И тайну бытия открыл 16 страница

Елена Блаватская безапелляционно пишет: “Различия между религиозными догмами были придуманы не святыми, но преисполненными грехами смертными”[1308]. Но какую “средневековую догму” может привести Елена Блаватская или ее нынешние последователи, у истоков которой не стояли бы Святые, которая не была бы оплачена кровью и слезами утверждавших ее подвижников?

Теософы часто пишут о том, что церковное христианство и его вероучение порождено “корыстью” духовенства (“Мы именно почитатели Учения Христа, но не позднейшего христианства, ибо одно от духа, другое от человеческого корыстия”[1309]).

А вот уже другой интересный вопрос: что это за корысть породила православие (то, что Рерих называет “христианские догмы”)? Вот, например, св. Афанасий Александрийский, из 47 лет епископства 20 лет проведший в шести ссылках за проповедь главной христианской “догмы” — Трехличностного Бога — корыстен?! Корыстен Василий Великий, чье тело после чрезмерных аскетических подвигов в молодости затем тихо и быстро угасало, но чей дух и ум отстаивали Троицу? Корыстен Григорий Богослов, ради церковного мира отказавшийся от константинопольского престола и даже в родном городе попросивший избрать другого епископа вместо него?!

Но именно эти люди и явились творцами православного догматического богословия...

А если от дней древних перенестись в дни нынешние, то позволю я и о себе спросить: какая корысть, например, движет мною в этой полемике с идеологией синкретизма? Неужели чисто по-человечески мне не легче было бы сказать: все пути равны? Но то, что я знаю и внутренне пережил в христианстве, не позволяет мне делать столь безответственные заявления... А с точки зрения моего общественного статуса или богатства — заявление о моем признании теософии принесло бы мне кучу денег и популярность. Я же ведь понимаю, чего ждет от меня аудитория, каким словам она будет аплодировать, а за какие будет ругать. Неужели я не понимаю, что через день после того, как я скажу: “все религии равно хороши” — мне позвонят из Останкино и вежливо поинтересуются: “отец Андрей, а не хотели бы Вы возглавить регулярную передачу “Третий глаз-восьмое чувство?”?

Теософы, полагающие, что они способны видеть духовные глубины во всех религиозных традициях, на деле оказываются не в состоянии подняться над просветительским атеизмом XVIII столетия. На вопрос о том, почему церковники не согласны с теософами - “ответ один! всюду и везде действует одно корыстолюбивое побуждение, дабы не утерять свою власть и приумножить свое благополучие”[1310]?

И как совместить подчеркнутое “бескорыстие” семьи Рерихов с недавним скандалом, разразившимся, когда обнаружилось, что Мэри Джойс Пунача, долгие годы работавшая секретарем младшей четы Рерих, была обвинена в краже “небольшого чемодана, где они хранили свою коллекцию бриллиантов, жемчуга и других драгоценных камней”?[1311] Похоже, что пропаганда оккультизма оказалась для Рерихов небездоходной...

Когда Рерихи покупали небоскреб в Нью-Йорке и поместье в Индии, нанимали слуг и переписывались президентами, в советской России священник Сергий Мансуров незадолго до своего ареста так писал о гностицизме: “Значительная часть “образованных” и “разумных”, примкнувших к христианству во II веке, не ставила себе целью строить жизнь и душу в духе Христовом, а только по своему субъективному вкусу и соображению “углублять”, “объяснять” христианство в духе своего времени. И вот вместо Церкви создавались религиозно-философские кружки, где фантастическое толкование или просто подделки и урезки лишали Евангелие первоначального смысла; магизм занимал место духовных сил; исступление — место пророческого вдохновения... Сами гностики обычно вовсе не стремились отделяться от Церкви... Всем им обще противление Единому, Личному Богу, поскольку Он не только первоначало, Наставник, Учитель, Философ, но и Творец, и Спаситель... Им всем чуждо библейское, подлинно чудесное перевоспитание духа и мысли, личное, живое отношение к Богу и Творцу, Которого язычество не знало. Искупление превращалось в философскую систему... Новое учение, вдобавок ко многим прежним, сообщало лишь несколько новых мыслей в старых по существу душах”[1312]. Какую же корысть он отстоял, выступая против гностицизма в 20-годы нашего века? Его “власть и благополучие” умножились от этого в Советском Союзе?

Обвинение священников в корысти и подлогах — это и есть обретенный теософами ключ к постижению христианства и его истории. И здесь они оказались единомысленны с тоже “научным” атеизмом, который в те же годы, что и Рерихи, также уверял, что попы от жадности Бога выдумали[kkkkkkkkkkkkkk].

Беспрестанные теософские обвинения всех, с ними несогласных, в «корысти» побуждают поставить другой вопрос - а умеют ли вообще теософы вести диалог? Теософы, призывающие ко вселенской терпимости и к братству всех религий – могут ли они сами соблюдать хоть элементарные правила и приличия? Они же ведь вообще не в состоянии допустить, что кто-то может искренне придерживаться своих ценностей, принципов, верований.

Вот высшее, наидуховное Евангелие – Евангелие от Иоанна. Только ли из корыстных соображений можно ценить и признавать истинность этой книги и защищать ее от теософских нападок? «Мы прекрасно понимаем суровую необходимость цепляться за четвертое Евангелие для всех, кто хотел бы продлить агонию христианского экклезианства [церковности – А.К.]»[1313]. Если Блаватская готова ускорить «агонию» христианства, то что же рериховцы удивляются, что христиане не согласны помогать Блаватской в осуществлении этих ее чаяний?

Теософам невместимо, что кто-то может не согласиться с ними просто потому, что теософская аргументация такому человеку не показалась убедительной. Раз несогласен – значит, «невежественный». Значит, - «темный». Значит – «корыстный», «подкупленный» и т. п. Эта пошлая байка масонов-«просветителей» XVIII века в умах теософов выступает в качестве универсальной отмычки ко всем коллизиям в истории религии. Почему Индия отторгнула буддизм? – победили «эгоистические небылицы священников, заинтересованных в сохранении предрассудков и неведения в массах»[1314].

Здесь вопрос о мере научной компететности теософов переходит в вопрос об их добросовестности и в вопрос о том, каким же глазом – добрым или черным – они смотрели на мир исторических религий вообще и на Православие… Сами рериховцы считают это обстоятельство важным: «Теперь об оценке отдельными церковными деятелями Учения Живой Этики. Находясь в жёсткой системе координат церковной догматики, вряд ли можно объективно оценить научно-философскую систему. Для этого прежде всего необходимо подходить к предмету изучения без предубеждения и иметь, как писал Рерих, «глаз добрый»»[1315]. Ну, а у самого-то Рериха, когда он смотрел на православие, взгляд был – добрым?

Вот что сообщает своим доверчивым читателям Николай Рерих: “Вместо того, чтобы стать Архиепископом, Ориген оказался узником. Может быть, в одной темнице с преступниками. Собор вменяет ему следующее: “Ориген, чудо своего века, по необычайности своего ума и глубине своего образования был обвинен на двух Александрийских Соборах при жизни и после смерти — на Константинопольском Соборе. Ориген неправильно мыслил о многих Истинах Христианской Церкви, распространяя языческие учения о предсуществовании души; он неправильно отражал Учение Христа, полагая, что определенное число духовных существ, равнодостойных, были созданы, из которых одно устремилось с такой пылающей любовью, что объединилось с Высшим Словом и стало носителем Его на Земле. Придерживаясь верования в воплощение Бога Слова и в творение Мира, Ориген неправильно понимал крестную смерть Христа. Представляя ее как имеющую духовное соответствие в духовном мире, он слишком много уделял воздействиям Сил Природы, которыми одарено наше естество...”. С точки зрения современности невозможно понять, как могли эти обвинения довести до темницы! Но враги Оригена прибегли к обычному своему средству — преследованию. Позабыв еще недавнюю Голгофу, они решили, именно во имя великого Мученика Голгофы сделать мученика и из Оригена”[1316].

Николай Константинович говорит неправду. Ни один Собор не говорил таких слов об Оригене. На самом деле это сокращенное переложение издательского комментария к Житию св. Епифания Кипрского[1317]. При этом Н. Рерих выпустил из цитаты то место, в котором формулировалась главная ошибка Оригена: соединение одной из сотворенных душ с Божественным Словом в системе Оригена обосновывается тем, что "непосредственное воплощение Божества по его ошибочному мнению немыслимо". Как видим, речь идет о самой сути христианства: возможно или нет прямое общение с Наивысшим. Обречены ли мы на то, чтобы по-армейски подавать наши рапорты строго "по команде", или же вселенная наш Отчий дом, в котором и самый младший из сыновей имеет право прямо подойти к Домохозяину и сказать ему: "Отче!"? Если Христос не есть воплощение Наивысшего, Божественного начала на земле - то в таком случае Он стал не таким Посредником, который соединяет человека с Богом (1 Тим. 2,5), но таким, который заслоняет собою Бога от людей. И тогда Христос оказывается посредником не в смысле соединителя, а в смысле - разделителя, изолятора.

Ориген еще не представлял себе последствия такого рода развития его тезиса. Следующие из него логические выводы он сам не принял бы. Да эти последствия в его эпоху были еще не очевидны. Опасность такого рода "иерархизма" была вполне осознана церковным разумом уже после кончины Оригена, в VI веке[llllllllllllll]. Однако, эти дискуссии никак не могли довести Оригена до темницы, ибо велись они столетия спустя после кончины Оригена.

Но главная ложь не в этом. Главное, что арест Оригена язычниками (во время гонения на христиан при императоре Декии) преподносится как репрессия Оригена христианами. Есть одно очевидное обстоятельство, которого не мог не знать Николай Рерих: в третьем веке христианская Церковь сама гонима. У нее нет ни малейших возможностей для физического преследования своих оппонентов.

И даже то, что Рерихи пишут о демонстративно почитаемом ими преп. Сергии Радонежском, при ближайшем рассмотрении все равно оказывается ложью.

Например, преподобный Сергий построил первый в России храм в честь Святой Троицы, то есть храм, возвещающий самый таинственный, сложный и специфически христианский догмат. Это нисколько не мешает Елене Рерих писать: “Преп. Сергий не был богословом и догматиком, он жил заветами Христа, но не церковными утверждениями”[1318].

Преп. Сергий испрашивал утверждения устава своего монастыря у канонического возглавителя Русской Церкви — Константинопольского патриарха. Он поддержал Константинополь в его конфликте с Москвой, когда князь Дмитрий Донской захотел ввести незаконную автокефалию. В свою очередь, за непослушание Москве, он не усомнился наложить церковное отлучение на Ростов. И несмотря на это Елена Рерих пишет: “Его отказ от митрополичьего поста не происходил ли тоже от того, что Дух Его знал все расхождение Церкви с Истиной?”[1319].

Преп. Сергий основывал монастыри, причем именно вне городов, в пустынях, в лесах. Рерихи же, числя себя в его учениках, пишут: “Мы решительно против монастырей как антитезы жизни” (Озарение, 2,4,3).

Преп. Сергий прививал на Руси практику исихазма, умного молитвенного делания, а Рерихи уверяют, будто «Святой Сергий даже не разрешал умное делание» (Мир Огненный 2, 116)[mmmmmmmmmmmmmm]. Термин «умное делание» в его именно православном значении был Рерихам известен[nnnnnnnnnnnnnn] и в общем правильно ими понимался («Умение поселить в сердце своем священную Иерархию есть тоже умное делание, но такое делание приходит через труд… Пусть Владыка живет в сердце» - Мир Огненный 2,118). Так откуда же тогда уверенноcть в том, будто преп. Сергий «не разрешал» своим ученикам совершать молитвенный труд, призывающий Христа «поселиться в сердце»?

Если вслушиваться не в голоса духов, а в исторические свидетельства, то придется склониться к выводу о знакомстве преп. Сергия с идеями и практикой исихазма и о его принятии их. Преп. Сергий стремился, чтобы в его сердце воссияло "мысленное солнце правды" - молитва с этим выражением ("восияй в сердцах наших мысленное солнце правды Твоея" находится в пергаменном XIV века Служебнике "преподобного отца игумена Сергия Радонежского" - согласно подписи по листам позднейшим почерком. Эта специфически исихастская молитва встречается здесь впервые[1320]). Кроме того, один из любимых учеников преп. Сергия – преп. Афанасий Высоцкий в 1381 году сделал для монахов своего (Высоцкого в Серпухове) монастыря выписки из творений Святых Отцов - "Въпроси и ответи преподобных отець о молитве и о трезвении ума, како подобает безмолъвнику седети в кельи". В этом сборнике преп. Афанасий переписал и "Слово о молитве" преп. Симеона Нового Богослова, где как раз описывается техника "умной молитвы": "Отъими ум свой от всякого суетьства, сиречь временна, таже прилепи к персем свою браду, сметая чювьственное око с умомь посреде чрева, сиречь в пуп; въстягни же и ноздрьнаго духа дыханье, еже не часто дыхати, и испытай умно внутрь в утробе обрести место сердечное, иде же любо вместишася душевныя силы", - и только после пребывания в таком состоянии "нощь и день" можно обрести "непрестанное веселие" и увидеть "посреде сердца воздух и себе светла всего и рассуженья исполнена"[1321]. Если бы Сергий запрещал такую молитву, то неужели его ученик и духовный сын еще при жизни своего духовного отца нарушил бы его запреты и стал ее советовать то, что Сергий «запрещал»?

В одном из видений “Владыки” Елена Рерих получила повеление сжечь мощи святых: “Пора сжечь мощи, следуя завету Христа” (Озарение, 2,4,3). Евангелия не содержат никакого подобного «завета Христа» – но для Рерихов слышимые ими голоса важнее. Для нас же важно, что, дорвись рериховцы до власти – так они и мощи преп. Сергия не пожалеют, а сожгут[oooooooooooooo]. Кроме того, исполняя заветы своих владык и учителей, они еще и саму Лавру Сергия закроют. Такое вот почитание преп. Сергия!

Исследование источников, серьезную научную работу с Евангелием и церковной историей теософам подменяют видения. Не из изучения русской церковной жизни XIV века черпают Рерихи свое представление о подвиге преп. Сергия и о его воззрениях. “Сны и видения” — вот источник “синтеза науки и религии”. “Выхожу на пустырь, позади которого подымается гора-холм с извилистыми тропинками, ведущими на вершину. По этим тропинкам подымаются престранные животные и телята, у каждого из которых, помимо четырех ног, еще пятая торчит вверх из середины спины. Заинтересованная таким явлением я иду по этим тропинкам и дохожу до вершины, где стоит в облачении св. Сергий Радонежский. Он берет меня за руки, сажает рядом с собой на скамейку и говорит с укором: “Наконец-то, Елена, зову, зову!”»[1322]. Такие видения и беседы с духами («Владыка Шамбалы» называет Сергия своей реинкарнацией) заменяют Рерихам все реальные исторические исследования о Преподобном и позволяют вопреки всему числить преп. Сергия в лагере оккультистов.

Еще один из многих примеров уже современной теософской фальсификации памятников раннехристианской литературы и истории: “Крестом первые христиане не благословляли! Наоборот: они взирали на этот символ орудия пытки с ужасом”[1323]. Ни одной ссылки на первоисточники, конечно, рериховка не предъявила… Вот только как совместить с этим тезисом карикатурное граффити, найденное на стенах Неронова дворца на Палатинском холме? Этот знаменитый рисунок изображает распятого осла, а перед распятием – фигурку человека. Рисунок сопровождается ехидной надписью: "Алексенос поклоняется своему богу". Это - антихристианское свидетельство о почитании христианами креста. Сами же христиане своего благоговейного отношения ко кресту никогда не скрывали (см., например: св. Иустин Мученик. Разговор с Трифоном иудеем. 91,3; Тертуллиан. Апология 1,55).

«Много устремленных и серьезных душ возмущались и по поводу появившегося "откровения" в виде чудовищной догмы Джона Кальвина, католического священника Женевы, что грех является необходимой причиной... величайшего блага"[1324]. Проверяем? – Да. И констатируем: 1) Жан (не Джон) Кальвин не католический священник, а злейший враг католичества, ибо он стал создателем своей, протестантской, кальвинистской церкви… 2) рассуждений по поводу того, что грех является необходимой причиной блага, более чем достаточно именно в теософской литературе[pppppppppppppp]. 3) Мысль же Кальвина является не более чем цитатой из Августина, воспроизведением его парадоксального возгласа: «О счастливая вина Адама, благодаря которой мы имеем такого Искупителя!». Речь идет о том, что не будь грехопадения, не было бы и Боговоплощения. И у Августина, да и у Кальвина это никак не оправдание грехов, а посему нет никаких оснований выдавать это за «чудовищную догму».

В общем - практически каждое касание теософами христианства несет в себе или фантазию, ложь или передергивание.

Так что если уж я порой реагирую на рериховские опусы эмоционально – то, честно говоря, это раздражение не столько религиозного человека, сколько возмущение человека, воспитанного в традиции научной мысли. Я привык, что ко мне в годы моей учебы обращали призыв: "Обоснуйте, коллега!". С тем же требованием и я подхожу к популярным ныне мифам - в том числе и теософским. Я скучным голосом спрашиваю: каким путем Вы получили этот вывод? С каким материалом Вы работали? Какой использовали метод? Учли ли Вы возможность иных интерпретаций Вашего исходного материала, и если да - почему эти иные варианты Вы сочли недостаточными или неверными? Учли ли Вы все остальные свидетельства на эту тему? Если нет - то на каком основании Вы сузили круг привлекаемых вами источников?

Мне горько видеть, как разрушается традиция научной мысли, как самые дикие суеверия начинают приниматься даже представителями интеллигенции... И вновь скажу: эта моя боль не только боль христианина, но и боль человека, принадлежащего к научному сообществу.[qqqqqqqqqqqqqq]

Рериховцы пишут, что “создалась сейчас такая ситуация (в частности, с церковью), которая заставляет нас быть безупречными воинами”[1325]. Я же хотел бы, чтобы рериховцы попробовали стать прежде всего учеными, а не воинами.

Из того же, что я привел в этой главе, видно, что уровень церковно-исторической эрудиции теософов оставляет желать много лучшего. А их образ герменевтики, обращения с текстами вообще находится за пределами любой науки. В декларированном “синтезе науки, философии, культуры и религии” наука при ближайшем рассмотрении не просматривается.

А знаете, в чем отличие поведения религиозного проповедника от ученого в ситуации, когда того или другого уличили в недостаточной аргументированности?

Человек науки в этом случае снимает свою гипотезу с обсуждения, отказывается от ранее высказанного суждения. Религиозный же человек говорит: “то, о чем я говорю, надо пережить в личном духовно-мистическом опыте!”. Так как Вы думаете – как ведут себя при дефиците аргументов рериховцы? – Правильно – как носители религиозной веры. «Живая Этика не придает, вообще, решающего значения книжному знанию. Главное для нее – доктрина сердца»[1326].

В этом колесе и вращаются мои личные беседы с рериховцами. Сначала мне (и аудитории) говорят, что у христиан только вера и догматы, а вот у рериховцев – наука и знания… Но после того, как начинаешь с ними говорить на языке науки, требуя точных ссылок и соблюдения логических процедур, как в ответ слышишь: «Да ведь душа Огня (Агни) просит! Это же надо сердцем пережить!». Что ж, - желающие могут “переживать”, интуичить, «вибрировать». Но не стоит считать это наукой. И стоит еще помнить, что от этих «вибраций» и «конвульсий»[rrrrrrrrrrrrrr] лампочка может - “дзинь” (Община 8,1).

 

Гл. 12. МНОГО ЛИ ФИЛОСОФИИ В ТЕОСОФИИ?

 

 

Философия - не что иное, как мысль, додуманная до конца. Не всегда забавно и легко ее додумывать. Но выхода нет: в противном случае придется применять мысли недодуманные

Г. К. Честертон[1327]

 

Науке приходится нелегко, когда теософы начинают ухаживать за ней. А какова же мера философской компетентности и добросовестности этих «синтезаторов»?

Мы видели, что “синтез” оккультизма и науки плодоносит такими мутантами, что и Лысенко и даже “ПУКСы” Войновича выглядят просто эталонами академизма.

И происходит это, в частности, вследствие философской безграмотности теософов.

Разговор о том, в какой мере присуща философичность теософским текстам, необходимо начать опять же с определений.

Вопросу о границе, различающей внефилософский мир мифа и гнозиса от мира собственно философии, немало внимания уделил ведущий российский востоковед В. К. Шохин. Вот краткий реферат его размышления над этой темой:

«Кто были первые индийские философы – «махатмы», тайно руководившие духовной эволюцией человечества из мифической Шамбалы, йоги с птичьими гнездами на голове, отрешенно медитировавшие у подножия Гималаев, или первые теоретики, уже дискутировавшие проблемы познания, бытия и ценностей человеческого существования, как и первые греческие философы? Ответ однозначен и может быть связан только с последним способом решения этого вопроса. Однако он требует разрушения той мифологической картины индийской философии, которая неизбежно складывается в сознании любого непосвященного при обильной инфильтрации в это сознание стереотипов псевдоэзотерической печатной продукции «Международного центра Рерихов» и прочих притязательных, но малобразованных восточных и местных гуру[1328]… Автор настаивает на достаточно простой истине о том, что понятия «индийская философия» и «философия» соотносятся как вид и род. Вследствие этого подхода расхожее представление о том, что «индийская философия» соответствует не столько философии как таковой, сколько особому «жизненному пути», ведущему к «интегральному познанию» теософских истин, представляется автору не менее логически сомнительным, чем, скажем, идея о том, что один из прямоугольников может быть круглым… Автор следует рекомендации неоплатоника Ямвлиха, требовавшего четкого разграничения философии и теургии (букв. «богодействие»)[1329]… Греки считали, что философ в отличие от божества еще не обладает истиной, но только стремится к ней. Соответственно, те, кто не только обладает полнотой истины, но могут быть уже «друзьями человечества», не суть философы, но персонажи мифологии. Поэтому, категорически утверждая, что первые философы Индии были философами, мы сразу дистанциируемся от агни-йоги, трансцендентальной медитации, «русского тантризма» и прочих псевдовосточных обществ, проповедущих то, что можно обозначить словосочетанием «теософия для толпы»[1330]... Генезис брахманистской философии почти точно совпадает с генезисом философии греческой, отставая, видимо, не более чем на одно поколение. Свидетельства античной доксографии позволяют считать, что первым заметным теоретиком, у которого вполне различимы элементы диалектической аргументации, был Ксенофан (ум. ок. 470 г. до н.э.)[1331]… И в Греции исследование суждений восходит к реальным диспутам. Определенное различие можно видеть только в том, что эллинские дискуссии были связаны с более абстрактными, «академическими» проблемами, тогда как индийские проходили в обстановке конфронтации конфессий, религиозных «диссидентов» и традиционалистов…[1332] Начало индийский философии ищут в гимнах Ригведы и Атхарваведы, следовательно, хронологически оно приходится на рубеж II и I тысячелетий до н.э., и индийская философия оказывается, как то и подобает философии восточной, примерно пятью веками древнее греческой. Но обнаруживают ли те ведийские гимны, которые включаются в антологии индийской философии, хотя бы отдаленные признаки теоретической рефлексии над проблемами и понятиями познания, бытия и целей и ценностей человеческого существования? Ответ может быть только отрицательным[1333]… Темы ведийских риши не содержат в себе ничего уникального: главная из них соответствует мировому космогоническому мифу о появлении многообразия вещей из Мирового Первовещества путем его дифференциации… Да и сама форма вопросов-загадок находит параллели в вопросах задаваемых в иранской «Ясне», в космогонических загадках удмуртов, в словесных испытаниях на состязаниях американских индейцев (потлач) и даже в целом классе сказок мирового фольклора[1334]... Если начало философии соответствует мифологическому мышлению, то может ли она в целом серьезно отличаться от мифа? Что, далее, заставляет открывать историко-философский курс именно индийской философией, а не месоамериканским, древнемалийским или удмуртским материалом? Наконец, можно ли тогда вообще в историю философии что-либо не включать?[1335]… Упанишады это не философия, ибо их персонажам бессмысленно задавать вопросы; все изрекаемое ими воспринимается слушателями как абсолютно бесспорная истина, а к своим выводом они приходят в результате некоего видения или откровения, недоступного профанам. Но зарождается культура диспута и вместе с ней культура философской рефлексии. Философ – тот, кто полемизирует с противником располагающим такими как и он сами источниками познания и ориентируется на аудиторию, которая согласна принять его точку зрения лишь в случае, если она будет содержать опровержение не только действительных, но даже потенциальных контраргументов любого оппонента[1336]…

Знания реальной научной индологии исключали интерпретацию реальной индийской философии как поэтической грезы, игнорирую­щей профессионально-научную выучку и искусство рационального поведения. Подобно подавляющему большинству идеализаторов индийской философии, Сантаяна не знал, что в самой Индии под философией понимались вовсе не грезы, но как раз последовательнейшим образом формализованная алгоритмизация правил критиче­ского исследования суждений и классификационного анализа понятий онтологи­ческого, эпистемологического и аксиологического предметного круга. При этом здесь находилось место и для дискуссии о структуре природного мира, и для систематизации рационального поведения в мире социальном. Потому то, к чему апеллировал американский философ (подобно, на сей раз, большинству его евро­пейских и заокеанских коллег), можно охарактеризовать скорее как лишь тот однозначно дофилософский гносис, который обеспечивал реальной индийской фи­лософии как особого рода теоретической рефлексии лишь поле ее функциони­рования: и общую культурно-историческую заданность ее интересов[1337].

Так, авторитетнейший философ школы ньяя Ватсьяяна (IV—V вв.) в своем комментарии на "Ньяя-сутры" прямо ставит вопрос о тех дифференциальных признаках, которые отделяют его дисциплину знания от таких дидактических текстов, содержащих "только учение о высшем Атмане", как Упанишады. О том, какие требования предъявлялись к философскому тексту, претендующему на то, чтобы быть авторитетным для знатоков, свидетельствует хотя бы следующий их перечень, представленный в комментарии на "Санкхья-карику" (V в.) под названием "Юктидипика" (VII—VIII вв.): такой текст должен со­держать свод кратких нормативных афоризмов (sutra), дискуссию о корректных источниках знания (pramana), дискуссию о "частях" предмета (avayava), положение, описывающее общие компоненты системы «в полноте» (anyunata), дискуссию по поводу "Сомнений", связанных c общими принципами системы (samsaya), дискуссию о специальных технических проблемах (nirnaya), краткие дефиниции (uddesa), более развернутые дефиниции (nirdesa), дискуссию о базовых принципах в "последовательном порядке" (anukrama), дискуссию о технической тер-минологии (samjna), дискуссию в связи с практическим результатом дайной философской системы (upadesa). Следует отметить, что эти нормативы соответствовали реальностям индийского профессионального философствования[1338].

По определению “Артхашастры” (I-II вв.) философия – это наука, в которой осуществляется “исследование посредством аргументации”[1339]… Уддалака (Чхандогья-упанишада, 6) приходит к своей истине через особое, ему лишь присущее «видение» природы вещей и требует принять свое «откровение» на веру («Верь этому, дорогой»). Удаллаке даже в голову не приходит доказывать свою точку зрения или опровергать альтернативные («устранив» мнение «некоторых», видящих происхождение сущего в несущем, но без затруднений переходит к мифу о том, как Сущее решило себя размножить)… Но с зарождением собственно философской мысли те же вопросы в «Брахма-сутре» обсуждаются уже совершенно иначе. Здесь Бадараяна доказывает свое положение посредством опровержения оппонентов, поскольку может считаться правым только в том случае, если обоснована невозможность отстаивать их контртезис. Таким образом, будучи сходными с точки зрения о чем, риши упанишад и философы веданты полностью разнятся с точки зрения как [1340]… Философия как теоретическое исследование мировоззренческой проблематики посредством применения к ней указанных выше рефлективных процедур, предполагает также наличие и определенной культурной ситуации. Необходимым “минимумом” этой ситуации следует считать наличие в культуре поляризации мнений, дискуссий, “партий”, pro и contra. Критическое исследование мировоззренческих суждений предполагает обоснование и логическую аргументацию, которая вне дискуссии немыслима, ибо эта аргументация оппонента немотивирована (индийского риши Уддалаку и “греческого риши” Мусея никто не подвергал экзамену и не требовал от них доказательств их “положений” и им и не надо было обращаться к аргументации). Философия оказывается возможной, когда опыт дискуссий предфилософского этапа распространяется на мировоззренческие проблемы[ssssssssssssss]. Первые философы Индии – это странствующие диспутанты, ищущие любой возможности “сразиться” друг с другом, участники словесных турниров, победы на которых присваивают арбитражные комиссии “экспертов”… Полемическая стихия греческого философствования имеет и гораздо более глубокие корни. Само слово problema буквально означает нечто, с помощью чего некто хочет защитить себя как щитом и нечто, что он может бросить в своего противника[1341]… В Китае же философия как способ теоретической деятельности оставалась в «непроявленной форме» ввиду официального запрета на диспуты и дискуссии[1342]. «Я “ограничиваю” поле философии, как было уже отмечено, не с точки зрения о чем, но с точки зрения как. “Смысложизненные” вопросы могут исследоваться средствами философского дискурса, а могут просто переживаться на художественном уровне»[1343].