Глава VI, в глуши дубравы

 

Мы прибыли в замок. Старинная башня – донжон – соединялась с той частью здания, которая полностью была реконструирована при Людовике XIV, и была другим, современным строением в стиле Виолле-ле-Дюка[5]. Там-то и находился главный вход. Никогда еще не видывал я ничего более оригинального и, может быть, ничего более уродливого. Это было довольно странное нагромождение самых разных и, я бы даже сказал, диковинных архитектурных стилей. Словом, выглядело все это чудовищно и в то же время очаровательно. Подойдя поближе, мы увидели двух жандармов, прогуливавшихся перед маленькой дверью, ведущей на первый этаж донжона. Вскоре мы узнали, что здесь-то, на первом этаже, где некогда находилась тюрьма и куда теперь сваливали ненужные вещи, и были заперты сторож и его жена – г-н и г-жа Бернье.

Г-н Робер Дарзак пригласил нас войти в современную часть замка, куда вела широкая дверь, защищенная от непогоды специально сделанным навесом. Препоручив лошадь и кабриолет заботам прислуги, Рультабий не спускал глаз с г-на Дарзака; проследив за его взглядом, я заметил, что внимание его приковано исключительно к рукам профессора Сорбонны, затянутым в перчатки. Как только мы очутились в маленькой гостиной, где стояла старинная мебель, г-н Дарзак повернулся к Рультабию и неожиданно сказал ему:

– Говорите! Чего вам надо?

Репортер ответил столь же неожиданными словами:

– Пожать вашу руку!

Дарзак отступил в изумлении:

– Что это значит?

Разумеется, он так же, как и я, сразу догадался, о чем идет речь: мой друг подозревал его в этом гнусном покушении. Ему наверняка вспомнились следы окровавленной руки на стенах Желтой комнаты… Я со страхом глядел на этого человека. Обычно у него всегда было такое высокомерное выражение лица, и он никогда не отводил глаз, а тут я заметил, что он как-то странно вздрогнул. Затем, растерянно поглядев на меня, он протянул Рультабию правую руку:

– Вы являетесь другом господина Сенклера, оказавшего мне неоценимую услугу в правом деле, и я не вижу причин, сударь, почему бы не подать вам руки…

Рультабий не взял протянутой руки. С неслыханной дерзостью он произнес:

– Сударь, я несколько лет жил в России, откуда вывез обычай никогда и никому не пожимать руки в перчатке.

Мне показалось, что профессор Сорбонны вот-вот даст волю сотрясавшему его гневу, но он, к моему изумлению, сдержался и, сняв перчатки, протянул свои руки. На них не было ни единой царапины.

– Вы удовлетворены?

– Нет! – ответил Рультабий. – Мой дорогой друг, – обратился он ко мне, – я вынужден просить вас оставить нас на минутку одних.

Я поклонился и вышел, пораженный тем, что мне довелось увидеть и услышать, и никак не мог понять, почему г-н Робер Дарзак не выставил за дверь моего дерзкого, моего бесцеремонного, моего глупого друга… Ибо в эту минуту я был зол на Рультабия за его подозрительность, повлекшую эту неслыханную сцену с перчатками…

Минут двадцать я прогуливался перед замком, пытаясь связать воедино различные события этого утра, но мне это никак не удавалось. Какие мысли одолевали Рультабия? Возможно ли, чтобы г-н Робер Дарзак был в его глазах убийцей? Как могло ему прийти в голову, что этот человек, который через несколько дней собирался жениться на мадемуазель Станжерсон, проник в Желтую комнату, чтобы убить свою невесту? К тому же никто до сих пор не высказал версии, каким образом убийце удалось выйти из Желтой комнаты. Следовательно, до тех пор, пока эта тайна, казавшаяся мне необъяснимой, не будет разгадана, никто, по моему мнению, не имел права никого подозревать. И потом, что это за дикая фраза, до сих пор звучавшая у меня в ушах, – «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»? Мне не терпелось остаться наедине с Рультабием, чтобы спросить его об этом.

В этот самый момент юный репортер вышел из замка вместе с г-ном Робером Дарзаком. Вещь поразительная, но я с первого взгляда понял, что они стали лучшими друзьями.

– Мы направляемся в Желтую комнату, – сказал мне Рультабий. – Идемте с нами. И вот что, дорогой друг, я собираюсь задержать вас на целый день. Пообедаем вместе где-нибудь поблизости.

– Приглашаю вас отобедать со мной, господа…

– Нет, благодарю вас, – ответил молодой человек. – Мы пообедаем в харчевне «Донжон».

– Там очень скверно кормят. Вряд ли вы найдете что-нибудь приличное.

– Вы полагаете? А я как раз надеюсь найти там кое-что, – возразил Рультабий. – После обеда мы снова примемся за работу, я напишу статью, а вы, дорогой друг, будьте так любезны, отвезите ее в редакцию.

– А вы? Разве вы не собираетесь вернуться вместе со мной?

– Нет, я останусь ночевать здесь.

Я взглянул на Рультабия. Он говорил вполне серьезно, и г-н Робер Дарзак, казалось, нисколько не был удивлен таким заявлением.

В эту минуту мы проходили мимо донжона, и до нас донеслись жалобные стоны. Рультабий спросил:

– Почему арестовали этих людей?

– Отчасти по моей вине, – сказал г-н Дарзак. – Вчера я обратил внимание судебного следователя на удивительный факт: сторож и его жена, услышав выстрелы из револьвера, успели одеться и преодолеть довольно большое расстояние, отделяющее их сторожку от флигеля; на все это им понадобилось минуты две, да-да, прошло не больше двух минут с того момента, когда раздались выстрелы, до того, как они встретились с папашей Жаком.

– Это, конечно, странно, – согласился Рультабий. – А как они были одеты?

– Это-то и поразило меня… Они были одеты, так сказать, полностью, тепло и обстоятельно… Не наспех. Правда, на жене были сабо, но у сторожа даже башмаки были зашнурованы. А они утверждают, что легли спать, как обычно, в девять часов. Сегодня утром судебный следователь привез из Парижа револьвер такого же точно калибра, как и револьвер, из которого стреляли во время покушения (он не хочет трогать тот револьвер, говорит, это вещественное доказательство), и велел своему секретарю выстрелить два раза из привезенного револьвера в Желтой комнате при закрытом окне и закрытой двери. Мы в это время были вместе с ним в сторожке и ничего не слышали… Оттуда ничего нельзя услышать. Сторож и его жена солгали, в этом нет сомнений… Они были наготове и уже находились на улице, неподалеку от флигеля, – видно, чего-то ждали. Разумеется, их самих никто не обвиняет в покушении, но не исключено, что они были сообщниками… Господин де Марке тотчас приказал арестовать их.

– Если бы они были сообщниками, – возразил Рультабий, – они явились бы в растрепанном виде или, вернее, совсем не явились бы. Когда человек бросается в объятия правосудию, да еще с такими доказательствами своего соучастия в преступлении, это значит, что он никакой не сообщник. Я вообще не верю в сообщников в этом деле.

– Тогда почему они вышли из дома в полночь? Пусть скажут!..

– У них наверняка есть причина скрывать это. Весь вопрос в том, какая… Даже если они не сообщники, это может иметь какое-то значение. В такую ночь все имеет значение, все важно …

Мы прошли по старому мостику, перекинутому через ров, и вошли в ту часть парка, которая носит название Дубрава. Там стояли столетние дубы. Дыхание осени уже коснулось их пожелтевших, скрюченных листьев, а высокие, почерневшие ветви, извивавшиеся, словно змеи, напоминали ужасными космами гнездилища гигантских, свившихся клубком рептилий, подобных тем, которые античный скульптор скрутил над головой своей Медузы. Здесь мадемуазель Станжерсон жила летом, находя это место веселым, сейчас же оно выглядело довольно унылым и мрачным. Земля была черной, вязкой от недавних дождей и от слипшихся палых листьев; стволы деревьев тоже почернели, и даже само небо у нас над головой, казалось, оделось в траур, скрывшись за тяжелыми, низко нависшими тучами. И в этом уединенном месте, таком мрачном и унылом, мы вдруг увидели белые стены флигеля. Это было странное строение без единого окна, – во всяком случае, таким оно предстало нашему взору с той стороны, откуда мы пришли. Только маленькая дверца указывала на то, что в дом можно проникнуть. Можно было подумать, что это гробница, просторный мавзолей в глуши заброшенного леса… Только подойдя ближе, мы поняли, почему этот дом так расположен. Это здание получало весь необходимый ему свет с юга, то есть с полей, простиравшихся по другую сторону поместья. Маленькая дверь выходила в парк, так что г-н Станжерсон и его дочь нашли здесь, видимо, идеальную тюрьму для себя, дававшую им возможность полностью сосредоточиться на своей работе и мечтах.

Впрочем, я познакомлю вас сейчас с планом этого флигеля. Дом имел всего один этаж, куда вели несколько ступенек, и довольно высокий чердак, который не представляет для нас никакого интереса. Поэтому я предлагаю читателю наипростейший план первого этажа:

 

1. Желтая комната со своим единственным зарешеченным окном и единственной дверью, ведущей в лабораторию.

2. Лаборатория с двумя большими зарешеченными окнами и дверьми, выходящими: одна – в прихожую, другая – в Желтую комнату.

3. Прихожая с незарешеченным окном и входной дверью, ведущей в парк.

4. Туалет.

5. Лестница, ведущая на чердак.

6. Большой и единственный камин во флигеле, предназначенный для лабораторных опытов.

 

Он был начертан самим Рультабием, и я отметил, что на нем обозначалось всё до малейших деталей, всё, что так или иначе могло бы помочь решению загадки, возникшей тогда перед правосудием. Ознакомившись с планом и пояснительным текстом к нему, читатели будут знать ровно столько, сколько знал Рультабий, когда в первый раз очутился во флигеле с твердым намерением отыскать истину, то есть, иными словами, ответить на вопрос, который в то время задавал себе каждый: каким образом убийце удалось бежать из Желтой комнаты?

 

Прежде чем подняться по трем ступенькам к входной двери флигеля, Рультабий остановил нас и неожиданно спросил у г-на Дарзака:

– Ну а мотив преступления?

– На мой взгляд, сударь, сомневаться на этот счет не приходится, – сказал в ответ жених мадемуазель Станжерсон с глубокой печалью. – Следы пальцев, глубокие ссадины на груди и на шее мадемуазель Станжерсон свидетельствуют о том, что злодей, явившийся сюда, пытался совершить ужасное преступление. Опытные эксперты, изучавшие вчера эти следы, утверждают, что их оставила та же рука, окровавленный след которой нашли на стене. Рука огромная, сударь, она никак не может уместиться в моей перчатке, – добавил он с едва заметной горькой улыбкой.

– Что касается руки, – прервал я его, – не может ли это быть след окровавленных пальцев мадемуазель Станжерсон, которая в момент падения наткнулась на стену и, падая, оставила увеличенный след своей окровавленной руки?

– Когда мадемуазель Станжерсон подняли, на ее руках не было ни капли крови, – ответил г-н Дарзак.

– Теперь уже окончательно стало известно, – заметил я, – что мадемуазель Станжерсон сама взяла револьвер папаши Жака, ведь это она ранила убийцу в руку. И стало быть, она опасалась чего-то или кого-то.

– Возможно…

– Вы никого не подозреваете?

– Нет… – ответил г-н Дарзак, глядя на Рультабия.

Тогда Рультабий сказал мне:

– Так знайте, мой друг, что следствие продвинулось несколько дальше, чем пожелал нам поведать этот скрытник господин де Марке. Теперь уже следствию известно не только то, что револьвер был оружием, которым воспользовалась мадемуазель Станжерсон в целях самозащиты. Оказывается, следствию сразу же стало известно оружие, которым воспользовались для нападения на мадемуазель Станжерсон. Это баранья кость, как сказал мне господин Дарзак. Почему господин де Марке окружает эту баранью кость такой тайной? Верно, надеется облегчить поиски агентам полиции. Не иначе. Он, надо полагать, воображает, что ее владельца отыщут среди парижского сброда, среди тех, кто известен своим пристрастием к этому преступному орудию, самому страшному из всех, придуманных природой… Да разве когда-нибудь узнаешь, что творится в голове у судебного следователя? – добавил Рультабий с презрительной усмешкой.

– Стало быть, в Желтой комнате нашли баранью кость? – спросил я.

– Да, сударь, – ответил Робер Дарзак, – у кровати. Но умоляю вас: не говорите никому. Господин де Марке просил нас соблюдать тайну. (Я поспешил успокоить его.) Это огромная баранья кость, головка которой или, точнее, коленный сустав был весь красный от крови из той ужасной раны, которую нанесли мадемуазель Станжерсон. Это старая баранья кость, которой, судя по всему, уже пользовались в подобных случаях. Так думает господин де Марке; он послал ее в Париж, на экспертизу в муниципальную лабораторию. Он в самом деле считает, что на этой кости остались не только свежие следы крови последней жертвы, но и старые, порыжевшие пятна высохшей крови, которые свидетельствуют о прежних преступлениях.

– В руках опытного убийцы баранья кость – страшное оружие, – заметил Рультабий, – причем оружие гораздо более надежное и верное, чем, например, тяжелый молоток.

– Собственно, негодяй и доказал это, – горестно сказал г-н Робер Дарзак. – Он нанес мадемуазель Станжерсон страшный удар в висок. Сустав бараньей кости точно совпадает с раной. Мне лично кажется, что эта рана была бы смертельной, если бы убийцу не остановил на полпути револьвер мадемуазель Станжерсон. Раненный в руку, он бросил свою кость и убежал. Но к несчастью, удар бараньей костью уже был нанесен и едва не оказался смертельным, а перед этим мадемуазель Станжерсон чуть не задушили. Если бы ей удалось ранить этого негодяя первым выстрелом, она избежала бы удара бараньей костью… Но к сожалению, она слишком поздно схватила револьвер, к тому же из-за борьбы первый выстрел оказался неудачным: пуля попала в потолок, и только после второго выстрела…

При этих словах г-н Дарзак постучал в дверь флигеля.

Вы, конечно, догадываетесь, что я буквально сгорал от нетерпения – так мне хотелось попасть туда, где было совершено преступление. Я весь дрожал и, несмотря на огромный интерес, который представляла собой баранья кость, злился про себя, что наш разговор затягивался, а дверь все не открывалась.

Но вот наконец дверь открылась.

На пороге стоял мужчина, в котором я сразу признал папашу Жака.

Ему было верных шестьдесят – так мне показалось. Длинная белая борода, седые волосы, баскский берет, потертый костюм из коричневого вельвета, сабо; по виду ворчун, лицо довольно неприветливое, однако, едва заметив г-на Робера Дарзака, он сразу весь преобразился, даже лицо его посветлело.

– Это мои друзья, – представил нас наш проводник. – Во флигеле никого нет, папаша Жак?

– Мне не велено никого пускать, господин Робер, но к вам это, конечно, не относится… А почему, спрашивается, не пускать? Они видели все, что можно было увидеть, эти господа судьи. А уж сколько они всего нарисовали, сколько протоколов понаписали…

– Простите, господин Жак, прежде всего я хотел бы задать вам один вопрос, – сказал Рультабий.

– Спрашивайте, молодой человек, и если я смогу ответить…

– Какая прическа была в тот вечер у вашей хозяйки: не на прямой ли пробор? Ну, знаете, когда закрыты виски и даже немного лоб?..

– Нет, мой господин. Моя хозяйка никогда не носила такой прически, как вы говорите, ни в тот вечер, ни в другие дни. Волосы у нее всегда подняты, так чтоб виден был ее прекрасный лоб, чистый, как у новорожденного ребенка!..

Рультабий проворчал что-то и тут же принялся осматривать дверь. Он сразу заметил автоматически защелкивающийся замок. Отметил, что дверь эта не могла оставаться открытой ни при каких обстоятельствах и что требовался ключ, чтобы ее открыть. Затем мы вошли в прихожую, маленькую, но достаточно светлую комнату, выложенную красной плиткой.

– А! Вот и окно, через которое бежал убийца, – молвил Рультабий.

– Пускай говорят себе, сударь, пускай говорят! Да только если бы он бежал здесь, мы бы его обязательно увидели, иначе и быть не могло! Мы не слепые – ни господин Станжерсон, ни я, ни сторож с женой, которых они упрятали в тюрьму! Удивляюсь, почему бы им и меня не посадить в тюрьму! Да, и меня тоже – хотя бы из-за револьвера.

Но Рультабий уже открыл окно и осматривал ставни.

– В момент преступления они были заперты?

– На железные щеколды, изнутри, – ответил папаша Жак. – Стало быть, убийца прошел сквозь них…

– А пятна крови есть?

– Да, поглядите снаружи на камне… Только какой крови-то?

– Ах! – молвил Рультабий. – Я вижу следы… вон там, на дороге… Земля была слишком сырая… Сейчас посмотрим…

– Глупости, – прервал его папаша Жак. – Убийца не мог там пройти!

– А где он, по-вашему, прошел?

– Почем я знаю!..

Рультабий все замечал, все чуял. Встав на колени, он быстрым взглядом окинул цветные плитки прихожей.

– Ах! Да все равно вы ничего не найдете, мой господин, – не унимался папаша Жак. – Они тоже ничего не нашли… А теперь и подавно: слишком грязно стало… Много людей побывало! Они не велят мне мыть полы… Но тогда, в тот день, я, папаша Жак, самолично все вымыл, да еще как! И если бы убийца со своими ножищами прошел здесь, это сразу было бы заметно, – видали, как он наследил своими башмаками в комнате мадемуазель!..

Поднявшись, Рультабий переспросил:

– Когда вы, говорите, в последний раз мыли этот пол? – И впился в папашу Жака взглядом, от которого, казалось, ничего не скроешь.

– Да говорю вам, в день самого преступления! Примерно в полшестого… Как раз в то время, когда мадемуазель с отцом ходили на прогулку перед ужином, а ужинали-то они здесь, в лаборатории. На другой день, когда пришел следователь, он сразу увидел следы на земле, как будто кто начертил их чернилами на белом листе бумаги… Так вот, ни в лаборатории, ни в прихожей, где пол блестел, как новенькое су, следов этих не нашли… следов мужчины! Раз их находят у окна, снаружи, стало быть, он должен был пробить потолок Желтой комнаты, попасть на чердак, пробить крышу и спуститься под окном прихожей, вернее, спрыгнуть… Так вот нет же дырки ни в потолке Желтой комнаты, ни, конечно, на моем чердаке!.. Вы же сами видите: никто ничего не знает… Решительно ничего!.. И никто никогда ничего не узнает, помяните мое слово!.. Это дьявольская тайна!

Рультабий вдруг снова бросился на колени почти напротив двери маленького туалета, находившегося в глубине прихожей. В таком положении он оставался не меньше минуты.

– Ну что? – спросил я его, когда он поднялся.

– О, ничего существенного: капелька крови. – Затем, повернувшись к папаше Жаку, молодой человек спросил его: – Когда вы начали мыть лабораторию и прихожую, окно в прихожей было открыто?

– Я сам открыл его, потому что разжигал в лабораторной печи древесный уголь для господина, а так как разжигал я его газетами, пошел дым, вот я и открыл окна в лаборатории и в прихожей, чтобы проветрило сквозняком. Потом я закрыл окна в лаборатории и оставил открытым только окно в прихожей, затем вышел на минутку в замок за щеткой для мытья и, вернувшись, как я вам уже говорил, примерно в полшестого, стал мыть полы, а вымыв их, снова ушел, и все это время окно в прихожей оставалось открытым. И наконец, в последний раз, когда я вошел во флигель, окно было закрыто, а господин и мадемуазель уже работали в лаборатории.

– Значит, господин Станжерсон и его дочь, вернувшись, сами закрыли окно?

– Конечно.

– Вы их не спрашивали об этом?

– Нет!..

Внимательно оглядев маленький туалет и лестницу, ведущую на чердак, Рультабий, для которого мы словно перестали существовать, вошел в лабораторию. Признаюсь, я испытывал огромное волнение, последовав за ним. Робер Дарзак следил за каждым движением моего друга… Что же касается меня, то взгляд мой сразу приковала дверь Желтой комнаты. Она была закрыта или, вернее, прислонена к стене лаборатории, ибо я сразу заметил, что дверь едва держится и уже ни на что не годится. Усилия тех, кто навалился на нее в тот трагический момент, сломили ее сопротивление…

Мой юный друг, не говоря ни слова, методично занятый своим делом, начал осматривать комнату, в которой мы находились. Она была просторной и светлой. Два огромных окна, чуть ли не во всю стену, забранные решетками, выходили на бескрайний простор полей. Через просеку в лесу открывался чудесный вид на всю долину – вплоть до огромного города, который в солнечные дни, должно быть, виднелся там, в самом ее конце. Но сегодня – никаких видений, ничего-ничего, только грязь на земле да чернота в небе, а здесь, в этой комнате, – следы крови.

Целый угол лаборатории занимали широкий камин, тигли и печи, предназначенные для самых разнообразных химических опытов. И всюду реторты, колбы, всевозможные инструменты, столы, заваленные бумагами, папками; электростанок… гальванические элементы… аппарат, как пояснил мне г-н Робер Дарзак, используемый профессором Станжерсоном «для доказательства распада материи под воздействием солнечного света», и так далее.

И вдоль всех стен шкафы – закрытые или застекленные шкафы, в которых виднелись микроскопы, специальные фотоаппараты, невероятное количество кристаллической соды.

Рультабий сразу же сунул нос в камин. Кончиками пальцев он шарил меж тиглей… Внезапно он резко выпрямился, держа в руках крохотный клочок наполовину сгоревшей бумаги… Мы в это время разговаривали, стоя у одного из окон. Он подошел к нам и сказал:

– Сохраните это для нас, господин Дарзак.

Склонившись над клочком обгоревшей бумаги, который г-н Дарзак взял из рук Рультабия, я явственно разобрал следующие слова, единственные, которые еще можно было прочесть: «Дом священника… не утратил… очарования, и са… благоухает».

А наверху: «23 октября».

Я был поражен: все те же бессмысленные слова, причем второй раз в течение одного утра. И второй раз я видел, какой ошеломляющий эффект произвели они на профессора Сорбонны.

Прежде всего г-н Дарзак бросил взгляд на папашу Жака. Но тот не обращал на нас ни малейшего внимания, занятый своим делом у другого окна… Тогда жених мадемуазель Станжерсон достал бумажник, дрожащей рукой сунул туда обгоревшую бумажку и горестно вздохнул:

– Боже мой!

Тем временем Рультабий забрался в камин, то есть, иными словами, стоя на кирпичах одной из печей, он внимательно разглядывал каминную трубу, сужавшуюся вверху и в пятидесяти сантиметрах над его головой полностью закрывавшуюся чугунными плитами, вделанными в кирпичи, оставлявшими проход только для трех трубочек диаметром в пятнадцать сантиметров каждая.

– Здесь пройти невозможно, – заявил молодой человек, соскакивая оттуда. – Впрочем, даже если он и попытался бы это сделать, вся эта арматура оказалась бы на полу. Нет, нет! Искать надо не здесь…

Затем Рультабий исследовал мебель и открыл дверцы шкафов. Потом настал черед окон, которые он объявил «непреодолимыми» и «непреодоленными». У второго окна он застал папашу Жака, сосредоточенно что-то разглядывавшего.

– Ну, папаша Жак, что вы там такое увидели?

– Да вот гляжу на человека из полиции, который все время кружит вокруг пруда… Еще один хитрец нашелся, только и он не лучше других!

– Вы не знаете Фредерика Ларсана, папаша Жак! – заметил Рультабий, печально покачивая головой. – А то бы не говорили так… Если есть здесь человек, способный отыскать убийцу, так это, без сомнения, он!

И Рультабий тяжело вздохнул.

– Прежде чем найти его, неплохо бы знать, как мы его упустили, – упрямо буркнул папаша Жак.

Но вот, наконец, мы добрались до двери Желтой комнаты.

– Вот она, дверь, за которой кое-что произошло! – торжественно провозгласил Рультабий, что при любых других обстоятельствах прозвучало бы комично.