойдет в ближайшее время, но могут наступить еще более мрачные дни, и на этот случай я хочу обо всем условиться заранее. Мои этюды и все без исключения работы, находящиеся в моей мастерской, являются твоей собственностью. Повторяю, в данное время об этом еще нет речи, но может случиться, что, например, из-за неуплаты налогов мои вещи будут описаны; в предвидении такой опасности мне бы хотелось переправить их в какое-нибудь надежное место. Этюды понадобятся мне для дальнейшей работы; к тому же я положил на них много труда.
Пока что на нашей улице не платил налогов ни один человек, хотя все обложены на различные суммы.
Обложили и меня: ко мне два раза приходили оценщики, но я показал им четыре свои табуретки да некрашеный стол и сказал, что меня нельзя числить среди тех, кто подлежит обложению таким высоким налогом. Найди они в мастерской художника ковры, рояль, старинные вещи, они, возможно, были бы правы, обложив такого человека высоким налогом; что же до меня, то я не в состоянии оплачивать даже счета за краски, у меня в доме нет никаких предметов роскоши, ничего, кроме детей, так что и взять с меня нечего.
Тем не менее мне начали слать налоговые декларации и повестки, но я не обращал на них ни малейшего внимания, а когда оценщики зашли еще раз, я заявил, что такие документы посылать мне бесполезно, так как я просто раскуриваю ими трубку, что денег у меня нет, а за мои четыре табуретки и стол ничего не выручишь – даже когда они были новыми, они не стоили той суммы, на которую меня обложили.
С тех пор прошло вот уже несколько месяцев, меня покамест оставили в покое, и остальные обитатели нашей улицы тоже еще ничего не платили.
Но поскольку разговор об этом все-таки зашел, повторяю, что на всякий случай я хотел бы найти место, где можно припрятать мои этюды… Ведь если в моих работах появится нечто такое, из-за чего люди захотят их покупать, я, может быть, тоже встану на ноги.
Меня не столько волнует продажа моих работ как таковая, сколько то, что это даст мне возможность существовать. Скажу тебе откровенно: очень немногие из тех представлений об искусстве, которые я почерпнул работая у Гупиля, выдержали испытание временем и практикой, хотя вкусы мои с тех пор почти не изменились. Произведения искусства создаются не так, как это представляют себе торговцы картинами, да и сам художник живет и учится совсем по-другому. Не могу точно объяснить – почему, но теперь я понимаю слова Добиньи: «Больше всего мне платят не за те мои картины, которые я особенно ценю».
Но если бы я услышал такую фразу, когда служил у Гупиля и К0, я решил бы, что он сказал ее просто ради красного словца…
Будущее казалось бы мне более светлым, если бы я умел лучше ладить с людьми. Найти покупателей на мои работы без твоей помощи совершенно немыслимо; при твоем же участии такая возможность не исключена. И если мы напряжем наши силы до предела, мы выстоим и не пропадем, но для этого мы должны держаться вместе.
Конечно, я не придаю значения утреннему инциденту, но, когда наваливается сразу так много неприятностей, начинаешь ощущать потребность позабыть обо всем и поговорить с кем-нибудь, кто полностью понимает тебя и сочувствует тебе. Обычно я храню все в себе и стараюсь все перебороть в одиночку. Однако человеку, имеющему сердце, этого мало: хочется еще найти истинного друга и поверенного. Именно потому, что по временам я чувствую, как слабеет мое здоровье и как мне не хватает сил, чтобы переносить удары, я откровенно сознаюсь, что мне мучительно нужно вновь повидать тебя и спокойно поговорить с тобой.
Мне в этом году пришлось немало побороться, чтобы сохранить свою мастерскую, и подчас бывало страшно тяжело продолжать работу. А ведь я еще должен как-то собраться с силами…
И все-таки самое главное – чтобы мы и дальше понимали друг друга и чтобы дружба наша по-прежнему оставалась горячей. Если придет беда, мы померимся с ней, но давай при любых обстоятельствах хранить верность друг другу, дорогой брат.
Я выигрываю от этого во всех отношениях, потому что без тебя не смог бы продержаться так долго; ты же не выигрываешь ничего, кроме сознания того, что помог человеку выйти на такой жизненный путь, который в противном случае был бы для него закрыт. А впоследствии – кто знает, что мы еще сделаем вдвоем с тобой!
Пока я работаю, я безгранично верую в искусство и убежден, что добьюсь своей цели; но в дни физической слабости и материальных затруднений я чувствую, что вера моя слабеет и меня охватывают сомнения, которые я пытаюсь преодолеть, немедленно возобновляя работу.
То же с Христиной и детьми: когда я нахожусь с ними и малыш, радостно посмеиваясь, ползет ко мне на четвереньках, у меня нет ни малейших сомнений в том, что все хорошо. Как часто этот ребенок служит мне утешением! Когда я дома, он ни на минуту не оставляет меня; когда я сижу за работой, он дергает меня за полу куртки или карабкается по моей ноге, пока я не посажу его на колени.
В мастерской его занимает все, и он тихонько играет кусочком бумаги, обрывком веревочки, старой кисточкой; этот малыш всегда доволен.
Если он останется таким на всю жизнь, он будет удачливее меня…
Думаю, что через несколько дней, если я, конечно, буду немного лучше питаться, чем в последнее время, мне удастся избавиться от своего отвратительного недомогания; однако причины его коренятся куда глубже, и я хотел бы снова прийти в то состояние, когда у меня были в избытке здоровье и силы, в чем, в конце концов, нет ничего невозможного: нужно только побольше бывать на воздухе и работать над тем, что тебе по душе. Ведь это же факт, что сейчас все мои работы слишком уж худосочны и сухи.
Теперь мне это ясно как день, и я не питаю ни малейшего сомнения, что мне нужно все в корне менять. После того как ты посмотришь работы текущего года, мы обсудим, не согласишься ли ты со мной в отношении некоторых мер, и, если ты согласишься, нам, думается мне, удастся преодолеть трудности.
Было время, я очень тревожился, что не делаю успехов в цвете, но теперь снова обрел надежду… Я не могу полностью доверять своему глазу, когда дело касается моей собственной работы. Например, оба этюда, которые я сделал во время дождя – грязная дорога с маленькой фигуркой, – кажутся мне полной противоположностью некоторым другим этюдам. Глядя на них, я снова чувствую тоскливую атмосферу дождливого дня, и в фигурке, хотя она состоит лишь из нескольких пятен краски, есть, на мой взгляд, какая-то жизнь, причем достигается это отнюдь не правильностью рисунка, потому что фактически рисунка там нет. Я хочу сказать вот что: как мне кажется, в этих этюдах есть нечто от той таинственности, которую ощущаешь, когда смотришь на природу прищурив глаза, вследствие чего формы упрощаются до цветных пятен. Все это выяснится со временем, но в данный момент я нахожу в некоторых своих этюдах нечто новое в смысле цвета и тона.
В последнее время я часто вспоминал рассказ, который прочел в одном английском журнале. Это история художника, который тоже подорвал свое здоровье в трудное для него время и отправился в уединенную печальную местность, на торфяные болота, где снова стал самим собой и начал писать природу так, как видел и понимал ее. Все это очень хорошо описано, – очевидно, автор разбирается в искусстве. Рассказ поразил меня, и сейчас я снова думаю о нем…
Беда не только в том, что я сравнительно поздно занялся рисованием; отнюдь не исключено также, что у меня нет оснований рассчитывать на долгие годы жизни…
Что же касается времени, которое у меня осталось для работы, то, думается, я не очень ошибусь, предположив, что, вопреки всему, мое тело выдержит еще несколько лет, скажем от шести до десяти…
Я не намерен ни щадить себя, ни избегать волнений и трудностей – мне, в общем, безразлично, проживу я больше или меньше; кроме того, я не умею печься о своем физическом состоянии, как, например, делает врач.
Итак, я и впредь буду жить, не зная, сколько я проживу, и помня только одно: «за несколько лет я должен закончить определенную работу». Мне не следует слишком спешить – от спешки мало проку, но я должен продолжать работу с полным спокойствием и бодростью, возможно более регулярно и упорно, сжато и четко. Мир касается меня лишь постольку, поскольку я чувствую себя, так сказать, обязанным ему и в долгу перед ним: я ведь тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить по себе какую-то память в форме рисунков или картин, сделанных не для того, чтобы угодить на чей-то вкус, но для того, чтобы выразить искреннее человеческое чувство. Итак, работа – вот моя цель; а когда человек сосредоточивается на одной мысли, все его дела упрощаются и хаос уступает место единому и неуклонному стремлению…
Если я проживу дольше – tant mieux, но на это я не рассчитываю.
За оставшиеся несколько лет нужно кое-что создать – вот мысль, которая служит мне путеводной нитью, когда я обдумываю планы дальнейшей работы.
Нет горшей муки, чем душевная борьба между долгом и любовью в высшем значении этих слов. Если я скажу тебе, что выбираю долг, ты все поймешь.
Те несколько слов, которыми мы обменялись во время нашей прогулки, доказали мне, что внутренне я ничуть не изменился, – вся эта история была и осталась раной, которую я ношу в себе; она скрыта в глубинах моей души, и ничто не исцелит ее, так что даже через много лет она останется такой же болезненной, какой была в первый день…
Я не верил, не верю и никогда не поверю, что она руководствовалась корыстными мотивами, по крайней мере, в большей степени, чем то допускают честность и справедливость. Она лишь держалась в пределах благоразумия, но окружающие все преувеличили. В остальном же, как ты понимаешь, я не обманываю себя – она не любила меня; поэтому все, о чем мы говорили с тобой по дороге, должно остаться между нами. С тех пор произошло много такого, чего не случилось бы, если бы в определенный момент я не оказался, во-первых, перед ее решительным «нет», а во-вторых, перед собственным обещанием убраться с ее пути. Я уважаю в ней чувство долга, я никогда не подозревал и не заподозрю ее ни в чем плохом.
Что же касается меня, то я знаю лишь одно: самое важное – это не уклоняться от своего долга и не идти ни на какие компромиссы там, где речь заходит о нем. Долг есть нечто абсолютное.
А последствия? Мы отвечаем не за них, а за сделанный нами выбор – выполнять или не выполнять свой долг. Такая точка зрения – прямая противоположность принципу: цель оправдывает средства. Мое собственное будущее – это чаша, которая не минует меня; следовательно, ее надо испить…
Как ты, однако, понимаешь, я должен обходить все, что может поколебать меня, должен избегать всех и всякого, кто может напомнить мне о ней. Эта мысль придала мне в нынешнем году больше решительности, чем я проявляю обычно, и, как видишь, я умудрился устроить все таким образом, что никто не понимает истинных мотивов.
Я по-прежнему убежден, что моя работа действительно требует большего и что мне следовало бы также иметь возможность тратить немного больше денег на еду и другие необходимые потребности, но, раз я должен обходиться меньшим, пусть будет так. В конце концов, жизнь моя, быть может, не стоит того, во что обходится ее поддержание. Так стоит ли мне из-за этого расстраиваться? Тут уж никто не виноват – ни другие, ни я сам.
В одном, надеюсь, ты не сомневаешься: я могу отказать себе в еде, одежде, удобствах – словом, во всем необходимом, но не больше. Когда человек урезает себя во всем, то ведь это достаточно доказывает его готовность идти на жертвы, верно? Ты отлично знаешь, что, предложи мне кто-нибудь работу, скажем выполнить тот или иной рисунок, я не отказался бы от нее, я с удовольствием сделал бы даже несколько попыток справиться с нею, если бы первая не удалась. Но никто не предлагает мне работы, а если о ней и заговаривают, то так неопределенно, так туманно, что это скорее сбивает меня с толку, чем подбадривает.
Что же касается моей одежды, дорогой брат, то ношу я то, что мне дают, не требуя и не прося большего. Я донашивал костюмы отца и твои, которые не очень годились мне, – у нас ведь разные размеры. Если ты примиришься с недостатками моего туалета, я вполне удовлетворюсь тем, что имею, и буду благодарен даже за малое. Разумеется, впоследствии я снова вернусь к этому и, надеюсь, смогу напомнить тебе: «Тео, а помнишь те времена, когда я бегал в долгополом пасторском пальто отца?» Мне кажется, гораздо разумнее принимать сейчас все, как оно есть, и не ссориться по этому поводу, а позднее, когда наши дела наладятся, дружно посмеяться над тем, что было.
Мои представления о том, как добывают деньги, так просты, что проще нельзя: все достигается лишь работой, и я ничего не выиграю, если при данных обстоятельствах начну бегать к разным людям и уговаривать их…
Полагаю, что по зрелом размышлении ты не можешь усомниться в том, что я много работаю; если же ты будешь настаивать, чтобы я ходил к разным людям и просил их купить мои работы, я, конечно, подчинюсь, но в таком случае, вероятно, впаду в хандру.
Если можно, позволь мне идти тем же путем, что до сих пор. Если же это невозможно, если ты советуешь и требуешь, чтобы я носил свои работы к разным людям, я не стану упрямиться…
Я думаю, между прошлыми и нынешними временами есть существенная разница. Раньше люди относились к созданию и к оценке картин с большей страстностью, решительнее выбирали то или иное направление, энергичнее становились на сторону того или иного художника – словом, проявляли больше воодушевления. А сейчас, как я замечаю, повсюду господствуют непостоянство и пресыщенность. Люди в целом стали равнодушнее. Я уже писал тебе, что, по-моему, со времен Милле наступил резкий спад, словно вершина наконец достигнута и дорога круто пошла под гору. Это действует на всех и вся…
Теперь выскажу то, что считаю себя вправе высказать перед лицом того факта, что мое призвание есть мое призвание и я без колебаний буду держаться за него. Итак, я должен сказать следующее: я не только хочу сохранить наши отношения такими, как они есть, но и настолько благодарен тебе за них, что не обращаю внимания на то, как мне живется – беднее или богаче, труднее или легче; я считаю само собой разумеющимся, что я доволен любыми условиями, готов подчиниться всему и со всем примириться, раз так надо.
Я требую лишь одного – чтобы ты не сомневался в моей доброй воле и моем усердии; и еще я хочу, чтобы ты хоть немножко доверял моему здравому смыслу, не подозревая меня в нелепых поступках, и дал мне спокойно жить на мой собственный лад.
Конечно, чтобы что-то найти, я должен искать, и мне удается далеко не все, но в конце концов работы мои станут подлинно хорошими.
Набраться терпения и ждать, пока дело не пойдет на лад, не отступать до конца – вот чего я хочу от себя и от тебя как сейчас, так и впредь…
Надеюсь, ты правильно поймешь мое письмо и поверишь, что я не сержусь, когда мне что-нибудь говорят о моей одежде.
Нет, этим меня уже не разозлишь, потому что внутренне я делаюсь все более спокойным и сосредоточенным. Куда бы я ни пришел, всюду будет примерно одно и то же: я, вероятно, всегда сначала произвожу на людей плохое впечатление. Но не думаю, что это впечатление остается у них и после того, как мне удастся поговорить с ними с глазу на глаз.
Итак, с этой минуты я вновь погружаюсь в работу.
Только что получил твое письмо. Утро я провел в дюнах за Лоосдейненом – просидел там три часа под дождем на месте, где все напоминает о Рейсдале, Добиньи или Жюле Дюпре. Я вернулся домой с двумя этюдами: первый – сучковатые деревца, второй – ферма после дождя. Все здесь уже приобрело бронзовый цвет, все выглядит так, как выглядит только природа осенью или картины некоторых художников, например Дюпре, и это настолько прекрасно, что навсегда остается в памяти…
Как я уже писал, у меня был разговор с Христиной. Мы поняли, что впредь нам нельзя оставаться вместе, ибо мы сделаем друг друга несчастными, хотя оба чувствуем, как сильно мы привязаны друг к другу. А потом я ушел подальше за город, чтобы поговорить с природой наедине. Я добрался до Ворбурга, а оттуда направился в Лейдсендам. Ты знаешь эту местность: пышные, величественные и безмятежные деревья рядом с отвратительными зелеными игрушечными дачами и всеми пошлостями, какие только могла изобрести по части цветочных клумб, беседок и веранд тяжеловесная фантазия богатых голландских бездельников. Дома там большей частью уродливые, хотя попадаются, впрочем, старинные и внушительные.
И вот в эту самую минуту высоко над лугами, бесконечными, как пустыня, поплыли одна за другой гряды облаков, и ветер первым делом накинулся на дома, окруженные деревьями и выстроившиеся шеренгой по ту сторону канала, где проходит черная насыпная дорога. Деревья были великолепны: в каждом из них – я чуть было не сказал: в каждой фигуре – чувствовалось нечто драматическое. Но пейзаж в целом был еще прекраснее, чем эти бичуемые ветром деревья сами по себе; дождь и ветер так хлестали нелепые дачки, что в этот момент даже они приобрели своеобразную характерность.
Я увидел в них доказательство того, что даже человек нелепого вида и поведения или склонный к эксцентричным причудам, когда его поражает настоящее горе и подавляет беда, может стать подлинно драматической, неповторимо характерной фигурой…
Да, на меня всегда производит самое глубокое впечатление драма бурной природы, столь похожая на скорбную драму жизни.
Завтра я отправлюсь в Хогевен в Дренте… Тео, уезжая, я испытываю очень грустное чувство, куда более грустное, чем испытывал бы, будь я убежден, что эта женщина достаточно энергична, и не кажись мне ее добрые намерения столь сомнительными. В общем, самое главное тебе известно. Я же, со своей стороны, должен пробиваться вперед, иначе и сам пойду ко дну, не принеся ей этим никакой пользы.
Пока она не станет более деятельной по собственному почину и, главное, на более длительное время, так как сейчас ее хватает только на краткие вспышки, она останется на прежнем уровне, даже если у нее вместо меня одного будет три покровителя: они тоже ничем ей не помогут, коль скоро она сама не сделает всего от нее зависящего. Но дети, которые так запали мне в сердце! Я не все мог сделать для них, но если бы только эта женщина захотела!.. Довольно, однако, ныть – я должен выдержать, несмотря ни на что.
