Глава III СОБСТВЕННОСТЬ 2 страница

Ясно, что принятое Прудоном начало разрушается собственною нелепостью. Иначе и не может быть, ибо оно основано на полнейшей путанице понятий. Тут смешивается право приобретать с правом иметь. Из свободы человека вытекает только право приобретать, не нарушая чужой свободы, и это право не имеет иных границ, кроме самой свободы. Но для того чтобы иметь, надобно приобрести. Всякий имеет право на то, что он приобрел, но никто не имеет право на то, что приобретено другими. Овладение есть первоначальный способ приобретения; этим вещь ставится в зависимость от человека. На основании закона права всякий имеет право овладеть вещью, которая не усвоена никем, но никто не имеет права овладеть вещью, которая находится уже в чужом владении. Это - чисто математическое последствие, вытекающее из начал свободы и права.

Не ставится ли однако через это и право и все человеческое благосостояние в зависимость от чистой случайности? Не создастся ли несправедливая привилегия одних перед другими?

Случайность, от которой зависит размер собственности, не что иное как человеческая свобода, составляющая источник всякого права и всякого благосостояния. Привилегии здесь не дается никакой, ибо закон равно распространяется на всех: все одинаково имеют право овладевать тем, что никому не принадлежит, и никто не имеет права овладевать тем, что принадлежит другому. Но именно в силу этого, первый овладевающий имеет преимущество перед всеми другими. Это преимущество состоит в том, что он один поступает согласно с правом, а всякий другой, кто придет позже него, не может овладеть вещью иначе, как нарушая право.

Если же мы от этой чисто индивидуалистической точки зрения, отправляющейся от свободы лица, возвысимся к точке зрения общечеловеческой, то и здесь мы увидим подтверждение того же начала. Кому по справедливости должно принадлежать первоначальное пользование тою или другою силою природы? Очевидно тому, кто первый покорил ее человеку. Для всех остальных это пользование может быть только производное; оно может приобретаться не иначе, как через посредство воли первого владельца. Нарушение этого порядка есть не право, а насилие. С какого бы, следовательно, конца мы ни начали, везде требования справедливости оказываются одни и те же*.

______________________

* Из сказанного видно, какое значение имеют возражения, которые делает Ланге против теории овладения, выведенной Кантом (Lange F. A. Die Arbeiterfrage. 4-е изд. 1879. S. 268 и след.). Кант видел существенный момент усвоения вещей в личной воле, налагаемой на вещь, ибо только предшествуя другой, личная воля действует сообразно с законом права, воспрещающим нарушение чужой свободы (Kant I. Rechtslehre. § 14). Против этого Ланге возражает, что "ultima ratio" логики того философа, который вечный мир сделал любимым предметом своего мышления, суть - пушки. Иными словами: частное право, основанное на личной собственности, есть в принципе право кулака; только для избежания войны сильнейший прямо признается таковым" (Lange F. А. Указ. соч. S. 271) Итак, усваивая себе никому не принадлежащую вещь, я должен употреблять пушки! Против кого же? Разве против диких зверей? Конечно, я могу быть вынужденным прибегнуть к кулаку и против человека, именно в случае, если он нарушает мое право; но это будет правомерная защита, вызванная тем. что другой употребляет против меня кулак. Принуждение, как отражение чужого насилия, составляет существенную принадлежность всякого права. Ланге, очевидно, не понял мысли Канта или истолковал ее криво. Что же он противопоставляет теории великого немецкого философа? "Первоначальное право всех естественных существ (Naturwesen), - говорит он, - есть право самоутверждения в борьбе за существование и в борьбе за преимущественное положение. Это право приносит с собою на свет и человек, как естественное существо, и никто не может у него его отнять, не давши ему взамен высшее и лучшее право. Если последнее исчезает или извращает свою природу в противоположное, то восстановляется опять прирожденное право беззаветного самоутверждения" (стр. 276). Очевидно, что отвергая мнимое кулачное право, которое он почему-то увидел у Канта, Ланге сам в основание своей теории кладет голое право кулака. Но такое право есть чистая фикция. Как естественное существо, человек не приносит с собою никакого права по той простой причине, что естественные существа вообще никакими правами не облечены. О правах камней, растений, животных правоведение ничего не знает. Право есть духовное начало, которое принадлежит человеку не как естественному, а как разумно-свободному существу. Как таковое, человек приносит с собою на свет требование, чтобы уважали его свободу, но и он сам обязан, в свою очередь, уважать свободу других. Таков основной закон права. В силу этого закона он имеет право налагать свою волю на вещи никому не принадлежащие, но не имеет никакого права посягать на то, что принадлежит другим. Нарушение этого закона есть кулачное право, отражение же чужого насилия есть правомерная защита. Со времен Гоббса и Спинозы, которые естественное право отождествляли с естественною силою, эта начала выяснялись до очевидности. Ланге считается философом; он написал даже историю материализма. Но до сознания различия между кулаком и юридическим законом он, по-видимому, не дошел. После этого нельзя удивляться тому, что он видит в собственности "компромисс между разумом и животного хищностью людей", и находит, что при этом воззрении все объясняется очень просто и легко (стр. 275). Действительно, при этом воззрении все объясняется очень просто и легко. Только зачем уже тут примешивать разум? Во всем этом он ровно не при чем.

______________________

В результате мы должны сказать, что овладение составляет совершенно законный способ приобретения собственности, способ, вытекающий из коренных начал права. Но этот способ одинаково приложим и к частной собственности, и к общественной. Ибо, если отдельное лицо имеет право овладеть никому не принадлежащею вещью, то и целое общество, совокупными силами, может занять вещи и земли никому не принадлежащие. В последнем случае, отдельные лица будут пользоваться теми правами, которые будут предоставлены им обществом. Фактически, по крайней мере в отношении к недвижимой собственности, общественное владение предшествовало частному, ибо лицо, как уже было замечено выше, сначала погружено в общую субстанцию; только мало-помалу человек сознает себя самостоятельною и свободною единицею. Вследствие этого процесс индивидуализации собственности является плодом исторического развития. Говоря о свободе, мы уже заметили, что то, что лежит в природе развивающегося существа, не вдруг проявляется наружу, а составляет результат развития. Однако уже в первоначальном занятии совокупными силами скрывается личное начало, ибо совокупная воля имеет свой корень в личной. В действительности, как мы видели, существует только последняя; общественная же воля образуется вследствие того, что отдельные лица сознают себя как одно целое. Поэтому юридическое основание права занятия совокупными силами заключается в праве каждого отдельного лица присваивать себе никому не принадлежащие вещи. Вследствие того же начала, как скоро лицо, выделяясь из общей субстанции, сознает себя самостоятельною единицею, как скоро признается свобода со всеми вытекающими из нее последствиями, так общественная собственность уступает место личной. Занятое совокупными силами, по общему решению, делится между лицами, или же каждому предоставляется право усваивать себе то, что не находится в чужом владении. В силу такого решения, доля каждого становится неотъемлемым его достоянием.

"Общество, - восклицает Прудон, - не имеет права постановить такое решение. Этим оно нарушает права будущих поколений". Мы уже заметили, что такое возражение не что иное, как софизм. Будущие поколения не имеют иных имущественных прав, кроме тех, которые передаются им настоящими. Может существовать закон, устанавливающий известный порядок перехода имущества на будущие времена; на основании этого закона появляющийся на свет человек, уже по самому своему рождению, приобретает известные имущественные права. Но вся сила этого закона зависит от воли существующего поколения, которое все-таки является верховным распорядителем своего имущества. Напротив, принявши теорию Прудона, мы должны прийти к заключению, что верховного распорядителя имуществом нет и не может быть. Самое человечество, по этой системе, если бы оно имело волю, не могло бы распорядиться ничем, ибо на это нужно согласие будущих, несуществующих еще поколений, которых воля неизвестна. Если же верховное право не принадлежит никому, то нет и подчиненного права, которое заимствует свою силу единственно от первого. В таком случае, никто не имеет права не только овладеть, но и владеть чем бы то ни было. В самом деле, в силу чего могу я овладеть или владеть известною вещью? Если в силу своего права, то я являюсь верховным распорядителем, или хозяином; если в силу права, предоставленного мне другими, то другие будут хозяева; если же права распоряжаться вещью не имеют ни я. ни другие, то это право вовсе не существует, и тогда вещи юридически не могут находиться ни в чьем владении. Таким образом, я должен или признать, что никто, ни лицо, ни общество, не имеет права овладеть чем бы то ни было, или я должен признать, что кто имеет право овладеть, тот имеет право и распорядиться вещью. Если люди имеют право совокупными силами овладеть вещью, то те же люди или их преемники имеют несомненное право совокупным решением разделить эту вещь между собою, и это решение будет совершенно законным основанием частной собственности.

В самом лице существует начало, которое неизбежно ведет к этой индивидуализации собственности. Овладение, как сказано, одинаково может вести и к частной, и к общественной собственности; но есть другой источник собственности, который носит на себе чисто личный характер. Этот источник есть труд. Мы приходим к второй теории происхождения собственности, к теории труда.

По-видимому, не может быть ничего проще и очевиднее правила, что плоды труда должны принадлежать тому, кто трудился. Это правило - не экономическое, как утверждает Адольф Вагнер, а чисто юридическое, вытекающее из основного начала правды: каждому свое. Как свободное существо, я хозяин своих личных сил, а потому хозяин всего того, что приобретается деятельностью этих сил. Фактически, эта теория возникла вовсе не на экономической почве. Ее развивал уже Локк, в "Опыте о гражданском правительстве". Несмотря на некоторые произвольные ограничения, доводы его весьма убедительны; они могут считаться прочным достоянием науки.

"Хотя земля и все низшие творения, - говорит Локк, - общи всем людям, однако каждый есть собственник своей особы: на нее никто не имеет права, кроме его самого. Работа его тела и дело его рук, можно сказать, принадлежат собственно ему. Следовательно, какую бы вещь он ни вывел из того состояния, в которое поставила ее природа, он связал с нею свой труд, он присоединил в ней нечто своего, а через это он делает ее своею собственностью. Так как она выведена им из того состояния, в которое она поставлена природою, то с нею силою труда соединено нечто, исключающее общее право всех людей: ибо работа несомненно составляет собственность работника, и потому никто не имеет права на то, что работою соединено с вещью". Это относится к земле, так же как и к движимым предметам. Человек своею работою выключает ее из общего употребления. Для такого усвоения, продолжает Локк, вовсе не нужно согласие всего человечества; если бы оно требовалось, то люди умерли бы с голоду среди изобилия. Бог дал мир всем людям вообще, но он дал его для употребления трудолюбивых и разумных; труд составляет основание права. И в этом нет ничего странного; ибо труд полагает разницу в ценности произведений. Если бы мы стали разбирать, что в употребляемых нами вещах составляет дело природы, а что дело труда, то мы пришли бы к заключению, что девяносто девять сотых принадлежат последнему.

На основании этих начал Локк пытался определить самую меру собственности, однако неудачно, ибо границ приобретаемому трудом положить невозможно: они установляются единственно свободою. Аргументация его состоит в том, что тот же самый закон природы, который дает нам собственность, определяет ее границы. Человек вправе усвоить себе столько земли, сколько он может обработать, и столько движимых предметов, сколько он может употребить прежде, нежели они испортились. Ибо Бог не дал вещей человеку, для того чтобы он их портил. Этот положенный собственности предел, по мнению Локка, мог бы иметь силу и теперь, если бы изобретение денег не дало возможности сохранять имущество без всякой порчи в течение какого угодно времени. Отсюда произошло неравенство состояний (Глава V).

Эта фактическая невозможность сохранить указанную природою границу доказывает несостоятельность ограничения. Самые основания вывода чисто произвольны, ибо если значительнейшая часть ценности вещей дается им трудом, то почему же работавший не имеет права предать их порче? Он только работал даром, а в этом он вполне хозяин. Возможность же беспредельного сохранения вещей делает ограничение бесполезным. Потребности человека не имеют границ, и приобретенное трудом может сохраняться, сколько угодно, для будущего употребления. Это служебное отношение вещей к человеческим нуждам увеличивается еще тем, что посредством обмена человек может приобретать произведения чужого труда, и это достояние столь же законно, как и первое, ибо источник у них один. Через это соединение личного труда с вещью из физического становится идеальным, с чем вместе отпадает всякая граница приобретению. Первоначально эта граница полагается трудом: человеку принадлежит только то, что он сам обработал; но так как труд может накопляться в неопределенных размерах и на произведения труда могут приобретаться новые предметы, то ясно, что никакой границы тут положить невозможно.

Все это до такой степени очевидно, что трудно даже себе представить, каким образом можно отвергать происхождение собственности из труда. Однако и эта теория встречает возражения. Первое место в ряду критиков опять принадлежит Прудону. Он пытался доказать, что труд не только фактически не служит основанием собственности, но что он никогда не может быть таковым.

Прежде всего, говорит он, труд предполагает овладение; если овладение не может сделать вещь собственностью человека, то этого не может сделать и труд. Человек не создал материи, на которую он действует; поэтому он не вправе ее себе присвоить. Он может быть только временным ее владельцем или пользователем, под условием труда. Таким образом, допустивши даже право собственности на произведения труда, из него не вытекает право собственности на орудия производства. "Есть тождество между солдатом, владеющим своим оружием, - говорит Прудон, - каменщиком, владеющим вверенными ему материалами, рыболовом, владеющим водами, охотником, владеющим полями и лесами, и земледельцем, владеющим землею: все будут, если хотят, собственниками своих произведений, никто из них не есть собственник своих орудий. Право на произведения - исключительное, право на орудия - общее" (Qu'est се que la propriete, ch. III, § 4).

Этот довод доказывает слишком много. Если материя, на которую действует человек, не может быть усвоена никем, то это равно относится к орудиям и к произведениям труда. Если я только временный владелец всякой частички материи, то я не вправе употребить ее в свою пользу. Охотник не вправе съесть ту дичь, которую он застрелил, рыболов - ту рыбу, которую он выловил. Я не могу даже коснуться частички материи без разрешения настоящего ее хозяина, то есть создавшего ее Бога, или же человеческого рода, настоящего и будущего, предполагая, что Бог дал землю в совокупное владение человечества.

Очевидно, что принимая это начало, мы приходим к нелепости. В действительности материя не составляет совокупной собственности человеческого рода; это - чистый миф, принятый на веру теми, которые отвергают самые ясные понятия, как предрассудки. Сама по себе материя не принадлежит никому; но она усваивается всяким, кто налагает на нее свою волю и соединяет с нею свой труд. Человек не создает материи и не в силах ее уничтожить; он дает ей только форму, приспособленную к его потребностям. А так как эта форма есть его создание, которое по этому самому ему принадлежит, то ему принадлежит и материя, которой дана эта форма. И это одинаково относится к произведениям труда и к орудиям производства, ибо орудие производства само есть произведение труда. На каком основании возможно допустить право собственности рыболова на пойманную им рыбу и отрицать его право на сделанную им удочку? Ясно, что основания нет никакого. Это - фраза, пущенная на ветер. Самая земля только посредством труда обращается в орудие производства, и это признает Прудон, когда он говорит, что люди, обрабатывающие землю, "создают производительную способность, которая прежде не существовала". Но, возражает он, "эта способность может быть создана только под условием материи, составляющей ее поддержку... Человек все создал, все, кроме самой материи". Материя же не может быть обращена в собственность.

Материя, как мы видели, не только может, но и должна быть обращена в собственность; ибо это - единственное средство сделать ее полезною для человека. Усвоение производится тем, кто налагает на нее свою волю и свой труд. Отсюда право овладения и право труда. Последнее предполагает первое, ибо не овладевши матернею, невозможно приложить к ней труд. Но право труда существует и отдельно от права овладения, ибо труд может быть обращен на вещи, составляющие уже собственность другого. Каким же образом прилагается здесь правило, что плоды труда должны составлять собственность работника?

В действительности этот вопрос разрешается двояким путем. Если работник нанимает чужую землю или чужие орудия, то материальные плоды его труда остаются его собственностью, а он хозяину платит за наем. Или же земля и орудия остаются во владении хозяина, а работник отдает в найм свой труд и получает за него вознаграждение. Таково решение, выработанное жизнью и признанное всем человечеством. Но Прудон находит, что оно противоречит принятому началу, в силу которого труд дает право собственности на материю.

"Допустим, - говорит он, - что труд дает право собственности на материю: отчего это начало не общее? Отчего выгода от этого воображаемого закона, ограничиваясь меньшинством, отрицается у массы рабочих?.. Работа, некогда столь плодотворная, сделалась ли ныне бесплодною? Отчего фермер не приобретает более своим трудом ту землю, которую труд некогда приобрел собственнику? Говорят, оттого что она уже усвоена. Это не ответ... Фермер, улучшая землю, создал новую ценность собственности, следовательно, он имеет право на известную долю в этой собственности... Если же работник, прибавляющий к ценности вещи, имеет на нее право собственности, то и работник, поддерживающий эту ценность, приобретает на нее то же право. Ибо что значит поддерживать? Прибавлять беспрерывно, создавать постоянно... Допуская, следовательно, собственность, как разумное и законное начало, признавая наем земли справедливым и уравнительным, я говорю, что обрабатывающий землю приобретает собственность на том же самом основании, как и тот, который ее расчищает или улучшает... И когда я говорю собственник, - продолжает Прудон, - я не разумею только, подобно нашим экономистам-лицемерам, собственника своего жалованья, или своей заработной платы; я хочу сказать собственник созданной им ценности, из которой один хозяин извлекает выгоду" (ch. III, § 5).

В этом возражении забывается одно, именно, самое коренное начало права, в силу которого никто не имеет права присваивать себе то, что уже принадлежит другому. Я свободен приобретать своим трудом все, что мне угодно, но не нарушая чужого права. Поэтому, когда я обращаю свой труд на вещь, принадлежащую другому, я не могу делать это иначе, как с согласия хозяина, и от нашего соглашения зависит размер той пользы, которую я извлеку из своего труда. Я могу получить вознаграждение за капитальное улучшение чужого владения, могу приобрести в собственность произведения, могу наконец получить плату за труд: права собственности на самые орудия производства я через это не получу, ибо оно принадлежит уже другому. И когда Прудон утверждает, что это вовсе не ответ, когда он экономистов обвиняет в лицемерии, то он доказывает только, что самые элементарные понятия права остаются ему недоступными.

Чтобы устранить препятствие, вытекающее из чужой собственности, надобно уничтожить самое начало собственности. Между тем это начало не только не уничтожается, а напротив утверждается, когда мы признаем, что фермер приобретает право на произведения своего хозяйства, а работник на заработную плату. Приобретенное этим путем составляет неотъемлемое их достояние, с исключением всех других, и всякий другой может наложить руку на эти предметы не иначе как с согласия владельцев. "Эта цена недостаточна, - говорит Прудон, - труд рабочих создал ценность, следовательно, эта ценность составляет их собственность. Они ее не продали, не обменяли, а вы, капиталисты, вы ее не приобрели". В действительности они ее продали и обменяли, а капиталист ее приобрел. Допустим однако, что они взяли слишком низкую цену; следует ли из этого, что полученное ими не составляет их собственности? Кто может требовать большего, тот несомненно имеет право на меньшее. Как же скоро это допускается, так признается что труд составляет источник собственности, а вместе с тем признаются и все вытекающие из собственности последствия.

Чтобы выйти из этой дилеммы, надобно сделать новый шаг: надобно доказать, что самая заработная плата не составляет собственности работника. С своею неустрашимою логикою, Прудон не отступает и перед этим крайним последствием своей теории. Право работника на произведения своего труда допускалось единственно в видах обличения мнимых противоречий, возникающих из приложения этого начала. Собственная же мысль Прудона совершенно иная.

Он отправляется от критики предшествовавших ему социалистов, из которых одни выставляли формулу: "каждому по способности и каждой способности по ее делам", другие формулу: "каждому по его капиталу, труду и таланту". Из этих трех элементов, говорит он, прежде всего надобно вычеркнуть капитал. Он не имеет права ни на какое вознаграждение, ибо источником собственности может быть единственно труд. Капиталист, который вкладывает свой капитал в известное предприятие, может требовать только, чтобы ему возвратили этот капитал, и больше ничего. Что же касается до труда, то вопрос заключается в том: имеет ли работник право требовать вознаграждения соразмерного с своим трудом? Ничуть. Как товарищи, работники все равны, а потому все должны получать одинаковую плату. Каждый за свой труд получает в обмен произведения других, меняется же только равное на равное. Поэтому, если бы кто произвел более других, то этот избыток не подлежит обмену и не имеет влияния' на равенство вознаграждения. Самый этот избыток, при существующих условиях, немыслим. Если бы материя, на которую может действовать человек, обреталась в неограниченном количестве, то каждый, сверх того, что пускается в обмен, мог бы иметь еще нечто для себя, и тогда, при общественном равенстве, возобновилось бы естественное неравенство. Но материя находится в ограниченном количестве, а потому каждому уделяется только известная ее часть, равная с другими. Каждый работник получает от общества известный урок, который он обязан исполнить. Один может сделать это в большее время, другой в меньшее, но плата для всех одинакова. Кто исполнил только половину, тот получает половину вознаграждения. Если же неисполненная работа необходима для общества, то последнее принимает свои меры. Конечно, оно не может "употреблять чрезмерную строгость против отставших", но "оно вправе в интересах собственного существования смотреть, чтобы не было злоупотреблений" (ch. III, § 6).

"Против этого возражают, - замечает Прудон, - что не все работы одинаковы. Одни легче, другие труднее; одни требуют большего умения и таланта, другие меньшего. А так как способности не одинаковы, то равенство необходимо исчезает. Это возражение устраняется тем, что специальные работы, вызываемые разнообразием нужд, требуют и специальных способностей; вознаграждение же для всех должно быть одинаково, ибо меновая ценность произведений определяется не внутренним их достоинством, а единственно количеством положенной в них работы и сделанными для них затратами. Если "Илиада" стоила автору тридцать лет работы и 10000 франков разных издержек, то цена ее будет равняться тридцатилетнему жалованью обыкновенного рабочего, с прибавлением 10000 франков вознаграждения. Все остальное не касается промышленного обмена. Внутреннее достоинство поэмы - дело умственной оценки, а не материального вознаграждения. Мало того: талант, во имя которого требуется высшее вознаграждение, не составляет собственности человека: это общественная собственность, за которую он не заплатил и за которую он вечно остается должником. Подобно тому как создание всякого орудия производства является результатом совокупной силы, талант и знание в человеке составляют произведение общего разума и общей науки... В человеке совмещаются свободный работник и накопленный общественный капитал: как работник, он приставлен к употреблению орудия; к управлению машиною, которая есть его собственная способность; как капитал, он себе не принадлежит, он употребляется не для себя, а для других... Всякий производитель получает воспитание, всякий работник есть известный талант, известная способность, то есть общественная собственность, которой создание требовало однако различных издержек... Производящее усилие и, если позволительно так выразиться, продолжительность общественной беременности пропорциональны высоте способностей... Какова бы. следовательно, ни была способность человека, как только эта способность создана, так он себе не принадлежит; подобно материи, получающей свою форму от искусной руки, он имел возможность сделаться: общество дало ему силу быть. Горшок скажет ли горшечнику: я еcмь то, что я еcмь, и не должен тебе ничего? Художник, ученый, поэт получают справедливое вознаграждение уже тем, что общество дозволяет им заниматься исключительно наукою и искусством; так что в действительности они работают не для себя, а для общества, которое их создало и которое избавляет их от всякой другой работы" (ch. III, § 7).

Если таким образом самая производящая сила является созданием общества и составляет его собственность, то тем более ему принадлежат произведения. "Потребление, - говорит Прудон, - дается каждому всеми; по той же причине производство каждого предполагает производство всех. Одно произведение не может обойтись без другого; оторванная от других отрасль промышленности есть вещь невозможная... Но этот неопровержимый и не опровергаемый факт общего участия всех в каждом роде произведений имеет последствием то, что все частные произведения становятся общими: так что на каждое произведение, выходящее из рук производителя, наперед уже налагается запрещение во имя общества. Сам производитель имеет право на свое произведение только в размере доли, которой знаменатель равняется числу лиц, составляющих общество. Правда, что взамен этого, тот же самый производитель имеет право на все чужие произведения, так что право залога принадлежит ему против всех, так же как оно принадлежит всем против него; но разве не очевидно, что эта взаимность залога не только не допускает собственности, но уничтожает самое владение? Работник даже не владелец своего произведения; только что он его кончил, общество требует его себе" (ch. III, § 8).

"Скажут, - продолжает Прудон, - что если бы это даже было так, если бы произведение не принадлежало производителю, все-таки, так как общество дает каждому работнику эквивалент его произведения, то этот эквивалент, эта плата, эта награда, это жалование становится его собственностью. Станете ли вы отрицать, что эта собственность наконец законна? И если работник, вместо того чтобы всецело потребить свое жалование, делает сбережения, кто осмелится их у него оспаривать?". - "Работник, - отвечает Прудон, - не есть даже собственник платы за свой труд, он не может ею безусловно распоряжаться. Не станем ослепляться ложною справедливостью: то, что дается работнику в обмен за его произведение, дается ему не как награда за исполненную работу, а как аванс для будущей работы. Мы потребляем прежде, нежели мы производим... В каждую минуту своей жизни член общества забрал уже вперед с своего текущего счета; он умирает, не имевши возможности уплатить: каким образом мог бы он составить себе сбережение?.. Выведем заключение: работник, в отношении к обществу, есть должник, который необходимо умирает неоплатным, собственник есть неверный получатель, который отрицает вверенную ему поклажу и хочет, чтобы ему платили за дни, месяцы и годы его хранения". (Там же).

Такова теория Прудона. В ней, как видно, отрицание собственности полное и всецелое. Он не делает никаких оговорок; он не старается лицемерно прикрыть значение своей системы. На счет его мысли не остается ни малейшего сомнения. Поэтому, когда Шеффле и Вагнер утверждают, что приписываемое социализму нападение на всякую собственность не что иное, как выдумка*, то в этом можно видеть лишь один из тех не совсем научных оборотов, посредством которых социалисты кафедры стараются умалить противообщественный характер своего учения. В действительности отрицание собственности составляет самую сущность социализма. Всякий социалист, который понимает, что он говорит, непременно к этому приходит. У Прудона это отрицание доводится до самых крайних своих последствий и возводится к самому источнику: человек не может иметь собственности, потому что он сам себе не принадлежит. Он - создание общества, обязанное трудиться для своего создателя; он даже менее чем раб, он вещь, он горшок в руках горшечника. При таком взгляде, конечно, о собственности не может быть речи; но вместе с тем не может быть речи и о свободе. Когда Прудон в лицо человека различает двоякий элемент: созданный обществом капитал и свободного работника, приставленного к этому капиталу, то слово свободный является здесь только как остаток старинных предрассудков, который вовсе не вяжется с основаниями системы. Ибо в чем состоит свобода этого приставленного к капиталу работника? Он ежедневно получает от общества известный урок, который он обязан исполнить, и общество смотрит за тем, чтобы урок был сделан, ибо он не только нужен для удовлетворения общественных потребностей, но он составляет плату за сделанные обществом авансы. Работник работает не для себя, а для общества, в отношении к которому он состоит в неоплатном долгу. Вне заданного урока он не вправе ничего делать, и если это ему разрешается, то не иначе как в виде милости. Где же тут свобода? Самое разделение души человеческой на два элемента не что иное как призрак: силы и способности человека суть проявления собственной его личности, которая без них остается пустым отвлечением; если эти силы и способности принадлежат другому, то и самая личность составляет чужую собственность.