Часть 7 брат мой Ионафан 10 страница

Надо будет изложить добытую информацию таким образом, чтобы командующий не только поверил ему, но еще и сумел убедить начальство и высокопоставленных чиновников (на которых сам Аш не надеялся произвести впечатление), что все это правда. Но нужные доводы ускользали от него, и наконец под действием опиума он погрузился в сон.

Течение вынесло плот из тени маллагорийских гор и начало терять скорость по мере того, как река становилась все шире.

Почувствовав, что движение замедлилось, Аш проснулся и увидел, что уже светает и впереди простирается равнинная местность. Они прорвались. Впрочем, он осознал это не сразу, потому что не сразу вспомнил, где находится. Позже, когда над широкой рекой и еще более широкими равнинами разлился рассвет, в голове у него прояснилось и он сообразил, что настало утро. Аш страшно удивился, не в силах поверить, что прошло так много времени с тех пор, как Зарин взял у него шест и велел поспать. Казалось, это было всего минуту назад, однако минула ночь…

Очень скоро – через пятнадцать-двадцать минут, коли удача не отвернется от них, – они пересекут невидимую границу, отделяющую Афганистан от Северо-Западной пограничной провинции, а там спустя несколько часов течение донесет их до Мични и Миан-Кхела, а оттуда – к Абазаю и дальше на юг, мимо Чарсадды к Ноушере. Они снова окажутся на территории Британской Индии, и Зарин сможет позволить себе пристать к берегу и поспать час-другой; ночью он не спал ни минуты, как пить дать.

Порыв ветра навел рябь на зеркальную поверхность реки. Аш зябко поежился от резкого дуновения и со смутным удивлением обнаружил, что одежда на нем промокла до нитки и весь плот залит водой. Похоже, они прошли через бурные пороги, причем совсем недавно, – ночная роса явно не могла выпасть в таком количестве, а значит, он проспал по меньшей мере часть ночи, хотя мог бы поклясться, что не сомкнул глаз. Он услышал частое хлопанье крыльев и плеск воды, когда несколько вспугнутых рисовых трупиалов стремительно взлетели и понеслись вдоль реки, и понял, что плот больше не плывет посередине широкого потока, а направляется к левому берегу.

Через несколько минут под плотом захрустели песок и галька – он выехал на узкую отмель под откосом, поросшим травой и редкими колючими кустами, и резко остановился. Аш понял, что они, видимо, уже в Британской Индии: Зарин не рискнул бы пристать к берегу, если бы они все еще находились на племенной территории или даже на расстоянии ружейного выстрела от нее.

Аш попытался пошевелиться и обнаружил, что привязан веревкой к гробу. Этого он не помнил. Он сел, чувствуя головокружение и плохо соображая, и принялся возиться с мокрым узлом, еле шевеля онемевшими пальцами. Голос, который он еле узнал, хрипло проговорил:

– Хвала Аллаху! Так значит, ты живой!

Обернувшись, Аш увидел, что лицо у Зарина посерело и осунулось от изнеможения, что он потерял тюрбан и форма на нем промокла до нитки, словно он только сейчас вылез из воды.

Аш попытался ответить, но язык еле ворочался, и он не мог выговорить ни слова. Зарин сказал сиплым голосом:

– Ты ни разу не пошевелился, когда мы, точно гонимый ураганом лист, неслись по быстрине через каньон длиной в милю и когда мы попали в водовороты и плот кружился волчком. Я был уверен, что ты умер: ты перекатывался туда-сюда на привязи, словно труп, не поднимая ни головы, ни руки, даже когда тебя накрывало волной.

– Я… я не спал, – запинаясь пробормотал Аш. – Не мог спать. Я даже глаз не сомкнул… во всяком случае, мне так кажется…

– А, это опиум, – сказал Зарин. – Не стоило давать тебе так много. Но зато он позволил тебе малость отдохнуть. Я как будто состарился прежде времени. Надеюсь, что больше мне никогда не придется пережить подобной ночи. У меня руки-ноги как деревянные.

Он глубоко воткнул шест в мокрый песок, закрепляя плот у берега, и устало выпрямился. Он боролся с рекой всю ночь, в одиночку и не имея возможности расслабиться хотя бы на минуту – даже на несколько секунд, чтобы выяснить, не ранен ли Аш тяжелее, чем казалось, и не умер ли или не умирает от потери крови. Ладони у него были натерты до крови и покрыты волдырями от тяжелого шеста, служившего единственным средством управления плотом; все мышцы сводило судорогой от перенапряжения, так что он еле шевелился. Вдобавок он изнемогал от голода, жажды и промок до нитки. Но если европеец утолил бы жажду речной водой и отправился на поиски съестного, Зарин сначала совершил ритуальное омовение, а потом обратился лицом в сторону Мекки и принялся читать молитвы, какие правоверный произносит на рассвете.

Аш давно выучил эти молитвы. Ему было необходимо знать их (и читать, чтобы видели окружающие) в те годы, когда он разыскивать Дилазах-хана по всему Афганистану, и позже, когда он по наущению Уиграма Бэтти вернулся туда под видом афридия. Он произносил молитвы ежедневно в должные часы – они являлись такой же частью маскировки, как одежда, которую он носил, или язык, на котором разговаривал, и пренебречь ими означало бы привлечь к себе внимание. Поэтому как только Зарин приступил к ритуальным действиям, Аш тоже поднялся на ноги, обратился лицом в сторону Мекки и машинально начал бормотать знакомые молитвы. Но он не дочитал их до конца. Зарин прервался, повернул голову и сердито бросил:

– Чуп! Ты здесь в безопасности. Ни к чему ломать комедию!

Аш умолк с открытым ртом, пораженный скорее выражением лица Зарина, нежели злобой, прозвучавшей в резких словах. Он никогда прежде не видел (и не думал, что увидит) такого выражения – отвращения, смешанного с враждебностью, – которое пугало и ошарашивало и от которого у него почему-то перехватило дыхание, словно он в темноте с разбегу налетел на твердый предмет и задохнулся от удара. Сердце у него заколотилось, точно барабан глухо забил в груди.

Зарин резко отвернулся и продолжил молиться, а Аш пристально уставился на него, хмуря брови, словно увидел нечто такое, что он узнал, но никак не ожидал увидеть здесь…

Он всегда знал, что для индусов, поклоняющихся великому множеству богов, первостепенное значение имеет каста и единственный способ стать индусом – это родиться таковым, а потому смирился с тем, что для них он навеки останется по другую сторону незримой и непреодолимой границы, проведенной религией. Но, общаясь с Кода Дадом, Зарином и прочими мусульманами (которые поклонялись только одному богу, с готовностью принимали новообращенных и были вольны есть и пить в обществе любого человека, независимо от его веры, национальности и сословия), он никогда не ощущал подобного барьера, и, хотя Коран учил их, что убийство неверного является похвальным деянием, которое награждается вознесением в рай, он всегда чувствовал себя с ними совершенно непринужденно. До сих пор…

Это выражение на лице Зарина объясняло многое: завоевание Индии моголами, завоевание Испании арабами и все священные войны – джихады, что велись во имя Аллаха и топили в крови целые эпохи. Оно проливало яркий свет и еще на одну вещь, которую он смутно сознавал прежде, но не трудился обдумать как следует. На тот факт, что религия не даровала человечеству любовь, братство и мир, а принесла, как и было обещано, меч.

Узы, связывавшие Аша с Зарином, были достаточно крепкими, чтобы выдержать практически любое воздействие – кроме удара этого меча. Хотя на одном уровне они оставались друзьями и братьями, на другом, более глубоком, они были традиционными врагами: правоверным – последователем Пророка – и неверным, в истреблении подобных которому состоит предназначение правоверного. Ибо в Коране написано: «Убивай тех, кто поклоняется богам, отличным от Бога, повсюду, где найдешь их; осаждай их, устраивай на них всякого рода засады».

Зарин, конечно, знал, что Ашу в целях безопасности и ради маскировки приходилось соблюдать все ритуалы мусульманской религии, но он ни разу не видел его за таким занятием. И вот сейчас, впервые увидев (причем тогда, когда необходимость в подобных действиях миновала), он узрел в происходящем лишь святотатство, а в Аше – неверного, глумящегося над истинным Богом.

«Странно, – подумал Аш, – почему я прежде не сознавал, что между мной и Зарином зияет такая же широкая пропасть, какая отделяет меня от всех кастовых индусов, и что ее я тоже никогда не смогу преодолеть?»

Он отвернулся со странным чувством утраты, потрясенный неожиданным открытием гораздо сильнее, чем мог себе представить. Казалось, земля у него под ногами вдруг разверзлась, и жемчужное утро исполнилось щемящей тоски и печали. Что-то очень дорогое ушло из его жизни и уже не вернется.

В тот переломный момент он устремился мыслями к Джули, как человек устремляется к горящему камину в холодной комнате, протягивая руки к спасительному теплу. И когда первые лучи солнца зажгли снега Сафедкоха, он произнес свою собственную молитву – ту самую, которую произносил, обращаясь лицом к Дур-Хайме во времена, когда Зарин-хан был блистательным юношей в Гулкоте, а сам он – ничтожным маленьким индусом в услужении у ювераджа: «Повсюду ты, но я тебе свершаю поклоненье здесь… Ты не нуждаешься в хвалах, но возношу тебе молитвы и хвалы…»

Он молился и о Джули тоже: чтобы с ней не приключилась никакая беда и чтобы он вернулся к ней живым и невредимым. И об Уолли и Зарине, и об упокоении души Уиграма Бэтти и всех погибших в горах у Фатехабада и в засаде позапрошлой ночью. На плоту не было ничего съестного, а потому он не мог совершить жертвоприношение – оно и к лучшему, холодно подумал Аш, а не то Зарин принял бы это действо за некий индусский ритуал и разозлился бы еще сильнее.

Зарин закончил свои молитвы, и после короткого отдыха Аш взялся за шест и оттолкнулся от берега. Когда взошло солнце и над рекой рассеялась пелена утреннего тумана, впереди показались стены Мични, сияющие золотом в ярких лучах. Вскоре они высадились на берег, купили еды и отправили в Мардан посыльного с запиской, в которой сообщали о своем скором прибытии и просили принять меры к тому, чтобы встретить плот в Ноушере и эскортировать тело майора Бэтти по суше в военный городок.

Проводив посыльного, они поели и двинулись дальше по реке: Аш вел неповоротливый плот со скорбным грузом по беспощадной июньской жаре, а Зарин спал мертвым сном человека, находящегося в крайней стадии изнеможения.

То был кошмарный день, хотя река плавно и быстро текла меж отлогих песчаных берегов по этой мирной местности. Солнце яростно било по голове и плечам, подобно докрасна раскаленному молоту, и с каждым часом исходящий от гроба смрад становился все сильнее и тошнотворнее. Но все когда-то кончается. С наступлением сумерек они достигли понтонного моста в Ноушере и увидели Уолли с эскортом кавалеристов из разведчиков, поджидающих на дороге, чтобы отвезти Уиграма домой в Мардан.

Не зная, что Аш находится на плоту, Уолли не узнал его в сумерках, а возможность поговорить представилась не скоро: поскольку состояние тела требовало немедленного перезахоронения, гроб спешно отвезли на дрогах к окраине Мардана, где переложили на лафет, и ночью при свете факелов состоялось погребение.

Только после того, как были прочитаны заупокойные молитвы, прозвучала вечерняя зоря и прогремели залпы над холмиком свежей земли, отмечавшим место последнего приюта Уиграма, а участники похорон вернулись в казармы, оставив маленькое кладбище в распоряжении лунного безмолвия и черных теней, Аш сумел увидеться с Уолли наедине.

Он надеялся сначала поговорить с командующим, но полковник Дженкинс принимал двух старших по званию офицеров пограничных войск, друзей Уиграма, приехавших из Рисалпура на похороны и оставшихся на ночь, поэтому разговор пришлось отложить до завтра, и Зарин тайно провел Аша в комнаты Уолли.

Уолли очень обрадовался другу, но, подавленный вторыми похоронами Уиграма, он пребывал не в самом лучшем расположении духа и не желал выслушивать доводы против отправки британской миссии в Афганистан, а тем более думать о том, чтобы отказаться от командования эскортом, если бы ему таковое предложили, чего еще не было сделано, во всяком случае официально. Пока это были только слухи, хотя, по словам Уолли, все сходились во мнении, что Каваньяри будет самым подходящим человеком на должность посланника, если и когда миссия отправится в Кабул.

– Полагаю, Каваньяри получил от вице-короля весьма прозрачный намек на такую возможность, поскольку он любезно сообщил мне, что если займет пост главы миссии, то попросит назначить меня военным атташе, командующим эскортом из разведчиков. А он вряд ли сказал бы такое, если бы не был вполне уверен в своем назначении на должность посланника. Тем не менее я не собираюсь считать цыплят раньше времени.

– Если в тебе есть хоть капля здравого смысла, – сказал Аш, – ты будешь молиться, чтобы эта затея сорвалась.

– Сорвалась? Что ты имеешь в виду, собственно говоря? – недоуменно осведомился Уолли.

– Когда покойный эмир, Шер Али, пытался втемяшить в головы наших хозяев и повелителей, что его народ будет недоволен британским присутствием в стране (да и любым иностранным присутствием, коли на то пошло), он указывал, что ни один эмир Афганистана не смог бы гарантировать безопасность иностранцев «даже в своей столице». Уолли, ты вообще читаешь что-нибудь, кроме поэзии?

– Не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь, что читаю.

– Тогда ты наверняка читал исторический труд Кея о первой афганской войне и должен помнить сделанный автором вывод, который нужно написать огромными буквами над входом в военное министерство, а также в резиденцию вице-короля и штаб армии в Симле! Кей писал, что, несмотря на понесенные нами колоссальные человеческие и материальные потери, мы восстановили против себя весь афганский народ, хотя до того, как британская армия переправилась через Инд, имя Англии почиталось в Афганистане, поскольку ассоциировалось у людей с туманными легендами о славной миссии мистера Элфинстона, – но теперь у них остались лишь «горькие воспоминания о вторжении армии, опустошившей страну». Это верно и сегодня, Уолли. Вот почему затею с миссией нужно просто отменить. От нее необходимо отказаться.

– Этого не будет. Уже слишком поздно. Кроме того…

– Хорошо, тогда отложить на возможно более долгий срок, чтобы получить время сделать все возможное для установления действительно дружеских отношений с эмиром и его подданными. В первую очередь надо рассеять их опасения, что британцы намерены захватить Афганистан, как захватили Индию. Даже сейчас, в последнюю минуту, это еще можно сделать, если только убедить людей вроде Литтона, Колли и Каваньяри попробовать другой подход к делу: отложить дубинку и посмотреть, как подействует на афганцев сдержанность и доброжелательность. Но уверяю тебя, Уолли, если Каваньяри действительно собирается отправиться с этой несчастной миссией в Кабул, он не вернется оттуда живым. Как не вернешься ты и все, кто с ним поедет, поверь мне.

Уолли, слушавший с плохо скрываемым раздражением, бросил: «А, вздор!» – и указал, что эмир сам согласился принять миссию.

– Исключительно под давлением, – резко уточнил Аш. – И если ты думаешь, что его подданные готовы принять британское представительство, то ты глубоко заблуждаешься. Они настроены против так же решительно, как всегда, а после этой войны даже еще решительнее. А значение имеютих желания, а не желания эмира, – он сознает это столь ясно, что прибыл на Гандамакскую конференцию, твердо намереваясь сопротивляться до последнего, и никакие доводы генералов и политиков не оказывали на него действия. Он выстоял против всех них, и только когда Каваньяри потребовал разрешения поговорить с ним наедине, с глазу на глаз, он…

– Я знаю. Необязательно рассказывать мне. Черт возьми, я был там! – сердито перебил Уолли. – И что важно, он переубедил-таки эмира.

– Да неужели? Позволю себе усомниться. Думаю, он пригрозил Якуб-хану, причем весьма сильно. Наверняка все знают только одно: он заставил эмира сдаться и впоследствии похвалялся, что «обращался с ним как с вождем племени». Не качай головой, это правда. Если не веришь мне, спроси у него сам – он не станет отрицать. Но лучше бы он помалкивал на сей счет. Его слова стали широко известны, и мне не кажется, что они поспособствуют установлению дружеских отношений между ним и эмиром. Или подданными эмира, которые не намерены терпеть британское присутствие в Афганистане. Для них оно означает лишь одно – первый шаг к захвату их родины, подобный учреждению мелких торговых постов Ост-Индской компании, что впоследствии привело к захвату Индии.

Уолли холодно заметил, что афганцам придется смириться. Понятное дело, поначалу миссия не будет пользоваться популярностью, но, как только она начнет работать в Кабуле, ее члены постараются установить добрые отношения с местными жителями и показать им, что никаких причин для опасений нет.

– Мы сделаем все возможное и невозможное, уверяю тебя. Если кто-нибудь и в состоянии расположить афганцев к нам, так это Каваньяри. Я точно знаю!

– Ты ошибаешься. Не стану спорить, он сделал это однажды, но, грубо обойдясь с эмиром, он потерял ценного союзника. Якуб-хан не из тех, кто прощает оскорбления, и теперь он будет оказывать Каваньяри по возможности меньше помощи и, вероятно, интриговать у него за спиной. Уолли, я знаю, о чем говорю. Я много месяцев подряд прожил в этой чертовой стране и знаю, какие речи ведутся там – в городах вроде Герата, Кандагара и Мазари-Шарифа. Афганцы настроены против нашей миссии и не желают, чтобы им ее навязывали.

– Значит, это их беда, – резко сказал Уолли. – Потому как им придется принять миссию, хотят они этого или нет. Кроме того, мы задали афганцам такую взбучку в Хайбере и Курраме, что им пришлось просить мира, и я думаю, ты вскоре сам убедишься: афганские войска, наголову разгромленные в сражении, уже извлекли урок из случившегося и не горят желанием проглотить еще одну такую пилюлю.

Аш, расхаживавший по комнате, остановился, сжал обеими руками спинку стула с такой силой, что костяшки побелели, и очень сдержанным голосом объяснил: дело как раз в том, что они не извлекли никакого урока – они даже не понимают, что потерпели поражение.

– Среди всего прочего я собираюсь сказать командующему следующее: в Туркестане и Бадахшане произошли восстания, и все разгромленные в битвах полки поспешили туда, чтобы урегулировать ситуацию, а эмир набрал взамен новые войска, представляющие собой сборище недисциплинированной черни, которая никогда не воевала с британской армией и ведать не ведает ни о каких поражениях. Напротив, они приняли на веру два десятка сказок о «славных победах Афганистана» и, что еще хуже, уже несколько месяцев не получали жалованья, поскольку Якуб-хан утверждает, что в казне нет денег. Поэтому они грабят несчастных крестьян и в целом, я бы сказал, представляют для эмира гораздо большую опасность, чем отсутствие армии вообще. Совершенно очевидно, что они вышли из-под контроля и скорее всего окажутся серьезной угрозой для любой британской миссии, у которой хватит ума открыть лавочку в Кабуле и рассчитывать, что они будут соблюдать порядок, – ибо они не умеют, а главное, не хотят этого делать!

Уолли раздраженно ответил, что Каваньяри наверняка уже знает об этом: для него собирают информацию десятки агентов. С этим Аш согласился.

– Но беда в том, что агенты приходят и уходят. Только человек, постоянно живший в Кабуле последние несколько месяцев, может правильно судить о тамошней обстановке. Она нестабильна, как зыбучие пески, и потенциально опасна, как вагон пороха. Нельзя ожидать благоразумного поведения от недисциплинированного, не получающего жалованья сброда, который не принимал участия в недавних боевых действиях и считает вывод наших войск отступлением, а потому твердо убежден, что оккупационная британская армия потерпела поражение и удирает из Афганистана с поджатым хвостом. Они видят ситуацию таким образом, а потому не понимают, с какой стати новый эмир собирается позволить горстке разгромленных, презренных и ненавистных ангрези-логов открывать постоянную миссию. Коли он позволит, они просто истолкуют это как слабость, что тоже не поможет делу.

Уолли отвернулся и присел на край стола, болтая ногой и глядя в окно на луну, заливающую своим сиянием маленький форт. Через несколько секунд он медленно проговорил:

– Уиграм часто говорил, что ни за какие блага в мире не согласился бы оказаться на твоем месте, потому что ты не знаешь, на чьей ты стороне. Но мне кажется, он был не совсем прав. Мне кажется, ты принял решение и выбрал сторону – не нашу.

Аш не ответил, и после непродолжительного молчания Уолли сказал:

– Почему-то я всегда считал, что, когда дойдет до дела, ты выберешь нашу сторону. Мне даже в голову не приходило… Ох, ладно, это пустой разговор. Мы с тобой никогда не сойдемся во мнениях, пока ты смотришь на ситуацию с точки зрения афганца, тогда как я не могу не смотреть на нее с нашей позиции.

– То есть с позиции Каваньяри, Литтона и им подобных, – отрывисто уточнил Аш.

Уолли легко пожал плечами.

– Коли тебе угодно.

– Мне не угодно. Но как ты сам видишь ситуацию, Уолли?

– Я? По-моему, это совершенно очевидно. Возможно, я не знаю афганцев так хорошо, как ты, но я знаю, что они презирают слабость – ты сам минуту назад сказал это! В общем, нравится тебе это или нет, но мы вступили в войну с ними, и мы победили. Мы нанесли им поражение. Мы заставили эмира приехать в Гандамак, чтобы обсудить условия мира и подписать договор с нами, и главным из условий было открытие нашей миссии в Кабуле. Я не собираюсь обсуждать с тобой этот вопрос, взвешивая все «за» и «против», – слава богу, я не политик. Но если мы пойдем на попятный сейчас, они посчитают нас бесхребетными слабаками, у которых даже не хватает духа настоять на своих правах победителей, и проникнутся к нам презрением – это тебе должно быть понятно, как никому другому. Мы не заслужим ни дружбы, ни уважения, а только презрение, и даже люди из нашего собственного корпуса станут презирать нас и задаваться вопросом, не струсили ли мы. Спроси Зарина, или Авал-шаха, или Камара, или любого из них, что они думают, и послушай, что они скажут. Ты будешь удивлен.

– Нет, не буду, – устало сказал Аш. – Они думают так же, как ты. Это все бессмысленное стремление «спасти свой престиж». Мы все страдаем от этого и платим за это кровью. Ради «спасения престижа» мы готовы поступаться справедливостью и здравым смыслом и совершать поступки не только явно безрассудные, но и опасные, а в данном случае совершенно ненужные.

Уолли смиренно вздохнул и с ухмылкой сказал:

– То есть «это несправедливо». Провалиться мне на месте, если он опять не взялся за свое! Это бесполезно, Аш: ты напрасно тратишь время.

– Пожалуй, – печально согласился Аш. – Но, как однажды сказал Уиграм, попытаться имеет смысл. Будем надеяться, командующий сумеет понять, насколько серьезна ситуация, и попробует убедить Каваньяри и прочих сторонников «наступательной политики» хорошенько подумать на тему миссии. Хотя, признаться, я не возлагаю никаких надежд на наших специалистов, заседающих в Симле. И вообще на представителей вида хомо сапиенс, коли на то пошло.

Уолли рассмеялся и впервые за всю ночь показался таким, каким был в прежние дни в Равалпинди: молодым, веселым и беззаботным.

– Да ты законченный мизантроп! Мне стыдно за тебя. Ох, ладно, Аш, не будь таким Иеремией. На самом деле мы не такие уж безнадежные ребята, какими ты нас выставляешь. Я знаю, ты не сходишься во взглядах с Каваньяри, но я готов держать пари на самых невыгодных для себя условиях, что он завоюет расположение афганцев и будет кормить их с руки уже через месяц после нашего прибытия в Кабул. Он склонит их на свою сторону, как сэр Генри Лоуренс склонил на свою сторону побежденных сикхов в годы, предшествовавшие Великому восстанию, вот увидишь.

– Да… Да, я увижу, – медленно проговорил Аш.

– Конечно! Я и забыл, что ты сам будешь в Кабуле. Ты когда возвращаешься?

– Сразу после встречи со Стариком, которая, надеюсь, состоится завтра. Мне ведь нет смысла оставаться здесь, верно?

– Если ты имеешь в виду, что не сможешь убедить меня отказаться от командования эскортом, коли мне посчастливится получить такое предложение, – то да, смысла действительно нет.

– Когда, по-твоему, ты узнаешь?

– Полагаю, когда Каваньяри вернется из Симлы!

– Из Симлы! Я должен был догадаться, что он там.

– И правда, должен был. Он прошел через Хайберский перевал вместе с генералом Сэмом и отправился прямиком туда, чтобы сделать доклад вице-королю.

– И несомненно, получить награду за то, что угрозами вынудил эмира принять условия чертова мирного договора, – раздраженно сказал Аш. – Рыцарство, по меньшей мере: сэр Луи Каваньяри, кавалер ордена «Звезда Индии» и так далее, и тому подобное.

– Почему бы и нет? – спросил Уолли, начиная злиться. – Он это заслужил.

– Безусловно. Но если он не сумеет убедить своего единомышленника Литтона придержать миссию до тех пор, покуда Якуб-хан не получит возможность восстановить хотя бы подобие закона и порядка в Кабуле, это скорее всего окажется его смертным приговором. И твоим тоже, Уолли! Не говоря уже о джаванах и всех прочих, кого он возьмет с собой. Эскорт уже набран?

– Не официально, но состав более или менее определен. А что?

– Я хотел знать, поедет ли в Кабул Зарин.

– Насколько я знаю, нет. И Авал-шах не поедет. И вообще ни один из твоих закадычных друзей.

– Кроме тебя.

– О, со мной все будет в порядке, – жизнерадостно сказал Уолли. – За меня не волнуйся – я родился под счастливой звездой.

О ком тебе следует подумать, так это о себе самом. Ты не можешь бесконечно болтаться в такой беспокойной стране, как Афганистан, просто вынюхивая да подслушивая для своих друзей, так что давай-ка теперь я дам тебе совет, разнообразия ради. Когда встретишься со Стариком завтра, выпроси у него разрешение вернуться к нам. Умоляй на коленях, если придется. Скажи, что ты нам нужен, – видит Бог, так оно и есть!

Аш как-то странно посмотрел на него и начал было что-то говорить, но потом передумал и взамен спросил, когда миссия собирается выехать – если она выедет.

– Она выедет, на сей счет не сомневайся. Мы собираемся тронуться в путь сразу, как только Каваньяри вернется из Симлы. Но, как я тебе уже сказал, еще ничего не решено и вице-королю может прийти в голову какая-нибудь другая идея.

– Будем надеяться. Ни одна другая идея не может быть хуже, чем эта, – сухо заметил Аш. – Ладно, прощай, Уолли. Не знаю, когда я снова увижусь с тобой, но надеюсь, ради твоего же блага, что это произойдет не в Кабуле.

Он протянул руку, и Уолли крепко ее пожал и горячо сказал:

– Где бы мы ни встретились, это случится не скоро, ты знаешь. И если мы свидимся в Кабуле, по крайней мере ты будешь знать, что я ни за какие сокровища мира не упустил бы возможности оказаться там. Такой шанс выпадает человеку лишь раз в жизни, и, если все сложится удачно, Гамильтон непременно получит повышение в звании и таким образом сделает еще один широкий шаг к жезлу фельдмаршала. Ты же не хочешь, чтобы я отказался от этого? Нет уж, извините! Так что не говори «прощай», а скажи «до встречи в Кабуле».

Зарин выразил примерно такое же мнение, как Уолли, когда Аш на следующее утро пересказал состоявшийся у них разговор. И снова, как и вчера утром, в голосе Зарина звучали враждебные и предостерегающие нотки. Нетерпение, граничащее с раздражением, и явная отчужденность – словно он отступил за некий незримый барьер. Аш ошеломленно подумал, что с таким же успехом мог бы разговаривать с совершенно незнакомым человеком.

Зарин не заявил прямо, что не желает выслушивать предостережения Аша, но ясно дал это понять своим тоном.

– Мы, твои друзья, уже не мальчики, – сказал Зарин. – Мы взрослые мужчины и можем сами разобраться в ситуации. Авал-шах сказал, что поговорил с командующим-сахибом и он примет тебя после полудня, когда все спят или сидят по своим углам.

Избегая встречаться с Ашем взглядом, он встал и ушел по служебным делам, сказав напоследок, что вернется к двум часам и отведет Аша в бунгало командующего. А пока посоветовал ему поспать: нужно хорошенько отдохнуть, если он собирается выехать в Кабул ночью – сейчас слишком жарко, чтобы путешествовать днем.

Но Аш не лег спать. Во-первых, в маленькой комнате Зарина в кирпичном доме за казармами кавалерии было нестерпимо жарко, а во-вторых, ему нужно было очень многое обдумать и принять чрезвычайно важное решение.

Годы, некогда медленно текшие, теперь летели все быстрее и быстрее, точно медлительный паровоз, который с тяжким пыхтением рывками отползает от платформы, выпуская густые клубы дыма, а потом разгоняется и с грохотом несется по железным рельсам со все возрастающей скоростью, глотая мили, как время глотает годы. Сидя с поджатыми ногами на земляном полу и уставившись невидящим взором в побеленную стену, Аш оглядывался на длинную вереницу минувших лет и видел много разных Заринов. Зарина, которого он впервые увидел в комнатах Кода Дада в Хава-Махале: высокого красивого подростка, что скакал на коне и стрелял не хуже взрослого мужчины и казался – тогда и всегда – воплощением смелости, великолепия и всего, достойного восхищения. Удалого, самоуверенного Зарина, покидающего Гулкот, чтобы вступить в кавалерию корпуса разведчиков. Зарина в форме совара здесь, в Мардане, который утешает его в горе о смерти Ситы и вместе с Авал-шахом строит планы на его будущее. Повзрослевшего Зарина, ожидающего его на пристани в Бомбее, все того же верного друга и старшего брата…

Когда-то Аш боялся, что отношения между ними прервутся с его возвращением в Мардан в качестве офицера корпуса и с внезапной переменой старшинства. Но они сохранились – больше благодаря здравому смыслу и рассудительности младшего сына Кода Дада, нежели каким-либо собственным качествам Аша. После этого ему казалось, что уже ничто, кроме смерти, не в силах пресечь их дружбу, и он даже помыслить не мог, что она вот так вот закончится.