Поскольку с ней был Бог, за нею было право. 2 страница

Видевший Кабул только в разгар лета, он никогда не понимал, почему Аш в таком восторге от него, и мог лишь предположить, что, поскольку друг влюблен и живет там с Джули, он смотрит на все сквозь розовые очки – так тысячам влюбленных, проводящих медовый месяц в дешевых меблированных комнатах, сырые приморские городишки или туманные индустриальные города представляются райскими садами.

Снежные пики, конечно, хороши, но ни один из них, по мнению Уолли, не шел ни в какое сравнение с ошеломляюще прекрасной горой Нангапарбат, «Нагой богиней», какой он впервые увидел ее на закате с горного склона над Барамуллой. Ему также никогда не пришло бы в голову сравнивать равнины вокруг Кабула с пленяющей воображение Кашмирской долиной с ее озерами, испещренными лотосом, извилистыми ручьями, затененными ивняком, обилием цветов и деревьев, могольскими садами. Но сейчас у него вдруг словно открылись глаза, и он впервые увидел Кабул и окрестности не как суровую безотрадную местность с преобладанием серовато-коричневых тонов, но как дивный край, красивый дикой, живописной красотой, от которой дух захватывает.

Сочетание заката, пыли и дыма костров превратило долину в золотое море, из которого ближние каменистые холмы и зубчатые оснеженные гряды поодаль вздымались ярусами блистающего великолепия, облитые пламенем догорающего дня и пылающие, точно драгоценности Савы, на фоне опалового неба. Возносящиеся к небу остроконечные вершины походили на шпили и башни некоего мифического города – Валгаллы или Небесного Иерусалима…

– «А город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями»[40],– тихо пробормотал Уолли.

– Что ты сказал? – спросил Рози, оборачиваясь.

Уолли покраснел и сконфуженно ответил:

– Да так, ничего… Я имел в виду, это похоже на описание Святого Города, правда ведь? Ну, из «Откровения». В смысле, горы. Там еще говорится про яспис, сапфир, халкидон, хризолит, аметист… и жемчужные ворота…

Его спутник обозрел окрестности и, обладая умом более прозаичным, заметил, что ему это больше напоминает эффектную смену декораций в пантомиме. «Мило», – одобрил Рози и добавил, что он в жизни не поверил бы, что этот Богом забытый уголок мира может выглядеть совсем не отталкивающе.

– Аш часто говорил о горе Дур-Хайма, – задумчиво произнес Уолли, не сводя завороженного взгляда с блистающего великолепия снежных пиков. – Далекие Шатры… Я никогда прежде не понимал…

Он умолк, и Рози с любопытством спросил:

– Ты, случайно, не Панди Мартина имеешь в виду? Вы с ним вроде дружили?

– Дружим, – коротко поправил Уолли.

Он не собирался упоминать имя Аша и разозлился на свой болтливый язык: хотя Рози никогда не служил с Ашем, он наверняка много слышал о нем и мог начать задавать неуместные вопросы о нынешнем местонахождении Аша.

– Незаурядный малый, по общему мнению, – заметил Рози. – Я встречался с ним лишь однажды, в семьдесят четвертом году, – он появился в Мардане с тяжелым ранением головы, и мне пришлось его латать. Тогда, помнится, я уже год как служил в корпусе. Он мало разговаривал. Но в ту пору Панди был не в лучшей форме, а как только он оправился, его спешно отправили в Равалпинди. Но я слышал, одно время он жил в Кабуле, а потому предположил, что гора, о которой он говорил тебе, находится здесь. Они великолепны, правда?

Уолли кивнул и не стал опровергать предположение насчет Дур-Хаймы. Он погрузился в молчание, созерцая величественную панораму Гиндукуша, явленную взору в мельчайших деталях с поразительной ясностью: даже самые мелкие складки, самые незначительные зубцы, все до единого ущелья и высокие пики виделись так отчетливо, словно он смотрел на них в бинокль – или через око Божье. И внезапно он понял, что это один из тех моментов, которые по неизвестной причине запоминаются навсегда, намертво врезаясь в память, и остаются с человеком, когда воспоминания о многих более важных минутах жизни тускнеют, блекнут и бесследно исчезают.

Свет угасал, и долина погружалась в тень, а высокие снежные гребни загорались ярким пламенем. Уолли вдруг пришло в голову, что он никогда прежде не сознавал, сколь прекрасен этот мир, сколь чудесен. Пусть человек изо всех сил старается испортить и осквернить его, но каждый куст, каждый камень и каждая сухая ветка по-прежнему «пылают огнем Божьим». «Ах, как хорошо быть живым!» – подумал Уолли, внезапно охваченный ликованием и восторгом, наполнившими душу уверенностью, что он будет жить вечно…

Деликатное покашливание одного из соваров вернуло его на землю и напомнило, что кроме Амброуза Келли здесь присутствуют и другие люди, а также что сейчас Рамадан, а потому эскорту и афганской охране не терпится вернуться в казармы вовремя, чтобы успеть прочитать обычные вечерние молитвы, прежде чем заход солнца позволит разговеться.

– А ну, Рози, давай кто первый до реки!

Он повернул прочь от руин старого военного городка и, пустив лошадь в галоп, со смехом поскакал обратно к Бала-Хиссару, вырезавшемуся черным силуэтом на фоне ярко-золотого вечернего неба.

Аш, покинувший крепость несколько позже обычного, проходил мимо, когда маленькая группа разведчиков въезжала в ворота Шах-Шахи. Но Уолли не увидел друга. Солнце все еще стояло над горизонтом, но Бала-Хиссар накрывала тень, и воздух под темной аркой ворот был до такой степени насыщен пылью и дымом, что Аш остался незамеченным. Он услышал, как Келли говорит:

– Ты мне должен бутылку рейнвейна, юный Уолтер, и, ей-богу, она придется очень кстати: я умираю от жажды.

А потом они оба скрылись из виду.

Аш тоже томился жаждой, поскольку роль Сайед Акбара обязывала соблюдать пост. Вдобавок всем работникам мунши сегодня пришлось изрядно потрудиться: один из расквартированных в Бала-Хиссаре полков, Ардальский полк, совсем недавно прибывший из Туркестана, потребовал жалованье за три месяца и это требование, удивительное дело, пообещали удовлетворить завтра. Мунши в числе прочих получил приказ произвести все необходимые приготовления, и Аш и другие ликхни валлахи (писцы) корпели весь день, составляя списки имен и званий вкупе с различными суммами, причитающимися каждому человеку, и подсчитывая общую сумму, которую надлежит взять из государственной казны.

Справиться с делом было бы нетрудно, когда бы приказ поступил заблаговременно, но из-за недостатка времени и в силу того, что работать приходилось на пустой желудок – и по большей части в жаркой и душной клетушке, – задача оказалась весьма и весьма нелегкой. От полдневного отдыха пришлось отказаться, и Аш изнемогал от усталости и жажды ко времени, когда работа была закончена и он смог убрать с окна бело-голубую вазу и вернуться в дом сирдара, к Анджули. Но несмотря на усталость, он испытывал огромное облегчение и внезапный прилив надежды и оптимизма.

Назначенная на завтра выплата жалованья Ардальскому полку свидетельствовала, что эмир и министры наконец поняли: иметь голодную и мятежную армию гораздо опаснее, чем не иметь вовсе никакой, – и, несмотря на все свои заявления об отсутствии средств, все же решили найти деньги, пока очередной полк не взбунтовался. Это был огромный шаг в нужном направлении, и Аш видел в нем добрый знак.

Он радовался и по поводу Уолли, чей сегодняшний условный сигнал показывал, что у них одинаковый ход мыслей. Это обстоятельство само по себе воодушевляло чуть ли не так же, как история с Ардальским полком. Душу грело сознание, что они скоро увидятся и теперь, когда опасность восстания, угрожавшая иностранцам в крепости, практически устранена, снова смогут разговаривать на «приятные темы».

Новость о предстоящей выплате жалованья полкам пролетела по Кабулу, точно свежий ветер, остудив накаленную атмосферу и развеяв клокочущую мрачную ярость, долго там копившуюся, и Аш чувствовал благоприятную перемену каждым нервом своего существа. Когда он отступил в сторону в тени ворот Шах-Шахи, пропуская Уолли и доктора Келли, и услышал смех Уолли в ответ на слова доктора, он заразился радостным настроением друга и моментально воспрял духом. Он вдруг забыл про усталость и жажду и пошел дальше более легким шагом по грунтовой дороге за наружной стеной крепости и узким городским улицам, впервые за много месяцев ощущая, что вечерний воздух дышит миром и спокойствием.

Посланник и секретарь вернулись с охоты в равно приподнятом настроении: вечерняя вылазка успокоила сэра Луи и заставила на время забыть о раздражении, вызванном внезапным отказом эмира от осенней поездки по северным провинциям. Он был превосходным стрелком, и землевладелец, устраивавший охоту, заверил его, что с наступлением прохладной погоды дичи станет гораздо больше.

– Коли так, – сказал сэр Луи за ужином тем вечером, – мы сможем почти всю зиму питаться жареной утятиной и гусятиной.

Он повернулся к Уолли и задал вопрос насчет фуражиров, отправляющихся на покос завтра утром. Услышав, что лейтенант Гамильтон намерен сопровождать их и проследить за тем, чтобы они не сунулись ненароком, куда не следует, сэр Луи соизволил одобрить такой план и предложил на всякий случай взять с собой майора Келли.

Рози радостно изъявил готовность присоединиться к нему, и Уолли ничего не оставалось, кроме как согласиться, хотя он не пришел в восторг от этого, ведь если Рози возьмет за обыкновение сопровождать его, встречаться с Ашем будет трудно. Впрочем, с этим он разберется позже: в данный момент он собирался поднять более важный вопрос о фураже на зиму и о складах для хранения оного. Но сэр Луи завел с доктором Келли разговор о предстоящей утиной охоте, после чего они перешли к обсуждению особенностей охоты в графстве Даун и воспоминаниям об общих знакомых в Баллинахинче. Затем беседа приняла общий характер, а сразу после ужина сэр Луи удалился в свои комнаты в доме посланника, чтобы сделать очередную запись в дневнике. Поэтому тем вечером Уолли не сумел поговорить о складах.

Даже если бы он получил такую возможность, сэр Луи вряд ли принял бы идею на ура. Хорошее настроение, порожденное приятной вечерней вылазкой, стало еще лучше, когда незадолго до ужина заслуживающий доверия агент сообщил, что завтра Ардальский полк придет строем, дабы сполна получить все задержанное жалованье. Эта новость взбодрила сэра Луи так же, как Аша, ибо укрепила его в уверенности, что деньги могут найтись и найдутся и что теперь, когда армии выплатят все долги, в Кабуле воцарится закон и порядок. Он немедленно велел Уильяму отправить завтра с утра пораньше традиционную телеграмму с сообщением, что в Кабульской резиденции все в порядке, и в данных обстоятельствах его не особо заинтересовал бы план повышения обороноспособности резиденции таким окольным, сложным путем.

«Я спрошу у Аша мнение на сей счет, – решил Уолли позже вечером, готовясь отойти ко сну. – Аш рассудит, будет ли от этого какая-нибудь польза, и, если он сочтет все это полной ерундой, а меня чокнутым, я прикушу язык». Он прочитал молитву и погасил лампу, хотя лег в постель не сразу.

Разговор за ужином напомнил Уолли о доме, и он подошел к окну, устремил взгляд вдаль поверх темного двора и плоской крыши дома посланника и стал думать об Инистиоге.

За наружной стеной крепости простиралась долина, пересеченная бледной извилистой лентой реки Кабул, а за ней и за складчатыми холмами, серыми в свете звезд, вздымались могучие мрачные твердыни Гиндукуша. Но сейчас Уолли видел перед собой реку Нор и снова находился в Инистиоге. Он видел милые сердцу знакомые поля, леса и голубые холмы Килкенни… и там стояла не гробница Шах-Шахи, а маленькая церквушка в Донахади… и там далеко в небе мерцали не снега, а белые облака, безмятежно плывущие высоко над горами Блэкстейрс в Карлоу…

«Интересно, – подумал лейтенант Уолтер Гамильтон, кавалер ордена “Крест Виктории”, двадцати трех лет от роду, – почему генералы всегда выбирают название одной из выигранных битв, когда получают звание пэра? Я поступлю иначе. Я выберу Инистиог… Фельдмаршал лорд Гамильтон Инистиогский, кавалер ордена “Крест Виктории”, ордена Подвязки, ордена Бани первой степени, ордена “Звезда Индии” третьей степени… Интересно, позволят ли мне поехать на родину, чтобы принять награду из рук королевы? Или мне придется ждать своей очереди на отпуск домой?.. Интересно, женюсь ли я когда-нибудь?..»

Вряд ли он женится – по крайней мере, до тех пор, пока не встретит такую женщину, как Джули, что представлялось маловероятным. Ашу следовало бы отправить ее из Кабула: по слухам, в городе слишком много случаев холеры. Он должен поговорить с ним об этом в среду. Будет здорово снова увидеться с Ашем, и, если повезет…

Широкий зевок прервал ход его мыслей. Уолли рассмеялся и улегся в постель, чувствуя себя страшно счастливым.

На следующее утро солнце еще не взошло, когда сэр Луи, всегда рано встававший, отправился на обычную верховую прогулку в сопровождении Амал Дина, своего саиса, четырех соваров из разведчиков и полудюжины солдат эмирской кавалерии.

Почтовый курьер выехал еще раньше с телеграммой, которая будет отправлена из Али-Кхела в Симлу. А немногим позже процессия из двадцати пяти косарей с веревками и серпами также выступила из крепости под охраной коте-дафадара Фаттех Мухаммеда, соваров Акбар-шаха и Нараин Сингха из разведчиков, а также четырех афганских солдат.

Уолли и Амброуз Келли выехали через двадцать минут, когда Аш, рано пришедший на службу в связи с предстоящей выплатой жалованья, выставлял глиняную вазу на окно. Он проводил двух мужчин взглядом и пожалел, что не может присоединиться к ним. Воздух на равнине прохладный и свежий, тогда как здесь он уже стал спертым и теплым, а на большом пустыре у дворца, куда скоро явится Ардальский полк за жалованьем, будет еще жарче: там нет спасения от палящих солнечных лучей и вдобавок воздух нездоровый, поскольку туда выбрасывают мусор и пищевые отходы.

Аш вздохнул, завидуя Уолли и его спутнику, которые встретят рассвет по пути через росистые поля, раскинувшиеся по берегам реки, тополиные, чинаровые и ореховые рощи, окружающие Бен-и-Хиссар, и поросший густой травой широкий чарман за деревней. Безоблачное небо все еще заливала предрассветная опаловая бледность, и на земле неопределенного оттенка между сизым и песочным еще не лежали тени. Но скрытое за горизонтом солнце уже окрасило в нежный абрикосовый цвет снега высоко над серыми грядами. Сегодня будет чудесный день, «день для распевания гимнов», как сказал бы Уолли.

Вспомнив музыкальные утра в Равалпинди, Аш улыбнулся и начал напевать себе под нос «Все прекрасно и чудесно в Божьем мире», но тут же осекся, со страхом осознав: он делает нечто настолько чуждое природе писца Сайед Акбара, что, если бы кто услышал его, разоблачения было бы не миновать.

Вот уже больше года он постоянно следил за собой, тщательно следил, чтобы никаким случайным словом или поступком не вызвать подозрений, но в последнее время решил, что вероятность совершить подобную оплошность слишком мала, ибо он на самом деле стал Сайед Акбаром. Однако сейчас он понял, что это не так, и внезапно почувствовал острое желание прекратить притворяться и стать самим собой – только самим собой. Но кем именно? Кто он такой? Аштон? Ашок? Акбар? Кто из них – он? От каких двух своих «я» он может отказаться? Или ему навсегда суждено остаться сочетанием всех трех, соединенных между собой, как… «сиамская тройня»?

Коли так, найдется ли в мире место, где он и Джули смогут жить, свободные от необходимости осторожничать и притворяться? Где им не нужно будет играть роли, как они делают теперь, вынужденные постоянно сохранять бдительность, чтобы не совершить какую-нибудь мелкую промашку, которая, изобличив в них самозванцев, подвергнет опасности их жизни? Промашку вроде той, какую он совершил сейчас, начав напевать английский церковный гимн. Он с ужасом подумал, что мог бы сделать это, даже находясь в комнате не один, и лишь по чистому везению его никто не услышал. Эта мысль глубоко потрясла Аша, и, когда он отвернулся от окна, чтобы собрать счетные книги, которые понадобятся мунши, он заметил, что руки у него холодные и слегка дрожат.

Солнце уже взошло, когда Уолли со своими спутниками достиг окраины Бен-и-Хиссара и, держась поодаль от деревни и окрестных полей, выбрал участок невозделанного чармана, где косари могли собрать необходимое количество фуража, не посягая на права местных крестьян.

– Бог ты мой, какой чудный день! – выдохнул Уолли, приведенный в благоговейный трепет ослепительным блеском утра. Ночью выпала обильная роса, и каждый листик, каждая веточка и травинка были усыпаны бриллиантами, сверкающими и переливающимися в свете солнца, а Бала-Хиссар, купавшийся в ярких лучах, походил на дворец Кубла-хана на золотом холме. – Ты только посмотри, Рози! Кто бы поверил, глядя отсюда, что это всего лишь крысиное гнездо, состоящее из глинобитных развалюх и полуразрушенных стен?

– Не говоря уже о грязи, вони и нечистотах, – проворчал Рози. – Не забывай об этом. Просто чудо, что все мы еще не перемерли от тифа и холеры. Но спору нет: отсюда Бала-Хиссар выглядит потрясающе, а поскольку желудок у меня пустой, как барабан, я предлагаю предоставить этих ребят самим себе и вернуться туда поскорее. Если, разумеется, ты не считаешь, что нам нужно задержаться здесь еще немного.

– Господи, да нет, конечно! Теперь с ними будет все в порядке. К тому же шеф сказал, что сегодня утром хочет позавтракать на час раньше – без четверти семь, самое позднее. В восемь у него встреча с какой-то местной «шишкой».

Уолли повернулся к коте-дафадару и велел препроводить косарей в Бала-Хиссар прежде, чем солнце начнет припекать вовсю, а потом, отдав честь эскорту и солдатам эмира, галопом поскакал прочь, распевая: «Взойди, о страж, на крепостную стену! О воин, опояшься ты мечом!»

Аш редко ошибался по поводу Уолли.

– Сбавь ход, юный безумец, – призвал Рози, когда они пересекли чарман и лошади, достигнув земляного вала, за которым скрывался арык, перемахнули через препятствие так, словно это была живая изгородь со рвом в далеком Килдаре, и снова оказались на возделанной территории.

Уолли неохотно натянул поводья, и они подъехали к крепости легким галопом и въехали в ворота Шах-Шахи шагом. Они ненадолго остановились под аркой, обменялись воинскими приветствиями с афганскими часовыми и перекинулись парой слов с проходящим мимо сипаем из пехоты разведчиков, неким Мухаммедом Достом, который объяснил, что направляется на Кабульский базар, чтобы договориться о покупке муки для эскорта.

Тот факт, что он шел на базар без сопровождающих и явно не переживал по данному поводу, свидетельствовал, как сильно изменилась к лучшему обстановка в городе в последнее время. Оба офицера поняли это и вернулись в резиденцию, воодушевленные уверенностью, что отныне жизнь в Кабуле станет куда приятнее, чем они предполагали.

Сэр Луи, вернувшийся с утренней верховой прогулки раньше их, успел принять ванну и переодеться и расхаживал взад-вперед по двору. Обычно неразговорчивый до завтрака, сегодня он принялся живо обсуждать планы на зиму и пребывал в таком хорошем настроении, что Уолли, собравшись с духом, поднял наконец вопрос о запасах фуража и дополнительных складах, которые потребуются для хранения оных, указав, что на отлогом участке земли Кулла-Фи-Аранджи достаточно места для нескольких складских зданий, но предусмотрительно промолчав насчет их оборонного значения. Сэр Луи согласился, что проблему надо как-то решать, и передал дело в ведение Уильяма, который состроил Уолли гримасу и вежливо сказал, что разведчики наверняка найдут место для пары стогов сена рядом с конюшнями.

В нескольких сотнях ярдов от них, в здании, выходящем на пустырь, где должна была состояться выплата жалованья, генерал Дауд-шах, главнокомандующий афганской армией, расположился у открытого окна, откуда мог наблюдать за происходящим, а под ним, на первом этаже, на утопленной узкой веранде, тянущейся по всему фасаду здания, в числе прочих мелких сошек сидел на корточках Аш и наблюдал, как мунши и несколько низших должностных лиц возятся со счетными книгами, пока на пыльном пустыре собираются люди.

В целом настроение было праздничным, и ни намека на военную выправку или дисциплину не чувствовалось в служащих Ардальского полка, которые не спеша подходили по двое, по трое, переговариваясь, смеясь и не предпринимая попыток построиться. Они напоминали толпу обычных горожан на ярмарке, поскольку были не в форменной одежде и имели при себе только такое оружие, какое берет с собой любой подданный эмира, выходя из дома, а именно тулвары и афганские ножи – Дауд-шах предусмотрительно приказал сдать все огнестрельное оружие и боеприпасы на хранение в арсенал, и даже солдаты и офицеры Гератского полка, несшие там охрану, подчинились приказу.

Солнце уже стояло довольно высоко над горизонтом и, хотя еще не было семи, припекало достаточно сильно. Аш порадовался спасительной тени от крашеной крыши и резных деревянных арок веранды, и еще больше – тому, что покрытый циновками пол находится на высоте добрых шести футов от земли, а потому сидящие там смотрят на толпу сверху и не задыхаются от тяжелого запаха немытых человеческих тел.

Вдобавок это давало возможность рассмотреть лица стоящих внизу людей, и Аш почувствовал внезапный укол тревоги, узнав одного из них – тщедушного тощего человечка с крючковатым носом и горящими глазами фанатика, который вообще не имел права здесь присутствовать, не будучи ни солдатом, ни жителем Бала-Хиссара. Это был факир Бузург-шах, известный Ашу как пламенный агитатор, ненавидящий всех кафиров лютой ненавистью и неустанно призывающий к джихаду. Аш спросил себя, что привело сюда факира сегодня утром и не надеется ли он посеять смуту среди солдат Ардальского полка, как прежде посеял среди гератцев. Оставалось только надеяться, что почва окажется не такой плодородной.

Аш гадал, сколько времени продлится мероприятие и позволит ли ему мунши уйти после этого с работы, когда тучный чиновник казначейства поднялся на ноги и занял позицию на верхней ступеньке центральной лестницы, ведущей на веранду. Подняв пухлую руку, он потребовал тишины, а когда она установилась, объявил, что, если люди выстроятся в очередь и будут подходить один за другим к лестнице, они получат свое жалованье, но… – здесь он умолк и раздраженно хлопнул ладонями, дабы пресечь одобрительный гул толпы, – но им придется удовольствоваться жалованьем за один месяц, а не за три, как было обещано, потому что в казне недостаточно денег, чтобы выплатить всю требуемую сумму.

Новость была встречена гробовой тишиной, которая по ощущениям продолжалась несколько томительно долгих минут, но в действительности, вероятно, не долее двадцати секунд. А потом поднялся страшный шум и гвалт: служащие Ардальского полка хлынули вперед, толкаясь, крича и осыпая бранью тучного господина и его товарищей на веранде, истошно орущих в ответ, что лучше взять, сколько дают, пока есть такая возможность, – казну уже опустошили, чтобы выплатить им хотя бы месячное жалованье, и в ней не осталось ровным счетом ничего, ни единой пайсы. Неужели непонятно? В казне нет денег – они могут прийти и самолично убедиться в этом, коли не верят.

Взрыв гнева, которым было встречено последнее заявление, напоминал злобный рев гигантского тигра, голодного, яростного и жаждущего крови. У Аша до предела напряглись нервы, и он испытал искушение броситься бегом в резиденцию и предупредить о вспыхнувших здесь беспорядках. Но на узкой веранде теснилось столько народа, что уйти незаметно представлялось делом нелегким; а кроме того, данный конфликт происходил между афганским правительством и его солдатами и никак не касался британской миссии, которая в любом случае уже предупреждена об опасности громким шумом, наверняка слышным даже в городе.

Вскоре шум усилился.

Зычноголосый мужчина в первых рядах толпы проревел: «Дам-и-чарья!» – «Денег и хлеба!» – и толпа подхватила клич. Через несколько секунд половина всех собравшихся хором скандировала эти слова, и громовое эхо голосов раскатывалось под арками веранды, сотрясая самые стены здания. «Дам-и-чарья! Дам-и-чарья! Дам-и-чарья!..»

Потом внезапно полетели камни: обманутые солдаты нагибались, подхватывали с земли это сподручное, освященное временем оружие и швыряли в верхние окна, где сидел главнокомандующий. Один из генералов Дауд-шаха и несколько ардальских офицеров, стоявших группой у центральной лестницы, бросились в толпу, пытаясь успокоить, угомонить людей и призывая вспомнить, что они не дети малые и не какие-нибудь там хулиганы. Но перекрыть рев толпы оказалось невозможным, и вскоре один из них пробился обратно и, растолкав испуганных чиновников на веранде, вбежал в здание и попросил главнокомандующего спуститься вниз и лично поговорить с людьми, чтобы привести их в чувство.

Дауд-шах не колебался ни минуты. В последнее время он претерпел много оскорблений от солдат афганской армии, и всего несколько дней назад гератские полки освистали и осмеяли его, выступая из города. Но он был человеком бесстрашным и не имел привычки искать спасения в бездействии. Он тут же сошел вниз, решительно прошагал к центральной лестнице и вскинул руку, требуя тишины.

Солдаты Ардальского полка разом бросились вперед и сбили с ног, и ему пришлось отчаянно отбиваться от людей, которые стащили его с веранды и набросились на него, точно стая голодных волков на антилопу.

Все на веранде мигом повскакали на ноги, и Аш в том числе. Он находился слишком далеко, чтобы увидеть происходящее, и никак не мог протолкнуться вперед, зажатый в толпе охваченных ужасом штатских: писцов, чупрасси и прочих мелких служащих, которые создавали страшную давку, пытаясь либо пробиться вперед, чтобы получше рассмотреть сцену расправы над главнокомандующим, либо протолкнуться назад, чтобы укрыться в здании.

Сам Аш колебался, уйти или остаться. Но войска были в таком настроении, что любого гражданского, который захочет сбежать и попытается протолкнуться сквозь толпу на пустыре, солдаты наверняка изобьют так же жестоко, как избивают Дауд-шаха, а посему казалось разумным остаться на месте и ждать дальнейшего развития событий. Но впервые за несколько дней Аш порадовался, что имеет при себе пистолет и нож, и пожалел, что не взял с собой и револьвер в придачу, в последний момент решив, что после установления более спокойной и мирной атмосферы в Кабуле нет необходимости таскать с собой столь увесистое оружие и его можно со спокойной душой оставить в конторе, в одном из запертых ящиков, где он хранил бумаги мунши.

Это было ошибкой. Но ведь никто не предвидел подобной ситуации, во всяком случае Дауд-шах, который, похоже, заплатит жизнью за свою недальновидность. Тот факт, что он все-таки уцелел, объяснялся чистым везением, а не какими-либо иными причинами. Когда разъяренные ардальцы избили его кулаками и ногами до полубессознательного состояния, один из них вонзил в поверженного мужчину штык. Этот жестокий акт отрезвил солдат; они расступились и умолкли, глядя на дело своих рук, и не мешали охранникам главнокомандующего (которые, надо отдать им должное, пытались прийти к нему на помощь) унести несчастного домой.

Аш мельком увидел Дауд-шаха, когда они проходили мимо, и не поверил бы, что обезображенный до неузнаваемости человек без тюрбана и в окровавленных лохмотьях жив, если бы не яростный поток сквернословия, лившийся с распухших, разбитых губ. Неукротимый главнокомандующий, едва переведя дух, принялся высказываться по поводу своих противников. «Мразь! Подонки! Свиное отродье! Шлюхиныдети! Дьяволово семя!» – злобно рычал Дауд-шах, задыхаясь от боли, когда его уносили прочь, истекающего кровью, которая оставляла алый след на белой пыли под верандой.

Ардальцы, лишившись предмета своего гнева и осознав, что нападать на собрание злосчастных мелких сошек на веранде не имеет смысла, вспомнили об эмире и с криками и проклятиями устремились ко дворцу. Но правители Афганистана позаботились о том, чтобы укрепить королевскую резиденцию на случай подобных неприятностей: дворцовые ворота были слишком прочными и прорваться сквозь них было нелегко, а высокие толстые стены с парапетами и бойницами позволяли успешно держать оборону. Вдобавок два полка, несших там охрану – казилбашийская конница и артиллерийский полк, – хранили верность эмиру.

Вопящие мятежники обнаружили, что ворота заперты, а орудийные расчеты стоят у пушек, и им осталось только швырять камни в казилбашей, смотревших на них со стен, и снова яростно требовать денег и хлеба. Но через несколько минут шум начал стихать, и один из мужчин на стене (говорят, генерал афганской армии), воспользовавшись временным затишьем, сердито прокричал, что, если они хотят больше денег, пускай отправляются к Каваньяри-сахибу – там полно денег.

Возможно, он не имел злостных намерений, а просто был зол и говорил с сарказмом. Но Ардальский полк встретил его слова одобрительным ревом. Ну конечно! Каваньяри-сахиб – вот кто им нужен! Почему они сразу о нем не подумали? Все знают, что английский радж владеет всеми богатствами мира, а разве не Каваньяри-сахиб полномочный представитель раджа? Зачем еще он явился в Кабул, незваный и нежелательный гость, если не с целью купить справедливость для всех и вывести эмира из затруднительного положения, выплатив войскам все долги? Каваньяри-сахиб восстановит справедливость. К резиденции, братья!..

Толпа разом повернулась кругом и с торжествующими воплями помчалась в обратном направлении. Аш, все еще остававшийся на веранде, увидел бегущих назад ардальцев, услышал крики «Каваньяри-сахиб!» и понял, куда они направляются.

Он не успел толком ни о чем подумать – для этого не было времени, и он действовал чисто машинально. В обоих концах длинной веранды имелись лестницы, однако он не стал пробиваться к ближайшей из них, а, оттолкнув в сторону стоявшего перед ним человека, спрыгнул на землю за долю секунды до того, как собравшиеся на веранде обратились в паническое бегство, и оказался в первых рядах радостно ревущей толпы, которая подхватила его как волна и повлекла вперед.