О неудобстве чрезмерно широких носилок и чрезмерно узких дверей

 

Бюсси не отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому человеку свободу, однако он остерегался злоупотреблять ею.

С ревнивцами дело обстоит так: защищая свое добро, они не знают жалости, но зато и браконьеры их не щадят, если уж попадут в их владения, – Сударыня, – сказал Бюсси Диане, – по чести, я несчастнейший из людей. При известии о смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.

– О! Луи, – ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев руку Бюсси, – и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет усиленно биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?

– Я ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню, и вот почему, утратив это счастье, я чувствую себя таким достойным сожаления. Поймите, как я буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, оказаться за сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.

Диана посмотрела на Бюсси; его взор был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила голову и задумалась.

Бюсси ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.

– Хорошо, – сказала вдруг Диана, – вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.

– Как! – воскликнул молодой человек. – Бы оставите господина де Монсоро?

– Я бы его оставила, – ответила Диана, – да он меня не оставит. Нет, поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.

– Но ведь он ранен, нездоров, это невозможно!

– Он поедет, уверяю вас.

И тотчас же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении духа, отвечал что-то графу Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак, Антрагэ и Ливаро.

При виде Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным, оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.

Диана подошла к герцогу, и граф нахмурился.

– Монсеньер, – сказала она с пленительной улыбкой, – говорят, ваше высочество страстно любите цветы. Пойдемте, я покажу вашему высочеству самые прекрасные цветы во всем Анжу.

Франсуа галантно предложил ей руку.

– Куда это вы ведете монсеньера, сударыня? – обеспокоенно спросил Монсоро.

– В оранжерею, сударь.

– А! – произнес Монсоро. – Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.

«Честное слово, – сказал себе Реми, – теперь мне кажется, что я хорошо сделал, не убив его. Благодарение богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет».

Диана улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.

– Пусть только господин де Монсоро, – шепнула она ему, – остается в неведении, что вы уезжаете из Анжу, об остальном я позабочусь.

– Хорошо, – ответил Бюсси.

И он подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.

– Монсеньер, – сказал он, – смотрите не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы собираемся мириться.

– Почему же?

– Потому что он может предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами менее щедрой.

– Ты прав, – сказал герцог, – значит, ты его остерегаешься?

– Графа Монсоро? Еще бы, черт побери!

– Что ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей смертью.

– Нет, даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми, который спас его, поначалу было даже подумал, что он мертв. Да-а, у этого Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.

Они подошли к оранжерее.

Диана улыбалась герцогу с особой обворожительностью.

Первым вошел принц, потом – Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки поднесли к дверям, оказалось, что внести их внутрь невозможно: стрельчатая дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а носилки графа Монсоро были шириной в шесть футов.

Глянув на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.

Диана проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.

Бюсси, прекрасно понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее глазам, остался возле Монсоро и сказал ему предельно спокойным тоном:

– Вы напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее не пройти.

– Монсеньер! Монсеньер! – кричал Монсоро. – Не ходите в эту оранжерею, там смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы распространяют самые ядовитые ароматы, монсеньер!

Но Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он, позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.

Бюсси подбадривал графа Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на его увещания, случилось то, что и должно было случиться: Монсоро не смог вынести страданий; не физических, – на этот счет он был крепче железа, – а душевных.

Он потерял сознание.

Реми снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.

– А теперь, – обратился лекарь к Бюсси, – что мне делать теперь?

– Э! Клянусь богом! – ответил Бюсси. – Кончай то, что ты так хорошо начал: оставайся возле графа и вылечи его.

Потом он сообщил Диане о несчастье, случившемся с ее мужем.

Диана тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.

– Мы добились своего? – спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.

– Я думаю, да, – ответила она, – во всяком случае, не уезжайте, не повидав Гертруду.

Герцог интересовался цветами лишь потому, что глядел на них с Дианой. Как только она удалилась, он вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.

Рибейрак, Ливаро и Антрагэ последовали за ним.

Тем временем Диана вернулась к своему мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные соли.

Вскоре граф открыл глаза.

Первым его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к постели.

Он снова зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.

– А! Это вы, сударыня, – сказал он. – Весьма рад вас видеть, ибо хочу поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.

Реми поднял крик, но Монсоро не обратил на Реми никакого внимания, словно его здесь и не было.

– Вы хотите ехать, сударь? – спросила Диана со своим обычным спокойствием. – А как же ваша рана?

– Сударыня, – сказал граф, – нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно, нынче вечером мы уедем.

– Что ж, сударь, – сказала Диана, – как вам будет угодно.

– Мне угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.

– Собраться мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?

– Я вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы показывать их принцу, либо тогда, когда мне прорубят везде достаточно широкие двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.

Диана поклонилась.

– Но, сударыня… – начал Реми.

– Графу так угодно, – ответила Диана, – мой долг – повиноваться.

И Реми понял по незаметному знаку молодой женщины, что ему не надо соваться со своими замечаниями, Он замолчал, пробормотав себе под нос:

– Они мне убьют его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.

Между тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.

Он изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.

В этот момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа, занятая возле графа, не будет иметь чести засвидетельствовать ему свое почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает, Герцог и его свита отбыли.

Надо сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.

Диана, суровая, недоступная, ранила его чувства в отталкивала его от Анжу. Диана, улыбающаяся, была приманкой, удерживала его в этом краю.

Не зная о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.

Бюсси это предвидел и очень рассчитывал на желание принца задержаться в Анжу.

– Послушай, Бюсси, – сказал ему герцог, – я вот о чем думаю…

– Да, монсеньер, о чем же? – спросил молодой человек.

– О том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матери.

– Ваша правда. Она и так уже считает себя великим политиком.

– Если, понимаешь, если мы попросим ее подождать педелю или, вернее, протянем эту неделю, устроив несколько празднеств, на которые пригласим дворянство, мы покажем нашей матушке, как мы сильны.

– Великолепная мысль, монсеньер. Однако, мне кажется…

– Я останусь здесь на неделю, – сказал герцог, – и благодаря этой отсрочке вырву у матери новые уступки, помяни мое слово.

Бюсси, казалось, погрузился в глубокие размышления.

– Ив самом деле, монсеньер, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой отсрочки ваши дела, вместо того чтобы выиграть, не пострадали. Король, например…

– Что король?

– Король, не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.

– Ты прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени и сообщить, что я возвращаюсь; так я получу ту неделю, в которой нуждаюсь – Да, но этот кто-нибудь очень рискует, – сказал Бюсси.

Герцог Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.

– В том случае, если я переменю свои намерения, не так ли?

– Э! Несмотря на обещание, сделанное вашему брату, вы их перемените, коли ваши интересы того потребуют, не так ли?

– Еще бы, черт побери!

– Очень хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.

– Мы не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.

– Напротив, – возразил Бюсси, – не давайте ему письма и скажите.

– Но тогда никто не захочет взять на себя это поручение.

– Полноте!

– Ты знаешь человека, который за это возьмется?

– Да, знаю одного.

– Кто он?

– Это я, монсеньер.

– Ты?

– Да, я. Мне нравятся трудные поручения.

– Бюсси, милый Бюсси, – вскричал герцог, – если ты это сделаешь, можешь рассчитывать на мою вечную признательность.

Бюсси улыбнулся, он знал пределы той признательности, о которой говорил его высочество.

Герцог решил, что Бюсси колеблется.

– И я дам тебе десять тысяч экю на твое путешествие, – прибавил он.

– Да что вы, монсеньер, – сказал Бюсси, – помилосердствуйте, разве за такое платят?

– Значит, ты едешь?

– Еду.

– В Париж?

– В Париж.

– А когда?

– Когда вам будет угодно, черт побери!

– Чем раньше, тем лучше.

– Разумеется. Ну и?

– Ну…

– Сегодня вечером, если желаете, монсеньер.

– Храбрый Бюсси, милый Бюсси, так ты действительно согласен?

– Согласен ли я? – переспросил Бюсси. – Но вы прекрасно знаете, монсеньер: чтобы сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились. Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.

– Я уже об этом думал, друг мой, – Тогда прощайте, монсеньер!

– Прощай, Бюсси! Да! Не забудь сделать одну вещь.

– Какую?

– Попрощаться с моей матерью.

– Я буду иметь эту честь.

И действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник, которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.

Сигнала пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых волнений и сам пришел к заключению, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.

Но около семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил Бюсси, что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.

Несли носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное лье.

Бюсси ждал только этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером, и поскакал в том же направлении.