Наконец наступил или, по-видимому, наступил день, который должен был освободить гостиницу от докучного постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату Шико, хохоча во все горло, и гасконцу не сразу удалось выяснить причину столь неумеренного веселья.
– Он умирает! – кричал хозяин гостиницы, исполненный христианского милосердия. – Он кончается! Наконец-то он сдохнет!
– И поэтому вы так радуетесь? – спросил Шико.
– Конечно, ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.
– Какую шутку?
– А разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.
– Я разыграл больного?
– Да!
– О чем речь? Что с ним случилось?
– Что с ним случилось? Вы знаете, что он все время кричал, требуя какого-то человека из Авиньона!
– Ну и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?
– Он прибыл.
– Вы его видели?
– Черт побери, разве сюда может кто-нибудь войти, не попавшись мне на глаза?
– И каков он из себя?
– Человек из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.
– Это он! – вырвалось у Шико.
– Вот, вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе вы не признали бы его.
– Посланец прибыл! – воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус. – Клянусь святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.
– Нет ничего проще, тем более если не вы над ним подшутили, то вы мне скажете, кто это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к ставню и вдруг вижу: перед дверью стоит большая лошадь, а на ней сидит маленький человечек. «Здесь остановился мэтр Николя?» – спросил человечек. Вы же знаете, наш подлый королевский прихвостень под этим именем записался в книге.
– Да, сударь, – ответил я.
– Тогда скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.
– Охотно, сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.
– О чем именно?
– Мэтр Николя, как вы его зовете, при смерти.
– Тем более вы должны немедля выполнить мое поручение.
– Но вы, наверное, не знаете, что он умирает от злокачественной лихорадки.
– Вправду?.. – воскликнул человечек. – Тогда летите со всех ног.
– Значит, вы настаиваете?
– Настаиваю.
– Несмотря на опасность?
– Несмотря ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.
Маленький человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.
– Значит, сейчас он там? – спросил Шико, показывая рукой на стенку.
– Там, не правда ли, как это смешно?
– Необычайно смешно, – сказал Шико.
– Какое несчастье, что мы не можем слышать!
– Да, действительно, несчастье.
– Сцена должна быть веселенькой.
– В высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?
– Он меня отослал.
– Под каким предлогом?
– Под предлогом, что будет исповедоваться.
– А кто вам мешает подслушивать у дверей?
– Да, вы правы! – сказал хозяин, выбегая из комнаты.
Шико, со своей стороны, устремился к дырке в стене.
Пьер де Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.
К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с умирающим и вышел из комнаты.
Шико бросился к окну.
Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался на коня и исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.
– Смерть Христова! – сказал Шико. – Только бы он не увез с собой генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, – добавил он, – адвокаты хитрые бестии, а наш в особенности, и я подозреваю… Да, кстати, – продолжал Шико, нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один узел, – кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
В эту минуту вошел хозяин.
– Ну что? – спросил Шико.
– Уехал, – ответил хозяин.
– Исповедник?
– Он такой же исповедник, как и я.
– А больной?
– Лежит в обмороке после разговора.
– Вы уверены, что он все еще в своей комнате?
– Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
– Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.
– Даже если он пьян?
– В любом состоянии.
– Это очень срочно?
– Это для блага нашего дела.
Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался как безумный по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.
Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только угол постели, задернутой занавесками.
Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, – голос монаха.
Горанфло, подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:
В голове моей давно
Спорят горе
И вино.
И такой подняли шум,
Что он хуже всяких дум.
Горю силы не дано:
Все равно
Победит его вино.
Со слезою в мутном взоре
Удалится злое горе.
В голове моей
Одно
Будет царствовать вино.
Шико подбежал к двери.
– Заткнись, ты, пьяница! – крикнул он.
– Пьяница… – бормотал монах. –…если человек пропустил глоточек вина, он еще не пьяница!
– Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе… вы… понимаете?
– Да, – сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.
– Сказано тебе, иди сюда! – продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. – И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.
– Проклятие! – сказал Горанфло. – Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен, как осел на водопое.
– Как осел после винопоя, – сказал Шико, пожимая плечами.
Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное «ух!».
Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял – ему придется кое-что выслушать.
– Ну что там еще? – сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.
– А то, – сурово ответил Шико, – что ты пренебрегаешь прямыми обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!
Горанфло удивленно воззрился на собеседника.
– Ты обо мне? – переспросил он.
– А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.
– Ты обо мне? – повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к которым Шико обычно не был склонен.
– Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой грязи. Это доказывает, что ты нализался где-то в предместьях.
– Ей-богу, ты прав, – сказал Горанфло.
– Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря Святой Женевьевы! Будь ты еще бечевочник…
– Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, – униженно каялся Горанфло.
– Ты заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.
– Шико, друг мой, – сказал монах, – ты этого не сделаешь.
– И в Лионе найдутся лучники.
– О, пощади, мой благородный покровитель! – взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.
– Фи! Грязная скотина, – продолжал Шико свои увещевания, – и подумать только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед кончается.
– Это верно, – сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.
– Подумай, христианин ты или нет?
– Да, я христианин! – завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. – Да, я христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.
И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели стекла:
Я богат, мой милый сын,
Тем, что я христианин.
– Хватит, – сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, – если ты христианин, не дай твоему брату христианину умереть без покаяния.
– Это верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, – сказал Горанфло, – только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.
Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.
– Ах, сын мой, – сказал он, ставя кувшин на стол, – глаза мои проясняются.
– Вот это хорошо, – ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.
– Ну а теперь, дорогой друг, – продолжал монах, – кого я должен исповедовать?
– Нашего бедного соседа, он при смерти.
– Пусть ему принесут пинту вина с медом, – посоветовал Горанфло.
– Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.
– Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? – робко спросил монах.
– Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.
– Бегу к нему.
– Постой, сперва выслушай мои указания.
– Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.
– Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.
– Вашу волю?
– И если ты в точности ее исполнишь, – ты слушаешь? – я оставлю на твое имя в «Роге изобилия» сотню пистолей, чтобы ты мог пить или есть, по твоему выбору.
– И пить и есть, мне так больше нравится.
– Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.
– Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь, чтобы я его исповедал?
– Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.
– А зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги?
Шико с сожалением посмотрел на монаха.
– Чтобы получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, – сказал он.
– Вы правы, – согласился Горанфло. – Я иду туда.
– Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.
– Ну а что, если он и в самом деле уже исповедовался?
– Ты ему ответишь: «Не лгите, сударь, – человек, который вышел из вашей комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами».
– Но он рассердится?
– А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.
– Оно верно.
– Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?
– А если он не согласится их отдать?
– Ты откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.
– Либо я отберу их у него силой.
– Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?
– Выполню все неукоснительно, вот увидите.
И Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты – сдержанными, только руки все еще тряслись.
Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.
– Минуточку, – задержал его Шико, – когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку.
– А если он откажется?
– Тоже стучи.
– Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?
– Да.
– Хорошо.
И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.
Прошло десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа, а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось поле зрительного наблюдения гасконца.
Адвокат приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.
– Эге, добрый день, брат мой! – провозгласил Горанфло, остановившись посреди комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.
– Зачем вы пришли сюда, отче? – слабым голосом простонал больной.
– Сын мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.
– Благодарю вас, – ответил умирающий, – но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне уже полегчало.
Горанфло отрицательно покачал головой.
– Вы так думаете? – спросил он.
– Я в этом уверен.
– Козни Сатаны – ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.
– Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.
– Кому?
– Святому отцу, который приехал из Авиньона.
Горанфло покачал головой.
– Как, разве он не священник?
– Нет.
– Откуда вы знаете?
– Я с ним знаком.
– С тем, кто вышел отсюда?
– Да, – ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. – И посему, раз ваше состояние не улучшилось, – добавил монах, – и поелику тот человек не был священником, вам необходимо исповедаться.
– Я только этого и желаю, – сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. – Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.
– Вы не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь…
– Как это я не располагаю временем? – воскликнул больной, голос которого все более и более набирал силу. – Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.
Горанфло в третий раз покачал головой.
– А я, – сказал он все так же невозмутимо, – я, со своей стороны, утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и врачами, и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже Пифагор,[91] а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь мне в грехах своих.
– Но, заверяю вас, отец мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно подействовало ваше святое присутствие.
– Заблуждение, сын мой, заблуждение, – не отступал Горанфло, – в предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, – продолжал монах, усаживаясь возле кровати, – расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.
– О моих интригах, моих заговорах, моих кознях! – проговорил Николя Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который, по-видимому, хорошо знал его.
– Да, – сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных рук, – а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.
– Какие бумаги? – закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.
– Бумаги, которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.
– А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? – спросил адвокат, высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.
Монах подумал, что настало время применить силу.
– Тот, кто мне это сказал, знал, что говорил! – прикрикнул он на больного. – Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!
– Плевал я на твое отпущение, каналья! – воскликнул Давид, выскакивая из постели и хватая Горанфло за горло.
– Однако, – забормотал тот, – у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите исповедаться? Вы…
Проворные и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.
– Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, – вскричал Николя Давид, – а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!
Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.
Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.
Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.
Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.
– Пришла твоя очередь исповедоваться, – глухим голосом сказал Николя Давид, – или ты умрешь.
Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.
– О! – сказал он. – Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония – чистое притворство?
– Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.
– Отвечать на что?
– На мои вопросы.
– Спрашивайте.
– Кто ты такой?
– Вы сами видите, – сказал Горанфло.
– Это не ответ, – возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.
– Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.
– Ты прав. Как твое имя?
– Брат Горанфло.
– Так ты настоящий монах?
– А какой же еще? Само собой, настоящий.
– Почему ты оказался в Лионе?
– Потому что меня изгнали.
– Как ты попал в эту гостиницу?
– Случайно.
– И давно ты здесь?
– Шестнадцать дней.
– Почему ты за мной шпионил?
– Я не шпионил за вами.
– Откуда ты знаешь, что я получил бумаги?
– Мне это сообщили.
– Кто сообщил?
– Тот, кто послал меня к вам.
– А кто послал тебя ко мне?
– Вот этого я не могу сказать.
– И все же ты скажешь.
– Ой-ой-ой! Святая дева! Я позову на помощь, я закричу.
– А я тебя убью.
Монах завопил. На острие шпаги адвоката показалась капля крови.
– Его имя, – сказал он.
– Ах, ей-богу, ничего не поделаешь, – ответил Горанфло, – я держался, сколько мог.
– Разумеется, твоя честь спасена. Ну, кто тебя послал ко мне?
– Это…
Горанфло еще колебался; он никак не мог решиться предать друга.
– Кончай же, – приказал адвокат, топая ногой.
– Ей-богу, ничего не поделаешь! Это Шико.
– Королевский шут?
– Да, он.
– А где он сейчас?
– Я здесь! – раздался голос.
И на пороге комнаты появился Шико, бледный, серьезный, с обнаженной шпагой в руке.
