Внешние границы
Идея общества - это сильная идея. Сама по себе она способна контролировать людей или принуждать их к чему-то. Образ общества имеет форму: у него есть внешние границы, предельные области, внутренняя структура. Контуры его структуры обладают способностью поощрять то, что с ними согласуется, и отражать нападения. В его предельных и неструктурированных областях заключена энергия. Для символического выражения идеи общества подходит любой человеческий опыт, касающийся структур, пределов и границ.
Ван Геннеп показывает, каким образом порог может символизировать отправную точку нового статуса. Почему жених переносит невесту через порог? Потому что ступенька, балка, дверной косяк образуют рамку, которая является необходимым повседневным условием вхождения в дом. Простой домашний опыт прохождения через дверь может выразить многие ситуации вхождения. Этой же способностью обладают перекрестки дорог и арки, новое время года, новая одежда - и многое другое. Никакой опыт не оказывается слишком незначителен для того, чтобы быть использованным в ритуале и получить высокое осмысление. Чем более личный и интимный характер имеет источник ритуальной символики, тем больше можно ею выразить. Чем теснее символ связан с разделяемой частью накопленного человеческого опыта, тем большему числу людей он доступен и тем определеннее его восприятие.
Структура живых организмов в большей степени способна отразить сложные социальные формы, чем дверная рама или порог. И мы видим, что ритуал устанавливает, какое именно животное должно быть принесено в жертву, должно ли оно быть молодым или старым, мужского или женского пола или бесполым, и эти правила отражают различные аспекты той ситуации, которой вызвана необходимость жертвоприношения. То, каким образом животное должно быть убито, так же регламентируется. Динка разрезают животное вдоль по всей длине через половые органы, если это жертвоприношение должно аннулировать факт кровосмешения; разрезают животное поперек на две половины, если это знаменует перемирие; в некоторых случаях они душат животное и в некоторых затаптывают его до смерти ногами. Символика, за которой стоит человеческое тело, имеет еще более непосредственный характер. Тело может служить моделью любой ограниченной системы. Его границы могут репрезентировать любые границы, которым что-то угрожает или которые могут быть нарушены. Тело - это сложная структура. Функции его различных частей и их взаимосвязь - это источник символов для отображения других сложных структур. Мы, возможно, не сумеем интерпретировать ритуалы, касающиеся телесных выделений, грудного молока, слюны и всего прочего, если не будем готовы рассматривать тело как символ общества и различать силы и опасности, которыми наделяется социальная структура, воспроизводящиеся в теле человека в меньшем масштабе.
Можно легко заметить, что тело жертвенного быка используется как диаграмма социальной ситуации. Но когда мы пытаемся в том же ключе интерпретировать ритуалы, касающиеся человеческого тела, психологическая традиция отворачивается от общества и берется за отдельную человеческую личность. Публичные ритуалы, использующие неодушевленные дверные косяки или жертвенных животных, могут выражать общественный интерес; но публичные ритуалы, за действующие человеческое тело, рассматриваются как выражение личного и частного интереса. Такая смещенность интерпретации основывается исключительно на том, что эти ритуалы касаются человеческой плоти. Насколько мне известно, никто и никогда этого не обосновывал. Сторонники такой точки зрения просто исходили из непроверенных допущений, источником которых является сильно выраженное сходство между определенными ритуалами и поведением психопатических личностей. Допущение заключается в том, что в некотором смысле примитивные культуры соответствуют детским стадиям развития человеческой психики. И следовательно, эти обряды интерпретируются так, как если бы они выражали озабоченность теми же предметами, которые заполняют сознание психопатов или детей.
Я позволю себе привести два современных примера использования примитивной культуры для подтверждения психологических догадок. Оба эти примера вписываются в длинный ряд аналогичных дискуссий, и оба уводят в сторону, поскольку в них оставлена без внимания связь между культурой и индивидуальной психикой.
Символические раны Беттельхейма в основном представляют собой интерпретацию обрядов обрезания и инициации. Автор пытается использовать традиционные ритуалы народов Африки и Австралии для того, чтобы пролить свет на психологические феномены. Особое внимание он уделяет тому, чтобы показать, что психоаналитики переоценивают зависть, которую испытывают девочки к обладателям мужского пола, и недооценивают важность того, что мальчики испытывают зависть к женскому полу. Эта идея первоначально пришла ему в голову во время изучения групп взрослеющих детей-шизофреников. Очень может быть, что эта идея действительно важна и обоснована. Я совершенно не претендую на то, чтобы критиковать его догадки в области шизофрении. Но когда он утверждает, что ритуалы, в процессе которых у мужчин вызывается генитальное кровотечение, должны выражать мужскую зависть к женским репродуктивным процессам, антрополог не может не возразить, что это неадекватная интерпретация публичного ритуала. Неадекватна она потому, что она просто дескриптивна. Человеческая плоть - это материал для воплощения образа общества. И для племен, на которые ссылается Беттельхейм, мурнгинов и арунта, социальная организация которых включает деление на всевозможные разряды и категории, более правдоподобным было бы рассматривать эти публичные ритуалы как нацеленные на то, чтобы символически выразить симметричность двух половин, их которых складывается общество.
Другая работа - это Жизнь против смерти, автор которой, Браун, проводит последовательное сопоставление культуры "архаичного человека" и нашей собственной культуры с точки зрения тех детских и невротических фантазий, которые находят в них выражение. Общие для обеих этих работ допущения о примитивной культуре идут от Рохейма (1925): примитивная культура автопластична, наша аллопластична. Примитивный человек стремится обеспечить исполнение своих желаний, манипулируя самим собой, пытается обеспечить плодородие природы, соблюдение женщинами субординации или удачную охоту, производя над своим телом обряды, напоминающие хирургическую операцию. В современной культуре мы пытаемся обеспечить выполнение наших желаний непосредственным воздействием на внешнюю среду, достигая при этом впечатляющих технических результатов, которые представляют собой наиболее очевидное различие между двумя типами культур. Беттельхейм принимает это вывод о разнице между ритуалом и техническими наклонностями цивилизации. Но он предполагает, что примитивная культура производится неадекватными, незрелыми личностями, и что даже психологические недостатки дикарей влияют на слабость их технических достижений.
Если бы не знающие письменности народы обладали структурой личности настолько же сложной, что и современный человек, если бы их защитные механизмы были настолько же развиты и их сознание настолько же тонко и требовательно, если бы динамика взаимодействий между эго, суперэго и ид у них была настолько же усложнена и если бы их эго было настолько же хорошо приспособлено к тому, чтобы соприкасаться с внешней реальностью и изменять ее, - их общества были бы не менее сложны, чем наше, хотя, может быть, и отличались бы от него. Их общества, однако, остались малы и сравнительно неэффективны во взаимодействии с окружающей средой. Возможно, что одна из причин этого связана с присущей им склонностью искать решение своих проблем скорее в автопластических, чем в аллопластических манипуляциям. (с.87)
Давайте исходить из того, на чем настаивали уже многие антропологи до нас: нет никаких оснований предполагать, что примитивная культура как таковая - это продукт примитивного типа человека, чья личность напоминает детей и невротиков. И давайте предложим психологам сформулировать тот силлогизм, на котором может основываться такая гипотеза. За всей этой логикой стоит допущение, что проблемы, для решения которых предназначены ритуалы, - это личные психологические проблемы. Беттельхейм действительно продолжает сравнивать примитивного исполнителя ритуалов с ребенком, который в расстройстве лупит себя по голове. Это допущение проходит через всю его книгу.
Браун принимает то же допущение, но его аргументация более тонка. Он не предполагает, что причины примитивности культуры следует искать в личностных особенностях; он совершенно справедливо допускает, что культурные условия оказывают влияние на человеческую личность. Но он продолжает рассматривать эту культуру так, как если бы вся она в своей целостности была бы сравнима с ребенком или со взрослым, имеющим отклонения. Примитивная культура прибегает к помощи магии тела для того, чтобы обеспечить удовлетворение своих желаний. Эта стадия культурной эволюции сравнима с детским анальным эротизмом. Он начинает со следующей максимы:
Детская сексуальность - это автопластичное восполнение потери Другого; сублимация - это аллопластичное восполнение потери Самости. (с. 170)
и затем продолжает развивать мысль о том, что "архаичная" культура имеет ту же направленность, что и детская сексуальность, то есть сосредоточена на том, чтобы уйти от жестоких реалий потерь, расставаний и смерти. Эпиграммы, по самой своей природе, имеют нечеткий смысл. На этом основывается другой подход к анализу примитивной культуры, в котором мне тоже хотелось бы расставить все точки. Браун касается этой темы лишь коротко, замечая следующее:
Архаичный человек поглощен комплексом кастрации, табу, запрещающими инцест, и десексуализацией пениса, то есть переводом генитальных импульсов в то целенаправленно сдерживаемое либидо, на котором держатся родовые системы, в которых протекает архаичная жизнь. Низкая степень сублимации, соответствующая низкому уровню развития технологии, согласно данным ранее определениям, означает слабое эго, такое эго, которое еще не пришло в соответствие (через отрицание) со своими собственным до-генитальными импульсами. В результате все фантастические желания инфантильного нарциссизма выражаются в несублимированной форме, так что архаичный человек сохраняет магическое тело детского возраста. (с. 298-9)
Эти фантазии предполагают, что тело само по себе способно удовлетворить стремление ребенка к нескончаемому самовоспроизводящемуся наслаждению. Это уход от реальности, отказ от осознания потерь, расставаний и смерти. Развитие эго происходит через сублимирование этих фантазий. Оно подавляет тело, отказывается от магического отношения к экскрементам и на этом уровне соприкасается с реальностью. Но сублимация выдвигает новый набор нереальных целей и, в конечном счете, предоставляет личности другой способ ложного ухода от потерь, расставаний и смерти. Так мне представляется эта логика. Чем больше материальных барьеров помещает между нами и удовлетворением наших инфантильных желаний развитая технология, тем интенсивнее работает сублимация. Но обратное представляется небезусловным. Можем ли мы утверждать, что чем меньше развита материальная база цивилизации, тем менее интенсивно происходит сублимация? Какая именно аналогия с детскими фантазиями может рассматриваться как значимая для примитивной культуры, основанной на примитивной технологии? Каким образом уровень технологии может предполагать "такое эго, которое еще не пришло в соответствие (через отрицание) со своими собственными до-генитальными импульсами"? В каком смысле одна культура может быть более сублимирована, чем другая?
Это все вопросы явно технического характера, рассуждать о которых - не дело антрополога. Но есть два пункта, относительно которых антропологу есть что сказать. Один касается вопроса о том, действительно ли можно говорить о примитивной культуре как об обыгрывании экскрементальной магии. Безусловным ответом в этом случае будет НЕТ. Другой связан с тем, стремится ли примитивная культура уйти от реальности. Действительно ли они используют свою магию - экскрементальную или какую-либо еще - для того, чтобы компенсировать недостаточные успехи в области внешнего приложения усилий? Ответом опять будет НЕТ.
Рассмотрим сперва, как обстоят дела с экскреметальной магией. Информация об этом искажена, поскольку, во-первых, связанная с телом символика выдвигается на первый план относительно всех прочих символических тем, и, во-вторых, с точки зрения позитивного или негативного отношения к телесным выделениям, которое можно найти в примитивном ритуале.
Рассмотрим сначала второе: использование экскрементов и других телесных выделений в примитивных культурах обычно не укладывается в логику детских эротических фантазий. Экскременты и все прочее очень далеки от того, чтобы считаться источником удовольствий, и их использование, как правило, осуждается. Они далеки от того, чтобы на них смотрели, как на средство удовлетворения желаний, и сила, заключающаяся в предельных областях тела, - это скорее сила, которую следует избегать. Существует две основных причины того, почему случайное чтение этнографических материалов создает настолько ложное впечатление. Первая - это пристрастия информанта, вторая - пристрастия исследователя.
Считается, что чародеи используют испражнения для осуществления своих злодейских замыслов. Конечно, в этом случае экскрементальная магия служит удовлетворению желаний того, кто ею пользуется, но информация о чародействе обычно поступает от его предполагаемых жертв и представляет их точку зрения. У них всегда можно получить животрепещущие описания чародейских materia medica. Но рецептурные справочники заклинаний, продиктованные самими сознавшимися чародеями, встречаются гораздо реже. Одно дело подозревать, что кто-то пользуется испражнениями для того, чтобы учинить какое-нибудь беззаконие против тебя, но это не означает, что информанты считают этот материал подходящим для того, чтобы они сами могли его использовать. Так что имеет место что-то вроде оптического обмана зрения, в результате которого то, что обычно идет со знаком "минус", оказывается стоящим со знаком "плюс".
Пристрастия исследователя также влияют на преувеличение масштабов того, насколько распространено позитивное магическое использования телесных выделений в примитивной культуре. По многим причинам, о которых лучше всего осведомлены психологи, любое упоминание об экскрементальной магии должно, по-видимому, бросаться в глаза и приковывать внимание читателя. Отсюда идет вторая составляющая искажений. Все богатство и многообразие символизма чаще всего остается незамеченным, либо сводится к нескольким узким принципам. В качестве иллюстрации такого пристрастия можно взять исследование самого Брауна, посвященное мифу индейцев виннебаго о Трикстере, о котором мы упоминали в главе 5. В длинной серии приключений Трикстера анальная тема всплывает всего два или три раза. Я цитировала один из этих случаев, в котором Трикстер пытается относиться к своему заднему проходу как к самостоятельной личности. У Брауна прочтение этого мифа настолько иное, что сначала я ошибочно полагала, что он, как истинный эрудит, опирается на источник более близкий к первичному, чем текст Радина, когда пишет, что
Трикстер первобытной мифологии окружен несублимированной и неприкрытой анальностью.
По Брауну, Трикстер виннебаго, который является также и великим культурным героем, "посредством какой-нибудь непристойной выходки способен сотворить мир из экскрементов, грязи, глины". В качестве примера он упоминает тот эпизод мифа, в котором Трикстер пренебрегает предостережением не есть каких-то луковиц, и от них его живот наполняется газами, с каждым извержением которых он поднимается все выше и выше над землей. Он зовет людей, чтобы они тянули его вниз, но вместо благодарности за их попытку помочь он с последним извержением газов обделывает их с ног до головы. Просмотрите эту историю в изложении Радина вдоль и поперек, вы все равно не найдете в ней ни намека на то, что испражнение Трикстера имеет в каком-либо смысле креативный характер. Оно скорее разрушительно. Просмотрите глоссарий Радина и его предисловие, и вы узнаете, что Трикстер не занимался сотворением мира и ни в каком смысле не является культурным героем. Упомянутый эпизод Радин рассматривает одновременно как имеющий значение негативной морали и как согласующийся с темой постепенного превращения Трикстера в социальное существо. То есть мы здесь имеем случай той самой предвзятости, из-за которой в примитивной культуре находят слишком много экскрементальной магии.
Следующий вопрос, относящийся к параллелям между культурой и анальным эротизмом, касается того, в каком смысле примитивные культуры уходят от реалий расставаний и потерь. Пытаются ли они игнорировать единство смерти и жизни? Напротив, у меня сложилось впечатление, что как раз в тех ритуалах, которые наделяют силой нечистое вещество, предпринимается величайшая попытка утвердить физическую полноту реальности. Очень далекие от того, чтобы использовать телесную магию как средство ухода от реальности, эти культуры, в которых откровенно развита телесная символика, используют ее скорее для переживания опыта с его неизбежными потерями и болью. Через эти темы они приближаются к великим экзистенциальным парадоксам, как я покажу это в заключительной главе. Здесь же я только вкратце затрону этот предмет, в той степени, в какой это касается параллелей из области детской психологии: в той мере, в какой этнографический материал подтверждает тот факт, что примитивные культуры рассматривают грязь как креативную силу, он опровергает идею о том, что эти культурные темы сравнимы с фантазиями, порожденными детской сексуальностью.
Чтобы скорректировать искажения обоих типов, возникающие в данных, связанных с этим предметом, мы должны дать точную классификацию тех контекстов, в которых с телесной грязью связывается сила. Она может ритуально использоваться для благих целей - в руках тех, кто наделен силой благословлять. В религии евреев кровь рассматривалась как источник жизни, и прикасаться к ней было нельзя ни в каком случае, кроме священной ситуации жертвоприношения. Иногда считается, что плевок человека, занимающего ключевую позицию, обладает эффектом благословения. Иногда останки предшествующего правителя становятся материалом для очищения его царственного преемника. Например, тело последней умершей королевы народа ловеду в Дракенсбергских горах используется для приготовления составов, которые наделяет новую королеву способностью управлять погодой (Krige, c.c. 273-4). Эти примеры можно продолжать. Они повторяют предпринятый в предыдущей главе анализ сил, приписываемых социальной или религиозной структуре для обеспечения их самозащиты. Это же касается и телесной грязи как ритуального вредоносного средства. Оно может быть в руках тех, кто занимает ключевые позиции, и использоваться для защиты структуры, или в руках чародеев, злоупотребляющих своими позициями в структуре, или в руках аутсайдеров, находящихся в слабых звеньях структуры, которые гадают по кусочкам костей или чего-нибудь еще.
Теперь мы можем ответить на главный вопрос. Почему телесные выделения должны символизировать опасность и силу? Почему считается, что чародеям для обретения их способностей необходимо пройти посвящение, включающее пролитие крови или кровосмешение, или антропофагию? Почему то искусство, которым они занимаются после такого посвящения, главным образом состоит из манипулирования теми силами, которые, как считается, заключены в предельных областях человеческого тела? Почему предельные области тела должны в особенной мере наделяться силой и опасностью?
Во-первых, мы можем отбросить идею о том, что публичные ритуалы выражают всеобщие детские фантазии. Эти эротические желания, которые определяются как мечты ребенка об удовлетворении внутри своего тела, по всей видимости являются общими для всего человечества. Следовательно, символика тела - это часть общего для всех фонда символов, глубоко эмоциональная часть - поскольку она вырастает из индивидуального опыта. Но этот общий фонд ритуалы используют селективно. Одни символы получают развитие там, другие здесь. Психологические объяснения по природе своей не могут учитывать то, что относится к культурным различиям.
Во-вторых, опасны все предельные области. Если в них вторгаются тем или иным образом, изменяются очертания фундаментального опыта. Любая структура идей уязвима в своих предельных областях. Можно ожидать, что отверстия на теле будут символизировать его наиболее уязвимые точки. Вещество, выделяющееся из этих отверстий, - это маргинальное вещество в его наиболее очевидной форме. Слюна, кровь, молоко, моча, фекалии или слезы - все это пересекает границы тела просто за счет того, что выделяется из него. Это же можно сказать и про то, что отделяется от тела - обрезки кожи, ногтей, волос и пот. Ошибка заключается в том, что предельные области тела рассматриваются в отрыве от всех других маргинальных областей. Нет причин считать отношение человека к его собственному телесному или эмоциональному опыту хоть сколько-нибудь более первичным, чем его отношение к культурному или социальному опыту. Это ключ к пониманию той неравномерности, с которой ритуалы в разных частях света подходят к различным проявлениям тела. В некоторых местах осквернения менструальной кровью боятся как смертельной опасности, в других оно совершенно не опасно (см. Главу 9). В одних местах предметом повседневной озабоченности оказывается осквернение, вызванное смертью, в других это никого не беспокоит. В одних местах телесные выделения опасны, в других - это предмет для шуток. В Индии считается, приготовленная пища и слюна передают осквернение, а бушмены собирают семечки дыни, побывавшие во рту, чтобы потом поджарить их и съесть (Marshall-Thomas, c. 44).
В каждой культуре есть свой специфический набор рисков и проблем. Какая именно из предельных областей тела представляется как наделенная силой, зависит от того, какую ситуацию должно отражать тело. Можно сказать, что наши самые сокровенные страхи и желания находят здесь очень остроумное выражение. Чтобы понять, что такое осквернение тела, мы должны вернуться назад и идти от известных опасных сил общества к конкретному набору тем, связанных с телом, и попытаться увидеть, какие здесь есть соответствия.
Стремясь свести все виды поведения к индивидуальной озабоченности своим собственным телом, психологи упорно продолжают пилить свою гирю.
Кто-то в шутку заметил по поводу психоанализа, что бессознательное в каждом выпуклом объекте видит пенис, а в каждом вогнутом - вагину или анальное отверстие. Я нахожу, что это высказывание точно характеризует положение вещей.
(Ferenczi, Sex in Psychoanalysis, c. 227, цит. по работе Брауна)
Но это долг каждого ремесленника - следовать логике своего ремесла. Долг социолога состоит в том, чтобы противопоставить этому редукционизму свой собственный. Если верно то, что все на свете символизирует тело, то в равной мере (и поэтому - даже в большей) верно и то, что тело символизирует все остальное. Отталкиваясь от этого символизма, состоящего из накладывающихся друг на друга слоев внутреннего смысла, уводящего назад к индивидуальному опыту восприятия своего тела, социолог имеет право попытаться пойти в другом направлении и развить некоторые идеи, касающиеся индивидуального опыта восприятия общества.
Если анальный эротизм выражен на уровне культуры, это не дает нам права предполагать, что население состоит из людей, страдающих анальной эротоманией. Мы должны попытаться отыскать нечто такое, что сделало уместной какую бы то ни было культурную аналогию анального эротизма. Процедура здесь напоминает скромный вариант фрейдовского анализа шуток. Пытаясь найти связь между вербальной формой и удовольствием, получаемым от нее, он потратил много усилий на то, чтобы свести интерпретирование шутки к нескольким общим правилам. Никакой автор, пишущий комедии, не смог бы воспользоваться этими правилами для выдумывания шуток, но они помогают нам увидеть некоторые связи между смехом, бессознательным и структурой историй. Эта аналогия очень удачна, так как осквернение представляет собой форму, обратную юмору. Осквернение не шутка, оно не развлекает. Но его символическая структура, использующая сравнения и двойственность смысла, напоминает структуру шутки.
Представляется, что можно выделить четыре типа социального осквернения. Первый связан с опасностью, угрожающей внешним границам; второй - с опасностью пересечения внутренних разделительный линий системы; третий связан с опасностью предельных положений. Четвертый тип - это опасность, возникающая в случае внутреннего противоречия, когда одни базовые принципы отрицаются другими базовыми принципами, так что в некоторых точках система как бы воюет против самой себя. В этой главе я покажу, каким образом символика границ тела используется в этом своеобразном несмешном остроумии для выражения опасности, угрожающей границам сообщества.
Ритуальная жизнь кооргов (Srinivas) оставляет впечатление, что этими людьми владеет страх перед опасной нечистотой, проникающей в их систему. Они представляют тело так, как будто это осажденный город, все входы и выходы которого охраняются от возможных шпионов и предателей. Все, что исходит из тела, никогда не должно употребляться повторно, соприкасаться с ним нельзя ни в коем случае. Самое опасное осквернение вызывается тем, что вышло из тела и смогло снова туда попасть. Маленький миф, тривиальный со всякой другой точки зрения, настолько хорошо отражает их поведение и систему представлений, что этнограф вынужден ссылаться на него три или четыре раза. Некая Богиня в каждом состязании силы или ловкости побеждает двух своих братьев. Поскольку от исхода этих состязаний зависит порядок их старшинства в будущем, братья решают взять над ней верх с помощью одной уловки. Ее хитростью подталкивают к тому, чтобы она вынула изо рта бетель, который жевала, - посмотреть, краснее ли он у нее, чем у братьев, - и сунула его обратно в рот. Как только она осознает, что ест то, что однажды уже побывало у нее во рту и, следовательно, было осквернено слюной, она соглашается, хотя и плача и рыдая, со справедливыми последствиями своего падения. Эта ошибка аннулировала все ее предыдущие победы, и братья получили над ней старшинство на вечные времена уже по праву.
Коорги включены в систему индийских каст. Есть все основания не считать их чем-то исключительным и выпадающим из общей картины индусской части Индии (Dumont & Pocock). Следовательно, статусы представляются ими с позиций чистоты и нечистоты, поскольку эти идеи распространены в кастовой системе повсеместно. Самые низшие касты наиболее нечисты, и именно их скромные услуги дают высшим кастам возможность не соприкасаться с телесной нечистотой. Они стирают одежду, стригут волосы, обряжают умерших и и.д. Вся система репрезентирует тело, в котором в результате разделения труда голова занята размышлениями и молитвами, а наиболее презренные части занимаются уборкой мусора. В каждом локальном суб-кастовом сообществе есть четкое представление о его относительном положении на шкале чистоты. С точки зрения индивида, система кастовой чистоты имеет восходящую вертикальную организацию. Те, кто над ним, более чисты. Все, кто ниже его, как бы ни было сложно их отношение друг к другу, для него нечисты. Таким образом, для каждого индивида, включенного в систему, опасная область неструктурированности, против которой необходимо воздвигать барьеры, находится снизу. Грустная шутка осквернения, относящаяся к телесным функциям, заключается в том, что нисходящая кастовая структура символизируется посредством экскрементов, крови и трупов.
Коорги испытывают общий с другими кастами страх перед тем, что находится снаружи или снизу. Но как жители малодоступного горного района они, кроме того, образуют изолированное сообщество, связи которого с внешним миром нерегулярны и доступны контролю. Для них модель человеческого тела с его входами и выходами подходит вдвойне - для символического фокусирования опасений, связанных с их положением меньшинства в большом обществе. Здесь я хочу выдвинуть предположение, что в том случае, когда в ритуале выражается беспокойство по поводу отверстий тела, социологическая параллель этому беспокойству состоит в стремлении защитить политическое и культурное единство группы-меньшинства. На протяжении всей своей истории израильтяне были притесняемым меньшинством. По их представлениям все телесные истечения были нечисты - кровь, гной, любые выделения, семя и прочее. Их забота о целостности, единстве и чистоте физического тела могла бы быть хорошим отражением границ их политического тела, которым постоянно что-то угрожало.
Индийская кастовая система, охватывающая все меньшинства, включает, однако, каждое из них как самостоятельное субкультурное единство. В любом локальном сообществе любая суб-каста скорее всего представляет собой меньшинство. Чем чище и выше ее кастовый статус, тем в большей степени это меньшинство. Следовательно, отвращение к соприкосновению с трупами или телесными выделениями выражает не только упорядоченность каст в системе в целом. Беспокойство, вызываемое предельными областями тела, отражает опасность, угрожающую выживанию группы.
То, что социологический подход к кастовому осквернению оказывается гораздо более убедительным, чем психоаналитический, становится ясно, если принять во внимание повседневное отношение к испражнениям в Индии. В ритуальном смысле, как нам известно, прикоснуться к экскрементам значит оскверниться, и уборщики туалетов стоят в самом низу кастовой иерархии. Если бы это правило, касающееся осквернения, выражало индивидуальную озабоченность индусов, можно было бы ожидать, что отправление этих надобностей у них будет осуществляться регламентировано и скрытно. И испытываешь некоторый шок, читая, что нормальным для них отношением к таким вещам оказывается вялое безразличие, простирающееся до таких пределов, что тротуары, веранды и другие общественные места оказываются сплошь загажены, - до тех пор, пока не придет уборщик.
Индийцы отправляют естественные надобности везде. Чаще всего они испражняются возле железнодорожных путей. Но также и на пляжах, и на улицах; они никогда не ищут укрытия....Об этих фигурах, сидящих на корточках, - для приезжего они со временем приобретают оттенок неизменности и становятся не менее символичны, чем роденовский Мыслитель - никто никогда не говорит; о них не упоминается ни в романах, ни в рассказах; они не появляются ни в художественных, ни в документальных фильмах. В этом можно было бы усмотреть естественное стремление приукрасить ситуацию. Но истина заключается в том, что индийцы просто не видят этих сидельцев и могут даже, причем совершенно искренне, отрицать их существование. (Naipaul, глава 3)
С большим основанием, чем искать в кастовых представлениях об осквернении выражение орального или анального эротизма, можно утверждать, что оно выражает только то, на чем оно непосредственно сосредоточено. Это символическая система, основывающаяся на образе тела, первоочередной задачей которой является упорядочение социальной иерархии.
Индийский пример можно использовать для того, чтобы разобраться с тем, почему слюна и генитальные выделения оказываются более нечисты, чем слезы. Как писал Жан Жене, если я могу жадно пить его слезы, почему не выпить такую прозрачную каплю на кончике его носа? На это мы можем ответить: во-первых, потому что то, что течет из носа, не так прозрачно, как слезы. Это скорее напоминает патоку, чем воду. Когда густые выделения текут из глаз, это так же непоэтично, как и выделения из носа. Но чистые на вид, текущие по лицу слезы - это предмет для романтической поэзии: они не оскверняют. Отчасти это происходит из-за того, что на слезы естественным образом накладывается символика омовения. Слезы - как реки струящейся воды. Они очищают, смывают, промывают глаза, - так как же они могут быть нечисты? Но большее значение в данном случае имеет то, что слезы не связаны с телесными функциями пищеварения и воспроизводства. Поэтому возможности использования их для символического выражения социальных отношений и социальных процессов более узки. Это становится очевидно, если мы обратимся к кастовой структуре. Поскольку место в иерархии чистоты передается биологически, сексуальное поведение важно для сохранения чистоты касты. По этой причине, в высших кастах представления об осквернении, затрагивающем пограничные линии, фокусируются прежде всего на проявлениях сексуальности. Принадлежность человека к касте определяется по матери, и хотя она может быть замужем за человеком из более высокой касты, ее дети будут относиться к той же касте, что и она. Следовательно, женщины - это входные двери, через которые попадают в касту. Женская чистота всячески охраняется, и если становится известно, что какая-то женщина имела связь с человеком из низшей касты, она подвергается жестокому наказанию. Сексуальная чистота мужчин не связана с подобной ответственностью. Поэтому с мужским промискуитетом дела обстоят проще. Достаточно всего лишь ритуального омовения для того, чтобы очистить мужчину от полового контакта с женщиной низшей касты. Но мужская сексуальность все же не совсем свободна от тревог, связанных с осквернением тела при пересечении границ. Согласно существующему у индусов поверью, в мужском семени заключены сакральные качества, и его не следует растрачивать. В своем замечательном эссе о женской чистоте в Индии (1963) Ялман пишет:
Хотя кастовая чистота охраняется в женщинах, а мужчинам может быть позволена гораздо большая свобода, для мужчин, разумеется, лучше не растрачивать сакральные качества, содержащиеся в их семени. Известно, что они убеждены, что следует избегать не только женщин низших каст, но и всех вообще женщин (Carstairs 1956, 1957; Gough 1956). Поскольку потеря семени означает потерю этого вещества, наделенного большой силой,... лучше совсем никогда не спать ни с какими женщинами.
И мужская, и женская физиология уподобляется сосуду, жизненные соки, заключенные в котором, нельзя ни выливать, ни разбавлять. Женщины рассматриваются буквально как проход, через который в чистое содержимое могут проникнуть примеси. Мужчины сравниваются с порами, через которые драгоценное вещество может вытечь и пропасть, в результате чего вся система будет обессилена.
Сексуальные проступки оцениваются обычно по двойному стандарту морали. В патрилинейной системе родства жена - это вход, ведущий в группу. В этом смысле жены там занимают место аналогичное тому, которое занимают сестры в индийских кастах. Через измену жены в род проникает нечистая кровь. Так что символика несовершенного сосуда в большей степени тяготеет над женщинами, чем над мужчинами.
Если в ритуальной защите телесных отверстий мы видим символ заботы о входах и выходах, то чистота приготовленной пищи оказывается тем более важной. Я процитирую отрывок о способности приготовленной пищи быть оскверненной и переносить осквернение (неподписанная обзорная статья Чистое и нечистое, Contibutions to Indian Sociology, III, июль 1959, с. 37).
Когда человек использует что-то, это становится его частью, входит в него. Тогда, безусловно, это присваивание намного глубже, если речь идет о приготовленной пище, и дело заключается в том, что это присваивание опережает принятие пищи, поскольку оно происходит в процессе приготовления. Процесс приготовления можно рассматривать как присваивание пищи всем домохозяйством в целом. Это почти как если бы пища, еще до "внутреннего усвоения" ее отдельными людьми, проходила во время приготовления стадию коллективного предварительного переваривания. Нельзя есть пищу, приготовленную людьми, не соприкасаясь с природой этих людей. Это одна стороны ситуации. Другая состоит в том, что приготовленная пища чрезвычайно подвержена осквернению.
Это звучит как точная транслитерация индийской символики осквернения, относящегося к приготовленной пище. Но что мы получим, если в описании ситуации будем видеть ее объяснение? В Индии процесс приготовления пищи рассматривается как начало ее употребления, и поэтому приготовление еды настолько же чувствительно к осквернению, что и сам процесс еды. Почему мы обнаруживаем этот комплекс представлений в Индии, в некоторых частях Полинезии, в иудаизме и в ряде других мест, но не везде, где люди едят? Я предполагаю, что еда обычно не несет никакого осквернения, если только внешние границы социальной системы не находятся под давлением. Мы можем пойти дальше и объяснить, почему обычное приготовление еды в Индии должно отвечать требованиям ритуальной чистоты. Чистота каст связана с развитой системой наследственного разделения труда между кастами. Работа, выполняемая членами каждой касты, имеет символическую нагрузку: по ней можно судить об относительной чистоте статуса конкретной касты. Некоторые виды труда связаны с выделительными функциями тела, например, труд банщиков, цирюльников, уборщиков, как мы показали это выше. Некоторые профессии связаны с пролитием крови или со спиртными напитками - такие как забойщики скота, воины, давильщики ягод. Так что они занимают настолько низкие позиции на шкале чистоты, насколько их профессии расходятся с браминическими идеалами. Но в той точке, где происходит приготовление пищи, возникает необходимость четкого упорядочения взаимного соответствия структуры чистоты и профессиональной структуры. В производстве продуктов питания соединяются усилия нескольких каст, имеющих различные степени чистоты: кузнецов, плотников, канатчиков, крестьян. Перед тем, как еда достигнет тела, нужно посредством какого-то ясного символического перехода выразить то, что она отделена ото всех необходимых, но нечистых контактов. И процесс приготовления пищи, отданный в чистые руки, обеспечивает такой ритуальный переход. Можно ожидать, что какое-то подобие этого перехода мы обнаружим везде, где производство продуктов питания находится в относительно нечистых руках.
Это те основные направления, по которым примитивные ритуалы должны связываться с социальным порядком и с той культурой, в рамках которой они существуют. Приведенные здесь примеры очень схематичны, их цель - проиллюстрировать общие возражения против определенного принятого сейчас подхода к проблеме ритуала. Добавлю еще один пример, даже более сырой, чтобы подчеркнуть свою позицию. Психологами написано немало всего по поводу представлений об осквернении у юроков (Erikson, Posinsky). Эти северокалифорнийские индейцы, живущие ловлей лосося на реке Клэмат, производят впечатление помешанных на поведении различных жидкостей, - если правила, касающиеся нечистого, могут быть выражением помешательства. Они тщательно следят за тем, чтобы не смешивать хорошую воду с плохой, не писать в реки, не смешивать морскую и пресную воду и т.д. Я настаиваю на том, что эти правила не являются следствием невротической одержимости и что их нельзя интерпретировать, не принимая в расчет текучую бесформенность их высоко конкурентной социальной жизни (Dubois).
Подводя итоги. Между заботами отдельных людей и примитивным ритуалом безусловно есть связь. Но это не та простая связь, которая принимается психоаналитиками. Конечно, примитивный ритуал использует индивидуальный опыт. Это трюизм. Но он использует его настолько селективно, что нельзя говорить о том, что ритуал изначально вдохновлялся необходимостью решения индивидуальных проблем, общих для всего человечества, и еще меньше ритуал можно объяснять исходя из результатов клинических исследований. Примитивные люди не пытаются с помощью своих публичных ритуалов излечить или предотвратить неврозы. Можно спросить у психологов, подходит ли публичное выражение индивидуальных тревог для решения личных проблем или нет. Конечно, мы можем предположить, что какое-то взаимодействие в этом роде вероятно. Но это - не отправная точка. Нельзя браться за анализ ритуального символизма до тех пор, пока мы не будем видеть в ритуале попытку создания и поддержания конкретной культуры, конкретного набора допущений, посредством которых контролируется опыт.
Любая культура - это совокупность связанных структур, включающая в себя социальные формы, ценности, космологию, все области знания, через которую опосредуется всякий опыт. Некоторые культурные темы выражаются посредством обрядов или манипуляций, производимых над телом. В этом, самом общем, смысле примитивная культура может быть названа автоплатичной. Но назначение этих ритуалов - это не негативный уход от реальности. Бесполезно сравнивать ритуальные действия с детским сосанием пальца или мастурбированием. В ритуалах обыгрываются формы социальных отношений, и в результате того, что эти формы получают видимое выражение, люди имеют возможность узнать свое общество. Ритуалы воздействуют на политическое тело через символическое посредничество тела физического.
Глава 8
Внутренние контуры
В начале нашего столетия принято было считать, что первобытные представления о заразе не имеют никакого отношения к этике. В результате в научном анализе выделилась особая разновидность ритуала, получившая название магии. Если бы удалось обнаружить какую-то связь между ритуалами, касающимися осквернения, и моральными нормами, эти ритуалы по справедливости были бы отнесены к области религии. Чтобы завершить наше исследование о том, что происходило с ранними формами религии в рамках ранней антропологии, нам осталось только показать, что в действительности осквернение имеет прямое отношение к морали.
Верно то, что между правилами, относящимися к осквернению, и правилами морали нет полного соответствия. Некоторые виды поведения могут осуждаться как неправильные, но с ними не связано представление об осквернении, в то время как другие виды поведения, которые не считаются особенно дурными, вызывают осквернение и опасны. Во многих случаях мы обнаруживаем, что оскверняет то, что плохо. Правила, касающиеся осквернения, просто высвечивают некоторые аспекты морально неприемлемого поведения. Но нам все же необходимо рассмотреть вопрос о том, происходит ли соединение осквернения и морали каким-то произвольным образом или нет.
Чтобы получить на него ответ, мы должны более внимательно рассмотреть моральные ситуации и задуматься о связях между сознанием и социальной структурой. Индивидуальное сознание и общественный кодекс морали испытывают постоянное взаимное влияние. Дэвид Поул описывает это так:
Общественный моральный кодекс, который формирует индивидуальное сознание, в свою очередь подвергается переделке и переформировывается.... В реальном процессе этого взаимодействия общественный кодекс морали и индивидуальное сознание выступают как два потока, которые движутся вместе: каждый из них берут начало в другом и каждый дает что-то другому, направляет течение и сам является направляемым. Оба в равной мере изменяют направление и расширяются (с.с. 91-2).
Обычно не возникает необходимости в том, чтобы проводить глубокое различение между этими двумя вещами. Оказывается, однако, что мы не сможем разобраться с осквернением, если мы не проникнем в ту область, которая лежит между тем поведением, которое человек одобряет для самого себя, и тем, которое он одобряет для других; между тем, что он одобряет в принципе, и тем, чего он неистово хочет для себя здесь и сейчас, противореча всем принципы; между тем, что одобряется им в длительной перспективе, и тем, что одобряется в ближайшее время. Во всем этом достаточно места для расхождений.
Для начала мы должны признать, что моральные ситуации определяются непросто. Чаще всего они скорее туманны и противоречивы, чем ясны. Правила морали по природе своей носят общий характер, и применение их к конкретному контексту предполагает неизбежные неясности. Например, нуэры считают, что убийство внутри локального сообщества и кровосмешение - это плохо. Но к нарушению правила, касающегося убийства, человека может подтолкнуть соблюдение другого правила одобряемого поведения. Поскольку мальчиков этого племени с детства учат защищать свои права с помощью силы, любой мужчина может, не желая того, убить в драке своего соседа по деревне. Опять же, правила, касающиеся запрещенных сексуальных отношений, очень сложны, а генеалогические линии по некоторым направлениям отслеживаются довольно неаккуратно. Мужчина легко может оказаться в ситуации, когда он не уверен, находится ли конкретная женщина с ним в запрещенно близкой степени родства или нет. Так что часто возможно существование нескольких точек зрения на то, как следует поступить, поскольку расходятся мнения о том, что в данном случае релевантно для моральной оценки и какие последствия поступок должен повлечь за собой. В отличие от правил морали правила, касающиеся осквернения, не допускают разногласий. Они не зависят от намерений и для них безразличны тонкости соотношения прав и обязанностей. Единственный значимый для них вопрос заключается в том, имел ли место запрещенный контакт или не имел. Если бы опасности, вызываемые осквернением, помещались в наиболее важных точках кодекса морали, они могли бы, теоретически, усилить действие моральных норм. Однако, такое стратегическое распределение относящихся к осквернению правил просто невозможно, поскольку моральный кодекс по своей природе несводим к чему-то простому, жесткому и быстродействующему.
Однако, если мы внимательнее приглядимся к тому, как осквернение соотносится со взглядами на мораль, мы увидим что-то очень напоминающее попытки усилить таким способом воздействие упрощенного варианта морального кодекса. Если воспользоваться примером того же племени, нуэры не всегда могут сказать, совершено ли ими кровосмешение или нет. Но они верят, что кровосмешение приносит несчастье в виде особой формы кожного заболевания, которое можно предотвратить жертвоприношением. Если им известно, что они подвергли себя риску, они могут совершить жертвоприношение; если же им известно, что степень родства очень дальняя, и риск, следовательно, незначителен, они могут оставить это дело до выяснения post hoc, по признаку появления или непоявления кожного заболевания. Таким образом, осквернение может служить для устранения неясностей в вопросах морали.
Отношение нуэров к тем контактам, которые у них считаются опасными, не обязательно неодобрительное. Они пришли бы в ужас от кровосмешения между матерью и сыном, но многие другие запрещенные отношения не вызывают у них подобного осуждения. "Маленький инцест" - это то, что в любой момент может случиться в самых уважаемых семьях. Точно также, считается, что последствия супружеской измены опасны для пострадавшего мужа: когда он после этого сам ляжет со своей женой, у него могут начаться боли в спине, и предотвратить это можно только жертвоприношением, животное для которого должно быть предоставлено соблазнителем. Но несмотря на то, что пойманного с поличным соблазнителя можно убить, и это убийство не требует компенсации, нельзя сказать, что нуэры не одобряют прелюбодеяние как таковое. Создается впечатление, что преследование чужих жен - это для них что-то вроде рискованного спорта, поддаться соблазнам которого - обычное дело для любого мужчины (Evans-Pritchard, 1951).
Это все одни и те же нуэры, которые испытывают страх перед осквернением и имеют суждения о морали; и после этого антрополог не верит в то, что наказания за кровосмешение или прелюбодеяние, которые часто ведут к летальному исходу, насылаются на них их суровым божеством в интересах социальной структуры. Целостность социальной структуры в значительной степени оказывается под вопросом, когда нарушаются правила, запрещающие прелюбодеяние и кровосмешение, поскольку локальные структуры состоят исключительно из таких категорий людей, которые определяются инцестуальными правилами, свадебными платежами и брачными статусами. Чтобы построить такое общество, нуэры, очевидно, должны были создать сложную систему правил, касающихся кровосмешения и супружеских измен, и чтобы обеспечить выполнение этих правил, они должны были подкрепить их опасностями, сопряженными с запретными контактами. Эти правила и санкции являются выражением общественного сознания народа нуэр - когда речь идет об общих понятиях. Каждый конкретный случай измены или кровосмешения для нуэров интересен по-своему. Мужчины идентифицируют себя скорее с соблазнителями, чем с незадачливыми мужьями. Чувство морального неодобрения не особенно заставляет их вставать на сторону брачных уз и социальной структуры, когда дело касается конкретного случая. В этом одна из причин расхождений между правилами, касающимися осквернения, и моральными суждениями. Это предполагает, что у осквернения может быть и другая социально полезная функция, а именно - форсировать моральное осуждение там, где оно не спешит проявиться. У нуэров муж, ставший калекой или даже умирающий из-за осквернения, вызываемого супружеской изменой, рассматривается как жертва человека, соблазнившего его жену; если последний не уплатит выкуп и не обеспечит жертвоприношение, эта смерть будет на его совести.
Из этого следует еще один общий вывод. Мы рассмотрели ряд примеров поведения, которые у нуэров часто считаются морально нейтральными, но которые, тем не менее, по их представлениям связаны с проявлениями опасных сил. Есть и такие виды поведения, которые нуэры считают безусловно достойными осуждения, но с которыми не связывается автоматически возникающей опасности. Например, долг хорошего сына - почитать своего отца, и проявление сыновнего неуважения считается очень плохим поступком. Но, в отличие от неуважительного отношения к родителям жены, это не влечет за собой автоматического наказания. С социальной точки зрения разница между этими двумя ситуациями заключается в том, что собственный отец - это глава большой семьи, тот, кто контролирует принадлежащие этой семье стада, и его экономическая позиция достаточно сильна для того, чтобы утвердить за ним превосходящий статус, тогда как отец и мать жены не имеют такого преимущества. Это согласуется с тем общим принципом, что в тех случаях, когда представление о преступлении подкреплено адекватными практическими санкциями, вытекающими из социального порядка, осквернение едва ли будет возникать. Там же, где преступление может, образно выражаясь, сойти с рук, представления об осквернении призваны возместить недостаточность всех прочих санкций.
Обобщая это, можно сказать, что если бы мы могли выделить из всей массы поведения нуэров те виды поведения, которые осуждаются ими как неправильные, мы бы получили карту их морального кодекса. Если бы мы могли также составить карту их представлений об осквернении, мы бы обнаружили, что она во многих местах пересекается с картой представлений о нравственности, но ни коим образом не совпадает с ней. Значительная часть их касающихся осквернения правил относится к области этикета отношений между мужем и женой и отношений с родственниками мужа или жены. Наказание, которое, как считается, должно обрушиться на того, кто нарушает эти правила, может быть описано по формуле социальной ценности Радклиффа-Брауна: эти правила выражают ценность института брака в данном обществе. Это особые правила, касающиеся осквернения, как, например, то, которое запрещает жене пить молоко коровы, которая пошла в уплату свадебного выкупа за нее. Такие правила не соотносятся с правилами морали, хотя они вполне могут выражать одобрение каких-то общих проявлений чувств (например, чувства уважения к стадам мужа). Эти правила лишь косвенным образом связаны с моральными нормами - в той мере в какой они привлекают внимание к ценности поведения, так или иначе относящегося к социальной структуре, поскольку нормы морали связаны с той же самой социальной структурой.
Есть и другие правила, относящиеся к осквернению, которые касаются морального кодекса более тесным образом, такие как запрет кровосмешения или убийства внутри локального сообщества. Тот факт, что представления об осквернении связаны с верой в своего рода безличную кару, угрожающей нарушителям, предоставляет средства для поддержания принятой системы представлений о морали. Примеры, взятые у племени нуэр, позволяют выделить следующие способы, которыми представления об осквернении могут укреплять моральный кодекс:
(i) Когда ситуация нечетко определена с точки зрения морали, представление об осквернении может заключать в себе правило, позволяющее определить post hoc, имело ли нарушение место или нет.
(ii) Когда различные моральные принципы приходят в противоречие друг с другом, правило осквернения может уменьшать путаницу, фокусируя внимание на чем-то простом и ясном.
(iii) Когда действие, которое противоречит морали, не вызывает негодования, вера в тяжелые последствия связанного с ним осквернения может давать эффект отягчающих проступок обстоятельств, и, таким образом, общественное мнение привлекается на сторону пострадавших.
(iv) Когда моральное порицание не подкреплено практическими санкциями, представления об осквернении могут служить сдерживающим фактором для нарушителей.
Последний пункт можно расширить. В небольшом обществе механизм возмездия практически никогда не бывает ни особенно сильным, ни четко действующим. Мы можем обнаружить, что представления об осквернении усиливают его двумя различными способами. Нарушитель может либо сам пострадать от своего действия, либо опасности подвергнется кто-то невиновный. Можно ожидать, что это варьируется в соответствии с какой-то определенной закономерностью. В любой социальной системе могут существовать строго соблюдаемые моральные нормы, нарушение которых не наказуемо. Например, когда при защите прав можно рассчитывать только на свои силы, люди объединяются в группы, которые мстят за своих членов. В такой системе легко может сложиться ситуация, когда нет возможности осуществить месть, если убийство совершено внутри самой группы; намеренно убить или даже поставить вне закона своего сотоварища - это значило бы нарушить основной для всех принцип. В таких случаях мы обычно обнаруживаем, что связанная с осквернением опасность должна обрушиться на голову братоубийцы.
Это совершенно другая проблема чем та, которая связана с таким осквернением, при котором опасности угрожают не преступнику, а невинным людям. Мы видели, что жизнь ни в чем не повинного нуэрского мужа находится под угрозой, когда его жена изменяет ему. Существует множество вариаций на ту же тему. Во многих случаях опасность угрожает жизни виновной жена, иногда жизни оскорбленного мужа, часто жизням их детей. Соблазнитель жены обычно не подвергается опасности, хотя у племени онтонг с острова Ява есть такое поверье (Hogbin, c.153). В случае братоубийства, описанном выше, нет недостатка в моральном порицании. Проблема заключается в практическом вопросе о том, как наказать, а не в том, каким образом пробудить чувство негодования против совершенного преступления. Опасность заменяет собой активное человеческое возмездие. В случае осквернения прелюбодеянием вера в то, что опасности подвергаются невиновные, помогает заклеймить правонарушителей и возбудить против них чувство морального негодования. Так что в этом случае представления об осквернении усиливают необходимость активного человеческого возмездия.
В задачи данного исследования не входит собирание и сопоставление большого числа примеров. Но было бы интересно предпринять документальное исследование этой проблемы. При каких именно обстоятельствах считается, что осквернение при прелюбодеянии подвергает опасности пострадавшего мужа, нерожденных или рожденных детей, виновную или невиновную жену? Во всех случаях, когда опасность, вызываемая тайной изменой, возникает в такой социальной системе, в которой у кого-то есть право потребовать возмещения в случае, если прелюбодеяние откроется, представления об осквернении действуют как post hoc детектор преступления. Это согласуется с описанным выше нуэрским случаем. Другой пример мы находим в тексте, записанном со слов мужа племени ньякьюса:
Если я всегда чувствовал себя хорошо и был сильным, и вдруг обнаруживаю, что устаю от ходьбы и мне тяжело мотыжить, я думаю: "Что это? Смотри-ка, всегда я был в порядке, а сейчас я вдруг так устал." Друзья мне говорят: "Это все из-за женщины, ты спал с такой женщиной, у которой была менструация". И если я съем какую-то еду и у меня расстроится живот, они говорят: "Это из-за женщин, они тебе изменяют!" Мои жены все отрицают. Тогда мы идем к знахарю, и какая-нибудь из них попадается; если она признается, то все ясно, но если она начинала все отрицать, то раньше мы проходили через испытание ядом. Пила только женщина, я не пил. Если ее вырывало, то я терпел поражение, женщина была хорошая, но если она попадалась, то ее отец платил мне одну корову. (Wilson, c. 133)
Точно также, если считается, что у беременной женщины, совершившей прелюбодеяние, случится выкидыш, или что ее грудной ребенок умрет, если она изменит мужу, пока кормит его, это может стать поводом для того, чтобы требовать за каждую открывшуюся измену компенсации как за пролитую кровь. Если девочек обычно выдают замуж до достижения ими половой зрелости, затем они носят ребенка, затем рожают, затем наступает трех- или четырехлетний период грудного кормления, и затем они снова оказываются беременны, то теоретически муж застрахован от неверности своей жены до наступления у нее менопаузы. Более того, поведение самой жены в этом смысле в очень высокой степени регламентировано тем, что риску могут подвергнуться ее дети и ее собственная жизнь во время родов. Все это вполне логично. Представления об осквернении укрепляют семью. Но это ничуть не приближает нас к ответу на вопрос о том, почему в некоторых случаях в роли жертвы должен выступать муж, в других случаях - жена во время родов либо ее дети, еще в каких-то случаях, как это происходит в племени бемба, в опасности автоматически оказывается невиновная сторона, будет ли это жена или муж.
Чтобы получить ответ на этот вопрос, необходимо детальное изучение распределения прав и обязанностей супругов и различных интересов и преимуществ каждой из сторон. Разнонаправленные опасности позволяют делать объектами морального осуждения разных людей: если жена сама оказывается в опасности, которая может даже угрожать ее жизни во время родов, негодование сосредотачивается на ее соблазнителе. За этим должно стоять общество, в котором у жены относительно меньше шансов быть избитой за свое недостойное поведение. Если опасности подвергается жизнь мужа, то вина, по всей видимости, падет либо на жену, либо на ее любовника. Если попытаться пойти дальше (в большей степени ради того, чтобы выдвинуть предположение, которое может быть проверено, чем из-за глубокой убежденности в его обоснованности), может ли быть так, что опасность угрожает жене тогда, когда по той или иной причине ее нельзя проучить открыто? Возможно, когда присутствие в деревне ее родни защищает ее? Тогда мы могли бы ожидать, что в противоположном случае, то есть когда опасность угрожает мужу, это дает ему дополнительное оправдание в том, чтобы задать ей хорошую трепку, или, по крайней мере, это способствует тому, что ее распущенное поведение осуждается всем сообществом. Предположение, которое я хочу здесь выдвинуть, состоит в том, что общество, в котором институт брака стабилен и в котором жены находятся под контролем, - это, вероятно, такое общество, в котором опасность, возникающая при супружеской измене, угрожает пострадавшим мужьям.
До сих пор мы рассматривали четыре способа, которыми представления об осквернении обычно поддерживают моральные ценности. Тот факт, что осквернение проще устранить, чем моральный ущерб, дает нам другой ряд ситуаций. Некоторые виды осквернения настолько серьезны, что виновные в них не могут оставаться в живых. Но в большинстве случаев последствия осквернения могут быть устранены каким-нибудь очень несложным способом. Существуют обряды переворачивания, развязывания, захоронения, смывания, стирания, окуривания и т.д., которые позволяют удалить их в достаточной степени с небольшими затратами времени и усилий. Устранение последствий моральных нарушений зависит от настроений потерпевшей стороны и от того, насколько эта сторона жаждет мести. Социальные последствия некоторых нарушений расходятся по всем направлениям, как круги на воде, и это необратимо. Обряды примирения, в которых производится захоронение всего плохого, дают набольший креативный эффект. Они способствуют тому, чтобы стереть воспоминания о дурном и дать возможность восторжествовать правильным чувствам. Для общества в целом должно быть выгодно пытаться свести моральные нарушения к нарушениям, вызывающим осквернение, последствия которых можно быстро отчистить посредством ритуала. Леви-Брюль, давший множество примеров ритуалов очищения (1936, глава VIII), высказывал предположение о том, что акт возмещения сам по себе имеет статус обряда, аннулирующего нарушение. Он показывает, что закон мести понимается неверно, если в нем видят только жестокую необходимость отомстить:
Необходимость контрдействия, равного и подобного самому действию, находит выражение в законе мести... поскольку человек подвергся нападению, был ранен, перенес что-то плохое, он чувствует себя открытым воздействию зла. Над ним нависает угроза несчастья. Чтобы снова почувствовать уверенность в себе, вновь обрести покой и безопасность, это высвобожденное зло нужно остановить, нейтрализовать. Но этот результат не может быть достигнут, если только действие, от которого человек страдает, не будет аннулировано таким же, но обратно направленным действием. Именно в этом заключается смысл возмездия для примитивного человека. (с.с. 392-5)
Леви-Брюль не ошибался, предполагая, что чисто внешнее действие в данном случае достаточно. Он отмечал, - и с тех пор антропологи постоянно указывают на это, - энергичные усилия, предпринимаемые для того, чтобы привести внутреннее состояние сердца и сознание в соответствие с публично производимыми действиями. Противоречие между внешне выраженным поведением и скрытыми эмоциями - это часто встречающийся источник тревог и возможных несчастий. Это новое противоречие, которое может возникнуть из самого акта очищения. Тогда мы должны признать, что это акт представляет собой самостоятельное осквернение со всеми вытекающими последствиями. Леви-Брюль приводит множество примеров того, что он называет колдовским эффектом злой воли (с. 186).
Это осквернение, таящееся между видимым действием и невидимыми мыслями, сродни колдовской силе. Это опасности, исходящие от разрывов в структуре, и вредоносная сила, которой они наделены, как и сила колдовства, не зависит ни от внешних действий, ни от намерений вообще. Они опасны сами по себе.
Есть два различных способа устранить осквернение: один - это ритуал, который не вдается в выяснение причин осквернения и не пытается установить, кто ответственен за то, что оно произошло; другой - это обряд-исповедь. Зная это, можно предполагать, что эти ритуалы применяются в совершенно разных ситуациях. Жертвоприношение нуэров - пример первого способа. Нуэры считают, что несчастья вызываются определенными нарушениями, но они не пытаются связать конкретное несчастье с каким-то конкретным нарушением. Этот вопрос рассматривается как представляющий чисто академический интерес, поскольку во всех случаях единственным доступным им средством является одно и то же - жертвоприношение. Исключение представляет собой случай супружеской измены, о котором мы упоминали. Необходимо установить личность соблазнителя, чтобы он мог предоставить животное для жертвоприношения и, кроме того, заплатил штраф. Опираясь на этот пример, мы можем предположить, что признание, поскольку оно всегда точно о
