Молекуляризм М.Даммита

Возможные аргументы против холистической семантики будут направлены прежде всего на само понимание природы связи между истиной и значением. Возможна позиция, состоящая в том, что метафизическое понятие истины, будь оно реалистским или антиреалистским, не может играть никакой роли в теории того, как мы понимаем языковые выражения. В пользу этого представления свидетельствует то, что никакой действительный психологический механизм не способен выполнять требуемую задачу сравнения высказываний с неконцептуализованной действительностью. В основанной на усорвиях истинности семантике предлагается сохранить вербальную формулу, согласно которой для того, чтобы знать значение, скажем, выражения "Снег бел", надо знать, при каких условиях это предложение является истинным. Можно сказать, что независимо от того, чтό именно требуется для того, чтобы понять предложение, это должно быть названо неявным знанием условий, при которых предложение является истинным. Но если мы принимаем этот способ, то будет тавтологией считать, что "Если X понимает предложение "Снег бел", то X знает (неявно) условия истинности предложения "Снег бел"". Если это тавтология, то нельзя утверждать, что это — серьезная и общезначимая теория понимания, обладающая реальной объяснительной силой. Но если представление о том, что истина есть соответствие с действительностью, не может нам ничем помочь, то как мы должны объяснить понятие истины? Формальная семантика понятия "истинный" (особенно дефляционный принцип эквивалентности: сказать о предложении, что оно является истинным, эквивалентно утверждению этого предложения) позволяет нам определить столько предложений формы " S истинно", сколько имеется предложений S, которые мы хотим утверждать или отрицать. Но как мы можем объяснить то, что мы делаем, когда мы утверждаем и отрицаем? Мы можем сказать, что когда мы делаем утверждения, мы надеемся, что они будут истинны, и стремимся к тому, чтобы это было так. Однако это практически пустое заявление, поскольку нет и не может быть независимых проверок ни истины, ни обоснованной утверждаемости.

Рассмотрим подробнее, как может выглядеть такая позиция, на примере аргументов Майкла Даммита, поскольку они чрезвычайно важны для понимания сути холистической критики эмпиризма.

Даммит характеризует смысл (sense) как тот аспект значения (meaning), "который определяет условие, при котором предложение является истинным"[386]. Семантическое значение (semantic value) атомарного предложения Даммит характеризует как

тот признак, обладание которым является [для атомарного предложения] необходимым и достаточным, если каждое сложное предложение должно быть определено как истинное или иначе в соответствии с его составом из атомарных предложений... Семантическое значение атомарного предложения (и, следовательно, любого предложения) является именно его истинностным значением — истинно оно или нет... Сначала мы устанавливаем, что семантическое значение сингулярного термина — это тот конкретный объект, к которому он имеет референцию: тогда из этого следует, что семантическое значение одноместного предиката дается, устанавливая, для каких объектов он является истинным, двухместного предиката — для какой пары объектов он является истинным, и т.д.[387].

Это предполагает, что для каждого объекта язык содержит сингулярный термин, указывающий на него. Смысл выражения — это компонент его значения, который является релевантным для определения истинности того предложения, в которое оно входит; именно этот компонент его значения определяет семантическое значение выражения. Даммит разъясняет понятие семантического значения, когда заявляет, что семантические значения слов, составляющих предложение, в совокупности определяют его как истинное или ложное: когда мы говорим, что смысл слова определяет его семантическое значение, то это подразумевает, что во внимание принимается вклад внеязыковой действительности. Возможность такого объяснения понятия семантического значения зависит от предположения, воплощенного в фундаментальном принципе классической семантики, согласно которому условие истины каждого предложения либо выполнено, либо невыполнено. Это может быть расценено как метафизическое допущение (о том, что имеется внеязыковая действительность, независимая от нашего знания о ней), а также как теория значения (мы успешно приписываем нашим предложениям смысл, который делает их детерминированно истинными или ложным). С такой точки зрения, фрегеанское понятие референции выражения и есть понятие семантического значения — по крайней мере, в контексте классической семантики.

Даммит описывает различие между смыслом и референцией, заявляя, что смысл есть компонент значения, и поэтому дать теорию смысла выражения значит дать (частично) некоторую теорию того, что знает говорящий, когда он понимает это выражение. Рассматривая смысл как определение референции, мы тем самым предполагаем, что таким образом принят во внимание вклад внеязыковой действительности. Так, Фреге расценивал различие между смыслом и референцией как одно из своих фундаментальных открытий — смысл выражения не может состоять только в его наличии у него референции, какой бы она ни была. С такой точки зрения, смысл определяет референциальное/семантическое значение. Последнее представляет собой признак, который является необходимым и достаточным для определения истинности предложения: для того, чтобы предложение имело семантическое значение, оно должно быть способно быть истинным или ложным, и оно должно в самом деле быть или истинным, или ложным. Смысл выражения определяет его семантическое значение и, поскольку семантическое значение является или истинным, или ложным, определяет его как истинное или ложное. Референция есть семантическое значение, поэтому смысл выражения определяет его референцию и, поскольку референция указывает только на истинность или ложность, определяет его как истинное или ложное. Эта теория смысла определяет референцию слов (это — основополагающий тип теории, построенный на сингулярных терминах и остенсивном определении) при условии, что внеязыковая действительность принята во внимание и отношение языковых выражений к ней служит предметом этой теории.

Такое различение между смыслом и референцией очевидно может быть рассмотрено как направленное против стандартной семантики Дэвидсона. Здесь два отправных пункта.

• Тарский стремился произвести преобразование неформальной классической семантики в формальное определение истины для формализованного языка. В результате мы имеем предметом два формализованных языка — объектный язык и метаязык, в котором мы определяем истину для объектного языка.
• Референция выражения (в духе Фреге) — это внеязыковая сущность. Например, в неформальной семантике интерпретация связывает с каждой языковой индивидуальной константой, предикатом и т.д. нелингвистическую сущность соответствующего типа. Когда мы пытаемся построить определение истины для объектного языка, то наше внимание переходит с вещей в мире, связанных с выражениями объектного языка, на средства, доступные нам в метаязыке для определения связей между объектным языком и вещами в мире. Так, когда мы строим определение истины, мы должны показать, что метаязык способен к определению ассоциаций между элементами объектного языка (например, сингулярными терминами, предикатами и т.д.) и теми вещами в мире, на которые эти элементы предназначены указать. Суть определения истины тогда состоит в том, чтобы удостовериться, что нелингвистическая сущность, референция, дает правильную ассоциацию между элементом объектного языка и вещью в мире, на которую этот элемент предназначен указать. Это означает, что Фреге и Тарского интересует истина simpliciter, а не понятие истины в произвольной интерпретации.

Даммит полагает, что аргументы Фреге в пользу различия между смыслом и референцией уже содержат демонстрацию неадекватности теории Дэвидсона[388]. Теория, которую предлагает Дэвидсон, согласно Даммиту, состоит в том, что если мы рассматриваем систему Тарского как аксиоматическую теорию и принимаем понятие истины за уже данное, то мы будем иметь теорию значения для объектного языка. Другими словами, знание этого повторно рассмотренного определения понятия "истинный", в дополнение к адекватному схватыванию понятия истины, дало бы понимание языка. Это понимание и знание не могут зависеть от носителя языка, дающего философски адекватную теорию того, чтό он понимает. Скорее проблема состоит в том, какие факторы участвуют в приписывании говорящему неявного знания такой теории

Задача Даммита — защитить и развить позицию Фреге (так, как он ее понимает), показав, что схватывание смысла простого выражения нельзя приравнивать к знанию его референции. Для этого он вводит различие между "знанием чего-то" ("knowing-what") и "знанием, что" ("knowing-that") следующим образом: пример " X знает, чем является Р " приписывает субъекту "знание чего-то", в противоположность "знанию, что", который приписывается примером " X знает, что P ", полученным заменой " P " на полное предложение, которое могло бы использоваться независимо. Таким образом, "знание, что" имеет форму " X знает, что кошка находится на коврике", в то время как "знание чего-то" — форму " X знает, что такое кошка". Оба эти рода знания отличны от знания референции (например, X знает референцию р или X знает референцию термина "кошка").

Аргумент Фреге в пользу различия между смыслом и референцией имеет две предпосылки.

• Все теоретическое знание является пропозициональным знанием (это полностью предикативное знание, которое опирается на некоторое пропозициональное знание).
• Для любой данной части предикативного знания никогда нельзя обнаружить единственную (уникальную) пропозицию, знание которой подразумевало бы владение этой частью предикативного знания.

Предикативное знание — более ограниченная форма знания, чем пропозициональное знание. Следовательно, одно (само по себе) знание референции слова невозможно, потому что приписывание данной части предикативного знания никогда не будет полностью характеризовать то знание, которое имеет субъект. Последнее всегда может далее характеризоваться цитированием пропозиционального знания, на которое опирается предикативное знание. Цитирование пропозиционального знания субъекта показывает смысл, который говорящий связывает со словом в том случае, если он знает референцию этого слова.

Мы можем отклонять вторую предпосылку, и аргумент здесь может быть таков. Если в схеме (X знает, что w имеет референцию к b) мы заменяем переменную w выражением, указывающим на имя собственное (например, "Валенсия"), то трудно увидеть, чтό могло бы потребоваться как единственная замена b в (X знает, что "Валенсия" имеет референцию к Валенсии), которая обосновала бы (X знает то, к чему "Валенсия" имеет референцию), кроме непосредственно самой Валенсии. Обосновать это может только сама Валенсия, т.е. только сам носитель этого имени собственного. Тогда знать то, к чему "Валенсия" имеет референцию, значит просто знать, что "Валенсия" имеет референцию к Валенсии. Однако это бессодержательное и неправомерное отождествление, потому что здесь знание конкретной референции слова смешивается со знанием того, что это слово вообще имеет некоторую референцию. Человек с достаточным схватыванием грамматики может признавать, что "Валенсия" — имя собственное, что имена собственные имеют референции, что, как имя собственное, "Валенсия" будет иметь референцию к Валенсии, чем бы это ни было, — и при этом все еще не иметь представления о том, что это такое. Смешение, произошедшее в этом неправомерном отождествлении — это смешение дискурса, который не выходит за границы языка, с дискурсом, который выходит за его границы. Аналогичный случай представляет собой описание вымышленных персонажей: у него нет референции к чему-либо в мире, но формы языка, в котором это описание имеет место — те же, что и при описании вещей в мире.

Возможный контраргумент здесь будет заключаться в различении между знанием истинности предложения (X знает, что S истинно) и знанием пропозиции, выраженной этим предложением (X знает, что P). Если некто знает, что предложение истинно, то это знание требует знания пропозиции, которую выражало бы это истинное предложение, и полного понимания этой пропозиции. Однако это не всегда имеет место. Например, если мы не знаем, кто такой Криспин Райт или что такое эпистемология, а только знаем о слове "Валенсия", что это — название некоторого места в Испании, где Криспин Райт читает лекцию по эпистемологии 15-ого июля, то мы имеем "знание, что", но не "знание чего-то", предикативное, но не пропозициональное знание.

Итак, возражение семантике Дэвидсона, с такой точки зрения, может состоять в том, что она смешивает знание референции слова со знанием того, что оно вообще имеет референцию. Контраргумент может состоять в том, что если о предложении известно, что оно истинно, то это знание требует знания пропозиции, которую это предложение выражает, и возможности различить, какая именно пропозиция выражена этим предложением. У этого последнего условия, как представляется, есть три неявных критерия.

1. Предложение (например, "кошка на коврике") является истинным.
2. Для знания истинности предложения "кошка на коврике" требуется знание пропозиции, выраженной этим предложением.
3. Говорящий должен быть способен выбирать пропозицию, выраженную предложением "кошка на коврике", среди других.

Третий критерий предназначается для проверки второго. Важно, что говорящий должен знать пропозицию, выраженную предложением "кошка на коврике", в достаточной степени для того, чтобы он мог сказать, которая это из пропозиций — ведь в наличии у нас всегда имеется некоторое их множество и то, что от нас, собственно, требуется — это различать их. Это подразумевает способность различать между конкурирующими пропозициями и выбирать правильную.

В свою очередь, на этот контраргумент возможно возражение, состоящее в следующем. Если различие между (X знает, что истинно, что w имеет референцию к b) и (X знает, что w имеет референцию к b) должно защитить тезис о том, что знать референцию "Валенсия" значит знать, что "Валенсия" имеет референцию к Валенсии, то нам нужно сказать, чтό именно требуется, чтобы знать пропозицию, выраженную этим предложением. Мы видели, что понимание предложения — это не требование знать пропозицию, выраженную предложением. Некто мог бы столкнуться с предъявлением предложения на языке, ему неизвестном, и, соответственно, ничего в нем не уразуметь, но при этом понять перевод этого предложения на язык, в котором он сведущ, и таким образом узнать, что предложение истинно.

Наше гипотетическое возражение аргументу Фреге не может отрицать, что есть нечто связанное с именем, что субъект должен схватить, — если он полагается знающим пропозицию, выраженную предложением, в котором используется это имя, — удерживая при этом различение, для такого предложения, между знанием этой пропозиции и знанием истинности этого предложения. Если он теряет эту дистинкцию, он беззащитен против обвинения в том, что он перепутал знание референции имени со знанием того, что оно вообще имеет референцию. То, что субъект должен ухватить — это, точно говоря, смысл имени[389].

В наиболее общей форме мы можем сказать, что структура теории языка Даммита и Фреге такова:

пропозиции —> язык —> мир/истина.

Смысл здесь — компонент перекрытия, который определяет всю эту схему: он ответствен за то, правильна эта схема или неправильна. Различение смысла и референции требуется потому, что мы должны определить ассоциацию между элементами объектного языка и вещами в мире, которые эти элементы предназначены выбирать. Любая теория, которая не позволяет своему метаязыку быть способным к определению ассоциации между элементами объектного языка (например, сингулярными терминами, предикатами и т.д.) и теми вещами в мире, на которые эти элементы предназначены указать, будет неадекватна — именно потому, что метаязык не будет позволять нам проверить, что не-лингвистическая сущность, референция, дает правильную ассоциацию между элементом объектного языка, и вещью в мире, на которую этот элемент предназначен указать. И Даммит обвиняет в такой неадекватности теорию Дэвидсона.

Дэвидсон утверждает, что знание пересмотренного им определения предиката "истинный", в дополнение к адекватному схватыванию понятия истины, приводит к адекватному пониманию языка. Однако это не так для сингулярного термина "Валенсия", и это не так для сложного утверждения о предполагаемой лекции Криспина Райта. В случае с "Валенсией" некто с достаточным схватыванием грамматики может признавать, что

• "Валенсия" — имя собственное,
• что имена собственные имеют референции,
• что как имя собственное, "Валенсия" будет иметь референцию к той вещи, которой является Валенсия,

и все же он не будет знать, что это за вещь. Этот недостаток понимания на уровне сингулярных терминов только умножается, когда предложение становится более сложным, как в примере с лекцией Криспина Райта. Семантика условий истинности не дотягивается до мира, останавливаясь на его границе.

Это — следствие того, что такая семантика может быть рассмотрена как не различающая знание референции слова со знанием того, что у этого слова вообще есть референция. Основа претензий здесь состоит в различении между знанием истинности предложения и знанием пропозиции, выраженной предложением. Знание истинности предложения требует знания пропозиции, которая нашла бы выражение в этом истинном предложении, однако это не одно и то же. Знание истинности предложения и знание пропозиции, которая находит выражение в этом истинном предложении, в совокупности дают достаточно понимания, чтобы различить, какую именно пропозицию мы знаем. Этот факт понимания не объясняется в концепции значения как условий истинности, так как она еще не дает нам объяснение того, что требуется, чтобы знать пропозицию, выраженную предложением. В любом случае сторонник концепции значения как условий истинности должен признать, что имеется нечто связанное с именем, что субъект должен схватить, если он хочет поддержать различие между знанием истинности предложения и знанием пропозиции, выраженной этим предложением. Если же это различие не поддерживается, то концепция значения как условий истинности уязвима к обвинению в смешении знания референции имени со знанием того, что имя вообще имеет референцию.

Можно утверждать, что эти аргументы методологически основаны на отклонении Даммитом тезиса Витгенштейна о том, что философия языка — это не общая теория значения, а исследование того, как язык используется в специфических языковых играх. Иными словами, Даммит фактически пересматривает концепцию "значение как употребление". Свой критический анализ этого положения Витгенштейна он базирует на фрегеанского типа различии между "силой" (force) и "смыслом" (sense). Даммит признает, что в различных языковых играх одно и то же лингвистическое выражение может иметь различную силу, например в приказе в отличие от утверждения. Однако выражение "Закрыть окно!", используемое как императив, все же имеет тот же самый смысл, что и в составе выражения "Я забыл закрыть окно", будь то извинение, оправдание, напоминание или что бы то ни было еще. Иначе, по мнению Даммита, мы никогда не смогли бы выучить язык. Хотя Витгенштейн был безусловно прав, утверждая (в противовес Фреге), что язык является социальным и коммуникативным феноменом, а не только выражением мысли — т.е. был прав, связывая значение выражения с его использованием, но отсюда вовсе не следует, что каждое нумерическое или типологическое различие в использовании влечет за собой полное различие в значении.

Систематическая теория значения, по мнению Даммита (и в этом состоит еще одно его разногласие с Витгенштейном, отрицавшим возможность подобной теории) должна эксплицировать то неявное знание используемого нами языка, которым мы располагаем. Поскольку это знание проявляется в нашей практике, постольку теория значения должна показать, каким образом это происходит. Как и Хомский, Даммит предполагает, что наше проявление лингвистической компетентности опирается на неявное знание некоторых семантических принципов (подобно тому, например, как мы располагаем неявным знанием определенных физических принципов, которые проявляются в нашем умении ездить на велосипеде), и именно эти принципы наша теория значения и должна прояснить. Эти принципы не обязательно должны быть менталистскими: например, если бы робот мог разговаривать, то это демонстрировало бы неявное знание лингвистических принципов, но отсюда еще никак не следовало бы, что он обладает психологическими состояниями.

В итоге, согласно Даммиту, концепция значения как условий истинности неприемлема, поскольку она не приводит к удовлетворительному объяснению феномена понимания языка; любая теория значения, которая не является теорией понимания или не дает ее в итоге, не удовлетворяет той философской цели, для которой нам требуется теория значения — а следовательно, теория значения должна включать, помимо стержневой теории референции, еще некоторую теорию иллокуции — т.е. теорию смысла и теорию силы. Адекватная теория значения — это теория того, что знает человек, когда он знает язык. Таким образом, концепция "значение как употребление" удовлетворяет такой теории только в том случае, если мы рассматриваем неявное или явное знание значения выражения как знание о его употреблении. С такой точки зрения, концепцияя значения как условий истинности не может дать полноценную теорию значения, поскольку исходит из предположения, что мы уже понимаем некоторые основные концепты, на которых основано значение других понятий. Это ведет к известному возражению концепции значения как условий истинности, согласно которому значение предложения состоит в его переводимости в некоторое другое предложение — а именно, что мы можем знать, что одно предложение правильно переводится как другое без того, чтобы знать, что это предложение означает (аргумент "китайской комнаты" Серля). Точно так же знание того, что значение предложения является функцией значений некоторых базовых лингвистических выражений, дает нам собственно значение этого предложения только в том случае, если мы уже понимаем эти основные выражения. Полноценная же теория значения должна дать теорию понимания любого выражения, базового или деривационного.

Здесь целесообразно привлечь различение между носителями истинности (truth-bearers) и истинностными факторами (truth-makers), согласно которому, если утверждение является истинным, то должно иметься нечто, в силу чего оно истинно. Так, утверждения наблюдения могут быть истинны просто в силу того, что мы непосредственно воспринимаем, что это — именно так, а не иначе. Но с контрфактуалами и другими классами предложений, перечисленных выше, это не срабатывает. Известны попытки преобразовать их в предложения квази-наблюдения (программа логического позитивизма), однако это явно паллиативная мера, и для большинства контрфактуалов это принципиально невозможно. Выход здесь может состоять в том, чтобы отказаться от представления о том, что предложение должно быть либо истинно, либо ложно независимо от того, что мы можем или не можем знать, даже если у нас нет никакого возможного способа проверки — подобно тому, как математический интуиционизм отверг предположение, что математическая пропозиция должна быть или истинна, или ложна даже тогда, когда у нас нет никакого способа доказать ее истинность или ложность ее отрицания. Для интуициониста правильное утверждение математической пропозиции состоит в истинном требовании, что ее доказательство либо существует, либо может быть создано, и понимание такой пропозиции состоит в способности распознать ее доказательство, когда оно будет предъявлено. При экстраполяции этого подхода на естественноязыковые контексты понятие доказательства может быть заменено на то или иное более широкое понятие — например, проверки. Мы можем говорить, что утверждение P должно быть или истинно, или ложно, что должно быть нечто, в силу чего оно или истинно, или ложно, только тогда, когда P — утверждение такого рода, что мы можем на протяжении некоторого конечного промежутка времени занять такую позицию, в которой утверждение или отрицание P было бы для нас обосновано. Так, в верификационистской семантике Даммита понятие правильности высказывания (correctness of assertion) получает более важную роль, чем истина и считается им — опять-таки, вслед за Витгенштейном или, по крайней мере, за одной из возможных его интерпретаций — более базовым и первичным понятием. Мы правильно высказываем утверждение, когда получаем нечто, в силу чего оно истинно или ложно, и неправильно высказываем утверждение, когда этого не происходит. И мы знаем значение предложения только тогда, когда мы знаем, каково это "нечто", которое могло бы считаться окончательным установлением правильности нашего утверждения.

Такая позиция может быть рассмотрена как имеющие общие основания с логическим позитивизмом, но вслед за Куайном Даммит, в отличие от позитивистов, отклоняет представление о том, что проверка будет обычно иметь форму указания последовательности эмпирических данных: она может располагаться в диапазоне от эмпирических данных до математического доказательства, посредством различных логически выведенных отношений. Согласно концепции верификационизма, познавательно ценные высказывания можно отличить от познавательно не ценных с помощью формализуемых критериев: первые, в отличие от вторых, верифицируемы, т.е. могут быть соотнесены с опытом — от эмпирического до интеллектуального, а их истинность может быть проверена в результате такого соотнесения. Вторые же никак не связаны с опытом: они либо аналитичны, т.е. всегда истинны, либо просто не имеют истинностного значения. Такой подход имеет выраженные семантические обязательства: если значение предложения есть его истинностное значение, то, по крайней мере, для познавательно значимых высказываний, знать их значение значит знать условия, при которых они могут быть проверены — условия их верификации.

Мы можем принимать или не принимать верификационистскую семантику, предложенную Даммитом. Самое верификация также не является базовым, прозрачным понятием; например, одним из конститутивных для нее требований может являться требование не-аналитичности, и в зависимости от того, какую форму будет иметь это требование, различным будет эпистемологический смысл верификации. Однако суть верификационистской критики условие-истинностной семантики как холистической направлена не просто на определенный тип семантики, но на само понимание природы связи между истиной и значением: второе, с такой точки зрения, не может быть сведено к первому в принципе, поскольку в естественном языке наличествуют семантически релевантные эпистемические элементы, не зависящие от обычных сфер действия пропозициональных истинностных факторов; а традиционные методы устранения неоднозначностей, связанных со сферами действия истинностных факторов, не всегда помогают нам найти правильную интерпретацию естественноязыкового предложения, выражающего эту пропозицию.

Итак, условие-истинностная холистическая семантика синтезировала интуиции как раннего, так и позднего Витгенштейна — раннего потому, что она реализует идею о том, что базовыми примитивами языка являются не термины, а предложения (представление, в укоренении которого очень важную роль сыграл "Трактат"), и позднего потому, что она реализует концепцию "значение как употребление", отождествляя значение с введеным прагматистами понятием "условий утверждаемости" (justified assertibility).

В таком случае к концепции значения как условий истинности может быть приложим скептический аргумент, неоднократно эксплицировавшийся при обсуждении проблем следования правилу и индивидуального языка. Применительно к концепции значения как условй истинности он оказывается направлен на утверждение связи между знанием значения предложения и знанием условий его истинности: как утверждает Даммит, первое не требует второго.

Семантика Дэвидсона должна была стать онтологически строгой теорией:

Подобно тому, как Лир черпает мощь в отсутствии Корделии, так и теории языка, на мой взгляд, процветают, когда избегают некритического привлечения понятий конвенции, лингвистического правила, лингвистической практики или языковых игр[390].

Однако искомая строгость в отношении онтологических обязательств теории не была достигнута: поскольку концепция значения как условй истинности (по крайней мере, в варианте Дэвидсона) претендует на то, чтобы быть именно теорией значения для естественных языков, постольку всякий раз, когда она пытается ответить, каким образом она может объяснить понимание выражений этих языков, она сталкивается в числе прочих и с онтологическими проблемами, которые показал, в частности, Даммит. Их первым и, по всей вероятности, главным источником является сама базовая для концепции значения как условй истинности теория Тарского, так как заявленное в ней требование метафизической нейтральности не выполняется; для того, чтобы уяснить другие источники, следует далее прояснить сам принцип онтологической нейтральности семантической теории, поскольку он далеко не однозначен и может включать в себя различные позиции по отношению к различным структурным элементам понятий истины и значения.

8. Связь истины и значения