Минут десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся, словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.
Эти движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты, предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.
Король и шут посмотрели друг на друга горящими глазами.
– Что случилось? – тихо спросил Шико.
– Дуновение, – еще тише ответил король, – вот оно, дуновение.
В этот миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и наконец четвертая и последняя.
– Ого! – сказал Шико. – Ничего себе дуновение.
Не успел он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.
– Горячо, – проворчал Шико, вылезая из кресла.
– Сейчас он заговорит, – простонал король, забиваясь под одеяла. – Сейчас он заговорит.
– Послушаем, – сказал Шико.
И в самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который, казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.
– Закоренелый грешник, ты здесь?
– Да, да, господи, – отозвался Генрих, лязгая зубами.
– Ого! – сказал Шико. – Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно схватить насморк? Но все равно это страшно.
– Ты внемлешь мне? – спросил голос.
– Да, господи, – с трудом выдавил из себя Генрих, – я внемлю, согнувшись под тяжестью твоего гнева.
– Ты думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, – продолжал голос, – проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это показное – глубины твоего сердца остались незатронутыми.
– Отлично сказано, – одобрил Шико. – Все правильно.
Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.
– Ну что, – прошептал Генрих, – ну что, теперь ты веришь, несчастный?
– Постойте, – сказал Шико.
– Что ты затеваешь?
– Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
– Зачем это?
– Затем, чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.
– Ты думаешь, тогда он пощадит меня?
– Ручаться не могу, но попробуем.
И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.
– Теперь, Генрих, – сказал он, – садись в мое кресло и не мешай мне.
Генрих повиновался, он начинал понимать.
– Ты не отвечаешь, – снова раздался голос, – это подтверждает твою закоснелость в грехах.
– О! Помилуй, помилуй меня, господи! – взмолился Шико, гнусавя, как король.
Затем, склонившись в сторону Генриха, прошептал:
– Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.
– Ну и что? – удивился Генрих. – Что ты хочешь этим сказать?
– Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.
– Нечестивец! – загремел голос.
– Да, господи, да, – зачастил Шико, – да, я закоренелый грешник, заядлый греховодник.
– Тогда признайся в своих преступлениях и покайся.
– Признаюсь, – сказал Шико, – что веду себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
– Что, что ты там мелешь? – зашептал король. – Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.
– Ах, верно, – сказал Шико, – пойдем дальше.
– Говори, – приказал голос.
– Признаюсь, – продолжал мнимый Генрих, – что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные драгоценности, и я раскаиваюсь.
– Ты, бездельник, – прошипел Генрих, – что ты там вспоминаешь? Все это забыто.
– Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, – возразил Шико. – Положитесь на меня.
– Признаюсь, – загнусавил шут, – что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я раскаиваюсь.
– Подонок, – сказал король.
– Речь идет не только об этом, – заметил голос.
– Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
– Ах ты, разбойник, – гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
– Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас доподлинно известно.
– Речь идет не о политике, – сказал голос.
– Ах, вот мы и пришли, – слезливым тоном отозвался Шико. – Значит, речь идет о моих нравах, не так ли?
– Продолжай, – прогремел голос.
– Чистая правда, господи, – каялся Шико от имени короля, – я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
– Это верно, – глухо подтвердил голос.
– Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
– Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, – наставительно изрек голос.
– Ах, – с отчаянием вскричал Шико, – тогда я порядком нагрешил.
– И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
– Это правда, чистая правда.
– Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
– Ба! – возразил Шико. – А ты уверен, господи, что я еще не погубил его окончательно?
– Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
– Ага, – прошептал Шико королю, – сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.
– И если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой…
– А если я не послушаюсь? – сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.
– Если ты не послушаешься, – со страшной силой загремел голос, – то ты будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сарданапал,[25] Навуходоносор и маршал де Рец.[26]
Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
– Чума на мою голову! – выругался Шико. – Заметь, Генрих, как небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.
Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.
– Я погиб, – растерянно твердил он, – я погиб, этот глас свыше меня убьет.
– Глас свыше! – передразнил его Шико. – Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.
– Как это – голос сбоку? – удивился Генрих.
– Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во Францию[27] по дороге в ад.
– Безбожник! Богохульник!
– Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.
Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
– Как, – сказал он, – у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь…
– Ну да, я дерзаю, – ответил Шико, – и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.
– Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть…
– Не приютился ли господь бог в соседней комнате.
– Ну а если голос опять заговорит?
– А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем не знает свой мир. Подумать только, я уже целых четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.
Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
– Я думаю, ты прав, Шико, – произнес он, – и мне очень хочется…
– Ну, пошел, – напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.
– Да, – гремел голос, – ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник.
– Увы! – хныкал Шико. – Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким переменчивым? Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.[28]
Тем временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит все громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты Сен-Люка.
Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую замочную скважину.
Он нагнулся и заглянул в эту скважину.
Его бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
– Клянусь смертью Христовой! – пробормотал он. – Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?
Вот что король увидел через замочную скважину.
В углу комнаты Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей приходило в голову, – всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался, с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в передней показалось, будто это он сам причитает и скорбит душой по поводу своих прегрешений.
– Жанна де Коссе в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! – глухо прорычал Генрих. – О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!
И после одной особенно оскорбительной фразы, которую госпожа де Сен-Люк прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь женственном создании, одним ударом ноги высадил дверь: дверные петли оторвались, замок сломался.
Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми занавесками.
Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена перед королем, белым от ярости.
– Ах! – вопил Шико из глубин королевской опочивальни. – О! Милосердия! Милосердия! Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все святые… я слабею, я…
Но в соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни звука.
Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение – одним жестом.
– Убирайтесь, – сказал он, указывая на дверь.
И, уступив порыву бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк резко вскочил на ноги, словно подброшенный стальной пружиной.
– Государь, – предупредил он, – вы имеете право ударить меня только в голову, я дворянин.
Генрих со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.
Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять свои отношения, Шико бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную женщину, дрожавшую от страха всем телом.
– Вот так штука! – сказал Шико. – Адам и Ева после грехопадения! И ты их изгоняешь, Генрих? – спросил он, обращаясь к королю.
– Да, – ответил Генрих.
– Тогда подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.
И, встав между Сен-Люком и королем, Шико протянул над головами обоих провинившихся сарбакан вместо пламенного меча и сказал:
– Это мой рай, вы потеряли его из-за своего непослушания. Отныне я запрещаю вам вход в него.
И потом, склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности защитить ее от королевского гнева, шепнул:
– Если у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.
