Глава XVIII, в которой Рультабий чертит круг между двумя бугорками на лбу

 

 

Из записок Жозефа Рультабия (продолжение)

«Мы расстались у порога своих комнат, в задумчивости пожав друг другу руки. Я был счастлив тем, что мне удалось посеять некоторое сомнение в его душе, поколебать прочную предубежденность этого человека, наделенного столь редким интеллектом… Да, в уме ему отказать нельзя, но методом он явно не владеет. Ложиться я уже не стал. Дождавшись рассвета, я вышел из замка. Обошел его со всех сторон, изучая следы, которые вели к замку или от него. Но все было перемешано и так неясно, что пользы из этого извлечь не удалось. К тому же мне хочется заметить, что я не имею привычки придавать излишнего значения внешним уликам, изобличающим преступника. Метод, который заставляет судить о преступлении по следам чьих-то ног, кажется мне крайне примитивным. Существует много одинаковых следов, и едва ли можно возлагать на них большие надежды. Они могут указать лишь самое первое направление поиска, но ни в коем случае нельзя рассматривать их как окончательное доказательство.

Короче, в большом смятении ума направился я во двор, к парадному входу, и стал изучать следы, все следы, какие там были, испрашивая у них того самого первого направления в своих поисках, которое было мне так необходимо, чтобы зацепиться за что-то вполне реальное, за что-то, что позволило бы мне разумно рассуждать о событиях в загадочной галерее. Рассуждать, но как?.. Как рассуждать?

Ах, ну конечно же, начав с нужного конца! В отчаянии я сажусь на какой-то камень в пустынном дворе… Чем я занимаюсь вот уже больше часа, как не самой низкопробной работой зауряднейшего полицейского?.. Так ведь не мудрено и ошибиться, как ошибается любой инспектор при виде каких-то там следов, которые что пожелают, то и подскажут! Я кажусь себе еще более мерзким, еще более низким по уровню интеллекта, чем все эти полицейские агенты, придуманные современными романистами, те самые агенты, которые восприняли как руководство к действию романы Эдгара По и Конан Дойла. Ах, эти литературные агенты!.. Они готовы нагромоздить горы глупостей из-за какого-нибудь следа на песке или из-за руки, нарисованной на стене! Так и ты, Фредерик Ларсан, так и ты, жалкий литературный агент!.. Ты начитался Конан Дойла, старик!.. Клянусь, Шерлок Холмс заставит тебя наделать глупостей. Я имею в виду – в твоих рассуждениях. Да-да, глупостей почище тех, о которых читаешь в книгах… И ты, чего доброго, арестуешь невинного человека… Пользуясь методом Конан Дойла, ты сумел убедить и судебного следователя, и начальника полиции… всех… Ты ждешь последнего доказательства… последнего!.. Скажи уж лучше – первого, несчастный!.. Все, что можно осязать, не обязательно слепо принимать за доказательство… Я тоже, тоже искал осязаемых следов, но для того лишь, чтобы включить их в круг, начертанный моим рассудком. Ах, сколько раз круг этот казался мне таким маленьким, просто крохотным!.. И все-таки, несмотря на это, он был огромным, ибо в нем была заключена истина!.. Да, да, клянусь, осязаемые следы всегда были мне только слугами… они никогда не могли стать моими хозяевами, повелевать мной… Им ни за что не удалось бы превратить меня в чудовище еще более страшное, чем слепец, – хотя что, казалось бы, может быть страшнее человека, лишенного дара видеть? – в чудовище, которое все видит в искаженном свете! Вот почему я восторжествую над твоей ошибкой и твоим одноклеточным умом, о Фредерик Ларсан!

Да что это со мной? Только потому, что этой ночью в загадочной галерее произошло событие, которое на первый взгляд не вписывается в круг, начертанный моим рассудком, – только поэтому я готов свернуть с истинного пути, готов уткнуться носом в землю, подобно свинье, которая наугад ищет в грязи отбросов, чтобы напитать себя… Полно, Рультабий, друг мой, выше голову… Не может быть, чтобы событие, случившееся в загадочной галерее, не вписывалось в круг, начертанный твоим разумом… И ты это знаешь! Ты это знаешь! Так выше голову… Потрогай руками бугорки у себя на лбу и вспомни, что, когда ты чертил меж ними свой воображаемый круг, как чертят на бумаге геометрическую фигуру, ты начал с нужного конца и теперь спокойно можешь рассуждать здраво!

Так ступай же отсюда прочь… Ступай и поднимись в загадочную галерею, только в своих рассуждениях начни с нужного конца и ни в коем случае не забывай о здравом смысле, обопрись на свой разум, как Фредерик Ларсан опирается на свою трость, и ты убедишься вскоре, что великий Фред не более чем глупец.

Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полдень».

 

«Как решил, так и сделал… Так, с пылающей головой, отправился я в галерею, и, хотя не нашел там ничего другого, кроме того, что уже видел минувшей ночью, здравый смысл заставил меня понять одну вещь, потрясающую вещь, так что голова пошла кругом и мне снова пришлось искать нужный конец, чтобы ухватиться за него и не упасть.

Вот теперь мне понадобятся силы, чтобы отыскать осязаемые следы, которые обязательно впишутся, должны вписаться в круг более широкий, чем тот, что я начертил у себя на лбу между двумя бугорками!

Жозеф РУЛЬТАБИЙ, 30 октября, полночь».

 

Глава XIX, В КОТОРОЙ РУЛЬТАБИЙ ПРИГЛАШАЕТ МЕНЯ ОТОБЕДАТЬ В ХАРЧЕВНЕ «ДОНЖОН»

 

Блокнот этот, в котором подробнейшим образом описывались события в загадочной галерее, Рультабий вручил мне гораздо позже, хотя сделал он эти записи утром, сразу же после таинственной ночи. А в тот день, когда я приехал к нему в Гландье, он с присущей ему обстоятельностью рассказал мне все, что вы теперь уже знаете, поведал он и о том, на что употребил те несколько часов, которые ему довелось провести на этой неделе в Париже, где, впрочем, он не узнал ничего для себя полезного.

Событие в загадочной галерее произошло в ночь на 30 октября, то есть за три дня до моего возвращения в замок, так как приехал я 2 ноября.

Итак, 2 ноября, получив телеграмму моего друга, я являюсь в Гландье с револьверами.

Я нахожусь в комнате Рультабия, и он только что закончил свое повествование.

Рассказывая, он непрестанно поглаживал выпуклые стекла пенсне, найденного им на тумбочке, и при виде радости, с какой он манипулировал этими стеклами, предназначенными для дальнозоркого человека, я проникался уверенностью, что они-то и являлись тем самым осязаемым следом, который должен был вписаться в круг, определенный его разумом и здравым смыслом. Его необычная, единственная в своем роде манера изъясняться, пользуясь поразительно емкими и точными словами, не вызывала у меня больше удивления; однако зачастую, чтобы понять смысл этих слов, требовалось постигнуть его мысль, а проникнуть в тайну мышления Жозефа Рультабия было не так-то просто. Логика этого мальчика – любопытнейшая вещь. Пожалуй, это самое замечательное из всего, что мне доводилось когда-либо наблюдать. Рультабий шагал по жизни, не подозревая о том, какое удивление и даже потрясение вызывал он порой у окружающих. Пораженные размахом его мысли, люди оборачивались ему вослед, останавливались и смотрели, как шествует это воплощение мысли, – так провожают взглядом необычный силуэт, повстречавшийся в пути. Только, вместо того чтобы подумать про себя: «Откуда он взялся такой? И куда идет?», люди обычно говорили: «Откуда взялась у Рультабия такая мысль и как она будет развиваться?» Я уже упоминал, что он и не подозревал вовсе об этом своем особом даре и потому ничуть не стеснялся его, шагая по жизни, подобно всем остальным. Точно так же человек, который не подозревает об эксцентричности своего костюма, чувствует себя непринужденно, в какой бы среде ни оказался. Вот и этот мальчик, который не мог нести ответственности за ум, данный ему от природы, с величайшей простотой говорил о сложнейших вещах в их логическом выражении, так сказать, конспективно, опуская ненужные подробности, однако именно это обстоятельство и мешало нам, простым смертным, понять самую суть его рассуждений, хотя он и пытался представить нашему восхищенному взору эту суть в натуральную величину, как бы растягивая ее в пространстве.

Жозеф Рультабий спросил меня, что я думаю обо всем услышанном. Я ответил, что его вопрос ставит меня в крайне затруднительное положение. Тогда он, в свою очередь, посоветовал мне обратиться к здравому смыслу и начать с нужного конца.

– Так вот, – начал я, – мне кажется, отправной точкой моего рассуждения должно быть следующее: убийца, которого вы преследовали, в какой-то момент этого преследования должен был находиться в галерее.

Тут я остановился…

– Начав так хорошо, нельзя останавливаться на полпути! – воскликнул он. – А ну-ка еще одно маленькое усилие.

– Я попробую. Так вот, раз он находился в галерее, а потом исчез вдруг и раз он не мог уйти ни через дверь, ни через окно, – значит, он должен был найти какое-то иное отверстие.

Жозеф Рультабий посмотрел на меня с жалостью и, небрежно улыбнувшись, заявил, что я не оставил своей привычки рассуждать, «как старая калоша».

– Да что там калоша! Вы рассуждаете, как Фредерик Ларсан!

Ибо у Жозефа Рультабия бывали разные периоды: он то обожал, то презирал Фредерика Ларсана, то кричал: «Он и вправду силен!», а то жалобно стонал: «Ну и тупица!» – в зависимости (я это точно подметил) – в зависимости от того, подкрепляли ли открытия Фредерика Ларсана его собственные рассуждения или, наоборот, противоречили им. То была одна из слабых сторон благороднейшего характера этого странного мальчика.

Мы встали, и он потащил меня в парк. Когда мы уже вышли во двор и двинулись к воротам, шум распахнутых ставен, ударившихся о стену, заставил нас обернуться, и в окне второго этажа левого крыла замка мы увидели пунцовое, гладко выбритое лицо совершенно незнакомого мне человека.

– Вот как! – прошептал Рультабий. – Артур Ранс!

Опустив голову, он ускорил шаг, и я слышал, как он проговорил сквозь зубы:

– Значит, этой ночью он был в замке?.. Зачем он сюда явился?

Когда мы отошли достаточно далеко от замка, я спросил его, кто такой этот Артур Ранс и как Рультабий познакомился с ним. Тогда он напомнил мне свой утренний рассказ, сказав, что мистер Артур Уильям Ранс и был тем самым американцем из Филадельфии, с которым он так рьяно чокался на приеме в Елисейском дворце.

– Но разве он не собирался почти тотчас покинуть Францию? – спросил я.

– Вот именно, поэтому я и удивился, увидев его здесь – не во Франции вообще, а здесь, в Гландье. Причем приехал он не сегодня утром и даже не ночью, а, стало быть, еще до ужина. И представьте себе, я его не заметил. Почему же сторож и его жена не предупредили меня об этом?

Тут я напомнил своему другу, что он так и не рассказал мне, каким образом ему удалось вернуть свободу сторожу и его жене.

Мы как раз подходили к сторожке, папаша и матушка Бернье поджидали нас. Широкая улыбка сияла на их довольных лицах. Казалось, они уже и думать забыли о своем недавнем заточении. Мой юный друг спросил их, в котором часу прибыл Артур Ранс. Они ответили, что не знали о прибытии г-на Артура Ранса в замок. Должно быть, он появился накануне вечером, предположили они, однако им не пришлось открывать ему ворота, так как неутомимый ходок г-н Артур Ранс обычно просит, чтобы за ним не посылали экипаж, он имеет обыкновение выходить на вокзале маленького селения Сен-Мишель, а оттуда идти пешком через лес до самого замка. Он пробирается в парк через пещеру святой Женевьевы: спускается в пещеру, перелезает через низенькую ограду и входит в парк.

Я видел, как, слушая сторожа и его жену, Рультабий постепенно мрачнел, явно недовольный чем-то, а вернее всего, самим собой. Да и как ему было не досадовать, ведь, работая здесь, на месте, дотошно изучая каждого человека и каждый предмет в Гландье, он только теперь узнавал, что Артур Ранс имел обыкновение приходить в замок пешком.

С угрюмым видом он потребовал объяснений.

– Вы говорите, что Артур Ранс имеет обыкновение приходить в замок… Так когда же он приходил сюда в последний раз?

– Вряд ли мы сможем вам точно сказать, – ответил г-н Бернье. – Дело в том, что, пока нас держали взаперти, мы вообще ничего не могли знать, а кроме того, когда этот господин приходит в замок, мы ему не открываем, и когда уходит, мы его тоже не видим…

– Так, может, вы по крайней мере знаете, когда он пришел сюда в первый раз?

– О да, конечно, сударь, это было девять лет назад!..

– Значит, он приезжал во Францию девять лет назад, – заметил Рультабий. – А вам известно, сколько раз он тогда появлялся в Гландье?

– Три раза.

– А до сегодняшнего дня когда он в последний раз приходил в Гландье – вы не знаете?

– Примерно за неделю до покушения в Желтой комнате.

Рультабий задал еще один вопрос, на этот раз обращенный к жене сторожа:

– Так, значит, в щели паркета?

– В щели паркета, – подтвердила она.

– Благодарю вас, – сказал Рультабий. – И к вечеру будьте готовы.

Последнюю фразу он произнес, приложив палец к губам, давая понять, чтобы они не болтали об этом попусту.

Мы вышли из парка и направились в харчевню «Донжон».

– Вы иногда заходите сюда перекусить?

– Да, иногда.

– Но в замке-то вас кормят?

– Да, мы с Ларсаном просим накрывать нам стол то у него в комнате, то у меня.

– А господин Станжерсон ни разу не приглашал вас к своему столу?

– Нет, ни разу.

– Ваше присутствие в замке не стесняет его?

– Понятия не имею. Во всяком случае, он делает вид, что мы ему не мешаем.

– Он никогда ни о чем вас не спрашивает?

– Никогда! Этот господин никак не может отрешиться от мысли, что он находился за дверью, когда убивали его дочь, что он эту дверь вышиб, но убийцы так и не нашел. Поэтому он уверен, что если уж ему ничего не удалось обнаружить тогда, то нам тем более не на что надеяться… Однако после высказанной Ларсаном гипотезы он считает своим долгом не мешать нам тешить себя иллюзиями.

Рультабий снова погрузился в свои думы. Затем, очнувшись наконец, стал рассказывать, каким образом ему удалось освободить сторожа и его жену.

– Как-то я заглянул к господину Станжерсону с листком бумаги и попросил его написать на этом листке следующие слова: «Обязуюсь, в чем бы они ни провинились, оставить у себя на службе двух моих верных слуг, Бернье и его жену» – и поставить подпись. Я объяснил ему, что при помощи этой фразы сумею разговорить сторожа и его жену, уверив его в том, что нисколько не сомневаюсь в их непричастности к преступлению. Впрочем, таково было мое истинное мнение. Следователь показал этот листок с подписью господина Станжерсона супругам Бернье, и тогда они во всем признались. Они сказали то, что я и ожидал от них услышать и чего они не говорили лишь из страха потерять свое место. Они рассказали, что занимались браконьерством во владениях господина Станжерсона и, возвращаясь с охоты в один из таких вечеров, оказались неподалеку от флигеля как раз в самый разгар драмы. Зайцев, добытых таким путем в угодьях господина Станжерсона, они продавали хозяину харчевни «Донжон», который угощал ими своих клиентов или переправлял в Париж. Это была истинная правда, я угадал ее с первого же дня. Помните ту фразу, при помощи которой мне удалось войти тогда в харчевню «Донжон»: «Теперь самое время отведать свежатинки!» Эту фразу я услыхал в то утро, когда мы с вами подходили к воротам парка, и вы тоже ее слышали, только не придали ей значения. Помните, в тот момент, когда мы уже были почти у ворот, нам пришлось задержаться на минутку, чтобы посмотреть на человека, который ходил взад-вперед вдоль ограды парка, все время поглядывая на часы. Человеком этим оказался Фредерик Ларсан, который уже приступил к работе. А хозяин харчевни, стоя на ее пороге позади нас, говорил, обращаясь к кому-то, находившемуся внутри: «Теперь самое время отведать свежатинки!»

Почему «теперь»? Когда хочешь докопаться до истины, разгадать какую-то тайну, нельзя упускать ничего из того, что видишь или слышишь вокруг. В каждой мелочи надо искать свой смысл. Мы прибыли в глухой край, где все были потрясены свершившимся преступлением. И вполне логично было соотносить любую произнесенную фразу с главным событием дня. «Теперь», на мой взгляд, могло означать только одно: «После преступления». С самого начала своего расследования я пытался установить связь между этой фразой и драмой в замке. Мы отправились обедать в «Донжон». Я сразу же повторил услышанную фразу и, заметив изумление и досаду папаши Матье, понял, что в отношении его ничуть не преувеличил значения этой фразы. Именно в тот момент я узнал, что сторожа и его жену арестовали. Папаша Матье говорил об этих людях, как говорят об истинных друзьях… Он сожалел о них… Связав все это воедино, я сделал такой вывод: теперь, когда сторож и его жена арестованы, «самое время отведать свежатинки». Не будет сторожа и его жены – не будет и дичи! А нескрываемая ненависть, сквозившая в словах папаши Матье по отношению к леснику господина Станжерсона, ненависть, которую, по его словам, разделяли сторож и его жена, исподволь натолкнула меня на мысль о браконьерстве… И так как сторож и его жена в момент преступления со всей очевидностью не могли находиться у себя в постели, возникал вопрос: почему они в ту ночь оказались не дома? Из-за преступления? Я не был склонен верить этому, ибо уже тогда по причинам, о которых расскажу вам позже, понимал, что сообщников в этом преступлении быть не может и что за этой трагедией скрывается тайна, связывавшая каким-то образом мадемуазель Станжерсон и убийцу, тайна, в которой сторожу и его жене места не было. Зато история с браконьерством полностью объясняла все, что касалось сторожа и его жены. В принципе я сразу же согласился с этим и стал искать тому доказательство у них в сторожке. Как вы помните, я проник в их домик и нашел у них под кроватью силки и медную проволоку. «Вот черт, – подумал я. – Вот черт! Так вот почему они были ночью в парке». Меня нисколько не удивило, что они ничего не сказали следователю и что даже под угрозой такого тяжкого обвинения, как соучастие в преступлении, продолжали отмалчиваться, не признавшись сразу же в браконьерстве. Браконьерство спасало их от суда, но зато лишало их места в замке, откуда их выгнали бы, а так как они прекрасно знали, что не причастны к преступлению, то надеялись, что преступника рано или поздно найдут, а о браконьерстве никто не узнает. Если же понадобится, признаться они всегда успеют! Я поторопил их с признанием, показав обязательство, подписанное господином Станжерсоном. Они представили все необходимые доказательства, получили свободу и питают ко мне чувство глубочайшей признательности. Почему я не помог им освободиться раньше? Да потому, что тогда я еще не был уверен, что дело только в браконьерстве. Я решил не спешить с ними, хотел изучить обстановку. Но время шло, и я с каждым днем все больше убеждался в своей правоте. А так как после событий в загадочной галерее мне требовались преданные люди, я решил тут же завоевать их расположение, вызволив из неволи.

Вот что рассказал мне Рультабий, и я до сих пор не могу надивиться простоте его суждений, позволивших ему открыть истину в деле о мнимом соучастии сторожа и его жены. Разумеется, дело было ничтожным, однако в глубине души я был уверен, что в один прекрасный день мой юный друг с такою же точно простотой не преминет раскрыть нам тайну Желтой комнаты и загадочной галереи.

Тем временем мы добрались до гостиницы «Донжон». Вошли туда.

На этот раз хозяина не оказалось, нас встретила хозяйка с доброй, счастливой улыбкой на лице. Я уже описывал зал, где мы находились, и давал портрет очаровательной блондинки с нежными глазами, которая тут же принялась готовить нам обед.

– Как поживает папаша Матье? – спросил Рультабий.

– Неважно, сударь, неважно, он все еще в постели.

– Ревматизм замучил?

– Совсем замучил! В прошлую ночь мне опять пришлось делать ему укол морфия. Только это лекарство и усмиряет боль.

Голос у нее был ласковый, и все в ней выражало ласку. Это была и в самом деле очень красивая женщина, немножко медлительная, с огромными, мечтательными глазами – глазами влюбленной. Папаша Матье, когда не болел ревматизмом, был, наверное, счастливым малым. А вот она – была ли она счастлива с этим страдающим ревматизмом брюзгой? Сцена, при которой нам в прошлый раз довелось присутствовать, не давала оснований так думать, а между тем в поведении этой женщины было нечто такое, что никак не вязалось с отчаянием. Поставив на стол бутылку отличного сидра, она ушла на кухню готовить нам еду. Рультабий наполнил наши бокалы, набил свою трубку и, закурив ее, спокойно стал объяснять причины, побудившие его вызвать меня в Гландье с револьверами.

– Да, – сказал он, задумчиво созерцая завитки дыма, которые выпускал из трубки, – да, дорогой друг, сегодня вечером я жду убийцу.

После недолгого молчания, которое я не решился нарушить, он продолжал:

– Вчера вечером, когда я собирался ложиться спать, в дверь моей комнаты постучал господин Робер Дарзак. Я открыл ему, и он сообщил мне, что вынужден уехать завтра утром, то есть сегодня утром, в Париж. Дело, по которому он собирался ехать, было неотложным и в то же время таинственным; неотложным – потому что отложить его, по словам господина Дарзака, было совершенно невозможно, а таинственным – потому что рассказать о нем тоже было нельзя. «Мне приходится ехать, – говорил он, – а между тем я готов полжизни отдать, только бы не оставлять сейчас мадемуазель Станжерсон». Он и не скрывал от меня, что над ней, по его мнению, снова нависла опасность. «Я нисколько не удивлюсь, если следующей ночью что-то случится, – признался он, – и все-таки вынужден ехать. В Гландье я смогу вернуться не раньше чем послезавтра утром».

Я попросил его объясниться и вот что услышал в ответ.

– Мысль о неотвратимой опасности явилась у господина Дарзака из-за странных совпадений: стоило ему отлучиться, как мадемуазель Станжерсон становилась жертвой покушения. И в самом деле, в ночь, когда произошло известное событие в загадочной галерее, ему пришлось уехать из Гландье; в ночь покушения в Желтой комнате он тоже вынужден был отлучиться, и мы действительно знаем, что в Гландье его не было. По крайней мере, так он утверждает и такова, соответственно, официальная версия. А раз его преследует мысль о совпадениях и все-таки он снова уезжает, значит, он не властен над собой и должен повиноваться чьей-то безжалостной воле. Я сказал ему то, что думал. «Возможно!» – ответил он. Я спросил, а чья же это безжалостная воля, уж не мадемуазель ли Станжерсон? Он поклялся, что нет и что решение об отъезде принято им самостоятельно, без всякого вмешательства со стороны мадемуазель Станжерсон. Словом, он повторил мне, что не исключает возможности нового покушения именно из-за этого странного совпадения, которое им самим отмечено и на которое к тому же обратил его внимание следователь. «Если случится несчастье с мадемуазель Станжерсон, – сказал господин Дарзак, – это будет ужасно и для нее, и для меня. Для нее – потому что она снова может оказаться между жизнью и смертью, а для меня – потому что я не смогу защитить ее в случае нападения и, мало того, потом не смогу сказать, где провел эту ночь. Я вполне отдаю себе отчет, какие подозрения тяготеют надо мной. Следователь и господин Фредерик Ларсан – кстати, в последний раз, когда я ездил в Париж, он ходил за мной по пятам, и мне с огромным трудом удалось избавиться от него – уже готовы признать меня виновным». – «Отчего же вы не назовете имя убийцы, ведь вы его знаете!» – воскликнул я вдруг. Господин Дарзак был крайне взволнован – так мне показалось. Он ответил неуверенно: «Я знаю имя убийцы? От кого я мог узнать его?» – «От мадемуазель Станжерсон!» – тут же отпарировал я. Он страшно побледнел, я даже подумал, что он вот-вот упадет, и понял, что попал в цель: мадемуазель Станжерсон и он знали имя убийцы! Когда господин Дарзак немного оправился, он сказал: «Я прощаюсь с вами, сударь. За время вашего присутствия здесь я имел возможность убедиться в вашем несравненном уме и необычайной изобретательности и хочу попросить вас об одной услуге. Быть может, я напрасно опасаюсь покушения ближайшей ночью, но, так как надо все предусмотреть, я счел своим долгом поставить вас в известность и теперь рассчитываю на вас, надеюсь, вы сделаете это покушение невозможным… Надо принять все необходимые меры, чтобы изолировать мадемуазель Станжерсон, не спускайте с нее глаз. Сделайте так, чтобы к мадемуазель Станжерсон никто не мог войти. Охраняйте ее комнату, как сторожевой пес. Не спите. Не давайте себе ни минуты покоя. Человек, которого мы страшимся, обладает немыслимой хитростью, равной которой, возможно, и нет в мире. Однако, именно благодаря этой самой его хитрости, мадемуазель Станжерсон и можно будет спасти, поэтому охраняйте ее, он наверняка дознается, что вы ее охраняете, и если узнает об этом, то не станет ничего предпринимать». – «А вы говорили о своих опасениях с господином Станжерсоном?» – «Нет». – «Почему?» – «Потому что я вовсе не хочу, сударь, чтобы господин Станжерсон сказал мне, как вы сейчас: „Вам известно имя убийцы!“ Если даже вас удивили мои слова: „Убийца, возможно, придет завтра!“ – то вообразите, каково будет удивление господина Станжерсона, если я скажу ему то же самое! Очень может быть, что он не поверит, будто мой мрачный прогноз основан лишь на совпадениях, которые и он, в конце концов, несомненно сочтет более чем странными… Все это я говорю вам, господин Рультабий, потому что очень… очень верю в вас… Я знаю, что вы меня не подозреваете!..» Бедняга, – продолжал Рультабий, – отвечал мне, как мог, изворачивался. Он испытывал тяжкие муки. Я пожалел его, тем более что прекрасно понимал: он скорее умрет, нежели назовет имя убийцы, точно так же как мадемуазель Станжерсон скорее даст убить себя, нежели согласится выдать человека из Желтой комнаты и загадочной галереи. Человек этот, должно быть, держит ее или их обоих каким-то ужасным образом, а для них, верно, нет ничего страшнее разоблачения этой тайны, ведь тогда господин Станжерсон узнает, что его дочь оказалась в руках убийцы. Я дал понять господину Дарзаку, что он достаточно ясно выразился и что теперь он может молчать, раз ему нельзя сказать ничего больше. Я обещал ему не спать ночью и охранять мадемуазель Станжерсон. Он настаивал, чтобы я организовал поистине непреодолимый барьер вокруг спальни мадемуазель Станжерсон и вокруг будуара, где после событий в загадочной галерее спал господин Станжерсон, – словом, полностью взял под наблюдение апартаменты мадемуазель Станжерсон. По той настойчивости, с какой господин Дарзак просил меня преградить путь в спальню мадемуазель Станжерсон, я понял, что преграда эта должна быть настолько видимой, чтобы у преступника сразу же пропала всякая охота преодолевать ее и чтобы он бесследно исчез. Так я мысленно расшифровал для себя фразу, которую он сказал мне на прощанье: «После моего отъезда вы можете ни от кого не скрывать ваших подозрений относительно грядущей ночи, расскажите о них и господину Станжерсону, и папаше Жаку, и Фредерику Ларсану – словом, всем в замке – и организуйте вплоть до моего возвращения неусыпное наблюдение за мадемуазель Станжерсон, но так, чтобы в глазах всех эта идея исходила только от вас».

С этим он и ушел, бедняга; несчастный сам уже не знал, что говорит, его угнетало мое молчание, мой взгляд, буквально кричавший о том, что я отгадал две трети его секрета. Да, да, он, должно быть, совсем потерял голову, если пришел ко мне в такой момент, да еще решился оставить мадемуазель Станжерсон, хотя ему не давала покоя эта ужасная мысль о совпадениях…

После его ухода я задумался. А думал я о том, что надо быть хитрее хитрого и перехитрить саму хитрость, сделать так, чтобы убийца, если он и в самом деле собирался этой ночью отправиться в комнату мадемуазель Станжерсон, ни на секунду не заподозрил, что мы догадываемся о его намерениях. Разумеется, необходимо помешать ему проникнуть туда, пускай даже ценою его жизни, и все-таки дать ему возможность достаточно проявить себя, чтобы живого или мертвого, но увидеть его воочию! Ибо пора уже кончать с этим, пора освободить мадемуазель Станжерсон, спасти ее от этой медленной агонии! Да, мой друг, – заявил Рультабий, положив на стол трубку и допив свой стакан, – пора мне увидеть – и на этот раз вполне отчетливо – его лицо, чтобы быть уверенным, убедиться, наконец, что он вписывается в круг, подсказанный мне здравым смыслом.

Тут появилась хозяйка, она несла традиционный омлет с салом. Рультабий немного пошутил с госпожой Матье, пребывавшей в отличнейшем расположении духа.

– Пожалуй, – шепнул он мне, – теперь, когда папаша Матье прикован к постели своим ревматизмом, она выглядит гораздо веселее, чем когда он был в полном здравии.

Однако меня нисколько не занимали ни шутки Рультабия, ни улыбки хозяйки харчевни, мысли мои целиком были поглощены последними словами моего юного друга и странным поведением г-на Робера Дарзака.

Когда Рультабий покончил со своим омлетом и мы снова остались одни, он продолжил прерванный разговор.

– Отправляя вам сегодня утром телеграмму, – сказал он, – я полагался на слова господина Дарзака: «Убийца, возможно, придет ближайшей ночью». Теперь я могу с уверенностью сказать вам: он обязательно придет. Да, я жду его.

– И что же вселило в вас эту уверенность? Уж не…

– Молчите, – прервал меня с улыбкой Рультабий, – молчите, не то вы скажете очередную глупость. Да, я знаю о том, что убийца непременно придет, и узнал я об этом ровно в половине одиннадцатого утра, то есть еще до вашего приезда и, следовательно, до того, как мы увидели в окне замка Артура Ранса…

– Ах, – вздохнул я, – в самом деле… Но почему именно в половине одиннадцатого?

– Да потому что именно в половине одиннадцатого я заметил, что мадемуазель Станжерсон прилагает все старания, чтобы позволить убийце проникнуть к ней в комнату, точно так же как господин Робер Дарзак принимал все меры предосторожности, чтобы помешать ему войти, и даже обратился ко мне…

– О-о! – воскликнул я. – Возможно ли это?.. – И затем уже тихонько добавил: – Разве вы не говорили, что мадемуазель Станжерсон обожает господина Робера Дарзака?

– Да, я говорил это, и это истинная правда!

– В таком случае не кажется ли вам странным…

– В этом деле все достаточно странно, мой друг, но поверьте: то, чему вы удивляетесь теперь, ничто по сравнению с неожиданностью, которая вас ожидает!..

– Придется согласиться с тем, – добавил я еще, – что между мадемуазель Станжерсон и ее убийцей существует, по крайней мере, эпистолярная связь.

– Соглашайтесь, друг мой, соглашайтесь!.. Вы ничем не рискуете!.. Я ведь уже рассказал вам историю с письмом, оставленным на столе мадемуазель Станжерсон, с письмом, оставленным убийцей в ту ночь, когда произошли события в загадочной галерее, а затем исчезнувшим… в кармане мадемуазель Станжерсон!.. Кто знает, может, в этом письме убийца требовал от мадемуазель Станжерсон более эффективного свидания, а может, он сразу же после отъезда господина Дарзака сообщил мадемуазель Станжерсон о том, что свидание это должно состояться ближайшей ночью? – И мой друг молча усмехнулся.

Бывали минуты, когда я спрашивал себя: уж не смеется ли он надо мной?

В этот момент открылась входная дверь. Рультабий так быстро вскочил со своего места, что можно было подумать, будто через его стул пропустили электрический ток.

– Господин Артур Ранс! – воскликнул он.

И в самом деле, на пороге стоял Артур Ранс, приветствуя нас с привычной невозмутимостью.