– Я встретился с Рабиндранатом вскоре после того, как он получил Нобелевскую премию в области литературы, – заметил я после нашего пения. – Меня потянуло к нему, ибо его недипломатическая смелость в отношении литературных критиков вызвала мое восхищение. – Я засмеялся.
Бхола, заинтересовавшись, попросил рассказать эту историю.
"Ученые жестоко и беспощадно критиковали Рабиндраната Тагора за введение нового стиля в бенгальскую поэзию, – начал я. – Он смешивал разговорные и классические выражения, игнорируя все предписанные ограничения, дорогие сердцу пандитов. Песни его в эмоционально привлекательных выражениях без особого внимания к принятым литературным формам воплощают глубокую философскую истину.
Один влиятельный критик буквально третировал Рабиндраната, называя его «поэтом-пижоном, продающим в печать воркования по рупию за штуку». Но реванш Тагора был близок: весь западный мир вскоре после того, как он перевел на английский язык свои Гитанджали [[220]], сложил к его стопам бесконечные признания. Целый сонм пандитов, включая его бывших критиков, направился в Шантиникетан, чтобы принести поздравления.
После преднамеренно длительного промедления Рабиндранат все-таки принял гостей и выслушал их похвалы в стоическом молчании. Наконец он обратил на них их собственное привычное орудие критицизма:
«Господа, – сказал он, – благоухание тех почестей, которыми вы меня тут одарили, не слишком сочетается с вашим прежним дурно пахнущим пренебрежением. Возможна ли какая-то связь между присуждением мне Нобелевской премии и вашей внезапно обострившейся способностью давать оценку? Я тот же самый поэт, не понравившийся вам тогда, когда впервые принес скромные цветы к святыне Бенгалии».
Газеты опубликовали сообщение о смелом выступлении Тагора. Я был восхищен прямотой человека, не поддающегося гипнозу лести. В Калькутте меня представил Тагору его секретарь мистер Ч.Ф.Эндрюс[[221]], просто одетый в бенгальскую дхоти, – продолжал я. – Он с любовью говорил о Тагоре как о своем гурудеве.
Рабиндранат любезно принял меня. Он излучал мягкую ауру спокойствия, обаяния, культуры и учтивости. На мой вопрос о предыстории его литературы Тагор ответил, что одним из давнишних источников его вдохновения помимо нашего религиозного эпоса всегда было творчество народного поэта XIV века Видьяпати".
Воодушевленный этими воспоминаниями, я запел тагоров вариант старой бенгальской песни «Зажги светильник своей любви». Мы с Бхолой весело пели, разгуливая по саду школы.
Года через два после основания школы в Ранчи я получил сердечное приглашение от Рабиндраната навестить его в Шантиникетане и обсудить идеалы воспитания детей. Это приглашение было с благодарностью принято. Когда я вошел, поэт сидел в рабочем кабинете. Как и при первой встрече, в голову пришло, что он был такой замечательной живой моделью благородного мужества, какую только мог пожелать любой живописец. Его прекрасно изваянное лицо благородного патриция обрамлялось длинными волосами и струящейся бородой. Большие трогательные глаза, ангельская улыбка и буквально зачаровывающий, как флейта голос. Крепкий, высокий и серьезный, он соединял почти женскую нежность с восхитительной непосредственностью ребенка. Нельзя было найти более подходящего воплощения идеального представления о поэте, нежели в этом кротком певце.
Мы с Тагором скоро углубились в сравнительное изучение наших школ, как та, так и другая основанных на неортодоксальном направлении. Мы обнаружили много идентичных черт: обучение на открытом воздухе, простоту, достаточный простор для творческого духа детей. Но Рабиндранат большое значение придавал изучению литературы и поэзии, а также выражению себя через музыку и пение, которое я уже отметил у Бхолы. Дети Шантиникетана не обучались йоге, но соблюдали периоды молчания.
Поэт с лестным вниманием слушал мое описание заряжающих энергией упражнений йогода и методов йоговского сосредоточения, которым обучались в Ранчи все ученики.
Тагор рассказал мне о собственной борьбе на пути воспитания: – Я сбежал из школы после пятого класса, – сказал он, смеясь. Было вполне понятно, как его врожденная поэтическая утонченность была оскорблена скучной дисциплинарной атмосферой в классе. Он продолжал:
– Именно поэтому я открыл Шантиникетан в тени деревьев и под величавыми небесами, – выразительно показал на небольшую группу, занимающуюся в прелестном саду. – Ребенок находится в естественном для него окружении среди цветов и певчих птиц. Только так может он вполне выразить скрытое богатство его индивидуального дарования. Подлинное воспитание ни в коем случае не может вбиваться в голову и восприниматься извне, скорее, оно должно способствовать самопроизвольному извлечению на поверхность бесконечных хранилищ мудрости, скрытых внутри[[222]].
Я согласился, ибо считаю, что страсть к идеалам, культу героев у молодежи угаснет на диете одной лишь статистики и хронологии эпох.
Поэт с любовью заговорил о своем отце Девендранате, вдохновившим начинания Шантиникетана:
– Отец подарил мне эту плодородную землю, где он уже построил постоялый двор и храм, – рассказывал мне Рабиндранат. – Я приступил к воспитательному опыту здесь в 1901 году всего с десятью ребятами. Все восемь тысяч английских фунтов, доставшиеся мне с Нобелевской премией, пошли на благоустройство школы.
Старый Тагор – Девендранат – известный как махариши, был личностью весьма замечательной, как всякий может обнаружить из его Автобиографии. Два года его зрелой жизни проведены были в медитации в Гималаях. В свою очередь его отец – Дварканат Тагор – был знаменит на всю Бенгалию щедрыми публичными пожертвованиями. Из этого славного дерева возникла семья гениев. Племянники Рабиндраната – Гогониндра и Абаниндра – в числе выдающихся художников[[223]] Индии. Брат Рабиндраната – Двиджендра – был глубоким философом, которого любили даже птицы и лесные твари.
Рабиндранат пригласил меня переночевать у него на постоялом дворе. Это было поистине чудесное зрелище – видеть, как вечером поэт сидит с группой учеников в патио. Время повернуло вспять: этот вид напоминал сцену из древней обители – счастливый принц окружен преданными ему людьми, и все сияют божественной любовью. Тагор стягивал все узы струнами гармонии. Безо всякого догматизма он привлекал и пленял сердца непреодолимым магнетизмом. Редкий цветок поэзии, распустившийся в саду Господа, привлекал других естественным благоуханием!
Мелодичным голосом Рабиндранат прочитал нам несколько вновь написанных прелестных стихов. Большинство песен и пьес, написанных на радость его ученикам, сочинены были в Шантиникетане. Прелесть этих стихов для меня кроется в его искусстве, заключавшемся в том, что почти в каждой строке он говорил о Боге, тем не менее редко упоминая святое имя. «Опьяненный блаженством пения, – писал он, – я забываю себя и называю Тебя другом, Тебя – Кто Господь мой».
На следующий день после второго завтрака я с неохотой простился с поэтом. Я рад, что его маленькая школа выросла теперь в интернациональный университет Вишва-Бхарати[[224]], где ученые всех стран находили правильный путь.
Где ум без страха, а голова держится высоко;
Где знание свободно;
Где мир не разбивается на части тесными стенами дома;
Где слова исходят из глубины истины;
Где неустанное старание простирает руки к совершенству;
Где ясный поток разума не утратил путь в сухих пустынных песках мертвой привычки;
Где ум ведется Тобой к все ширящейся мысли и действию.
В тех небесах свободы, о Отец мой мой,
Пусть пробудится моя страна![[225]]
Рабиндранат Тагор
