Светлячок на ладони мира

Мне будет недоставать Лизы — тихой девочки с обветренными губами, которые она постоянно лижет языком. Шепотом советует­ся: «А можно сюда прилепить то-то, а можно я вот здесь нарисую, а здесь пусть пустенько будет?» Лепит мелко-мелко, Дюймовочку микроскопическую, жучка с ноготь величиной. Сидит бочком на стуле, как приживалка. Первая места не занимает — ждет, когда все рассядутся. Ни с кем особой дружбы не водит, но смотрит вни­мательно по сторонам и часто повторяет за другими то, что ей по­нравилось. Например, увидела у своей соседки стрекозу из тополи­ных семян, попросила «на два крылышка», на четыре постесня­лась.

— Лизочка, а у тебя есть сестра или брат? — спрашиваю.

— Нет. Я маму все время прошу братика или сестричку, но я наверное слишком громко прошу и маме это не нравится, потому она и не рожает.

Лиза — трусиха? Забитый ребенок? Нет! Она деликатная, тон­ко чувствует отношения — между людьми, формами и красками.

Маленькое всё лепит — чтобы много места не занять, сидит на краешке стула — чтобы не мешать никому, громко не говорит — чтобы не привлекать к себе внимания. Смотришь на ее затаенную улыбку, угнездившуюся в ямочках щек и углах обветренного рта, и такая нежность к ней возникает, хочется навсегда и прочно оградить ее от зла, потому что такая девочка всегда во всем будет винить себя: «Мама ребенка не родит, потому что ей, наверное, неприятно, что я об этом громко говорю».

Свои работы Лиза уносит с урока в ладошке. Она идет осторож­но, чтобы никого, упаси Боже, не толкнуть, но чтобы и своим ра­ботам не причинить вреда. Эта девочка — светлячок на ладони мира. Возможно, она станет обычным инженером или швеей. Луч­ше бы, пожалуй, швеей, золотошвейкой. Возможно, ее красота так и останется незамеченной, но тому, кто ее заметит, она при­несет счастье.

Я знаю одну такую взрослую Лизу. На самом деле ее зовут не Лизой, а Соней. Соней Зябликовой, попросту — Зябликом.

С Зябликом мы два года жили в больнице, в одной палате, потом вместе — в лечебном ин­тернате. Тихая, с огромными карими глазами и туго запле­тенными косами на прямой про­бор, она никогда не лезла пер­вой. Дежурная вносит поднос с яблоками в класс. Полдник. Все бегут к подносу. Я тоже. Рас­хватывают яблоки. Зяблику остается самое невзрачное, ма­ленькое. Что ж, она им вполне довольна. И это не вызов об­ществу — вы бегите, а я по­смотрю на вас, какие вы отвратительные в своей жадности, а я — хорошая. Соня не может бежать к подносу с яблоками. Еду в столовой получает последней. Ей стыдно, неловко биться в оче­реди — пропустите вперед!

В архитектурный институт Зяблик поступила с четвертого за­хода (кстати, рисовала она тоже всегда все маленькое, миниатюр­ное). После института ее распределили не туда, куда она мечтала. В КБ на нее навалили столько работы, что она, как корова Крошечки-Хаврошечки, по ночам, дома, за всех пахала. Безропотно. Лич­ная жизнь у Зяблика не сложилась, хотя в тетрадке с пожелания­ми, что мы дарили на прощание друг другу, она всем желала одно­го — доброго мужа и не менее пяти детей.

У меня до сих пор хранится ее пожелание и ее рисунок на па­мять. Морское дно в цветных камешках, рыбки, пускающие цвет­ные пузыри, и среди всего этого — автопортрет: девочка с боль­шущими, широко раскрытыми глазами и тонкими косичками на прямой пробор.

Княжне Мери с лучистыми глазами повезло, а княжне Со­не — нет. Она поседела, горбит­ся целыми днями за кульманом, а в отпуск ездит на Черное мо­ре. Не без тайной надежды на счастливое знакомство.

— Ленка, — говорит она мне по телефону, — наверное, я так и не выполню свое пред­назначение. Не умею привлечь к себе внимание. Какая-то я подушка костлявая. Все в меня плачутся. А в нашем возрасте, Ленка, неженатый человек — это миллион терзаний. Выслушаю всё молча — слово в иную ис­поведь вставить совестно, и всё, привет. Так отпуск провела безрезультатно. Разве что порисо­вала на свободе.

Существование одной такой совестливой, деликатной Сони на свете улучшает атмосферу, обезвреживает ее, как кварцевая лампа жилое помещение. Свое скромное предназначение Соня-то как раз и выполняет ежедневно. Недаром я на веки вечные запомнила поднос с яб­локами. Не будь Зяблика, я, возможно, никогда бы не поня­ла, как скверно поддаваться массовому психозу, как отвратитель­но хапать.

И когда смотрю на Лизу, уносящую с урока миниатюрные, полные изящества, скульптурки, — вижу Зяблика.

Она идет по заснеженной аллее больницы, прикрыв ладонью глаз, а за ней, в той же согбенной позе, шествует отъявленный наш хулиган и, рыдая, просит у нее прощения. За то, что угодил Зяблику снежком в глаз. Покаяние хулигана — заслуга Сони. Своим существованием она пробуждает в людях совесть.

Соня и Лиза такие — изначально, с детства.

Недавно, перелистывая свой интернатский дневник шестого класса, я набрела там на смешную, но верную запись. Большими буквами на всю страницу записано: Зяблик – совесть эпохи.