Стоменов: – В 1941 году, когда война началась, попал один военный немцам в лапы со всем своим отрядом. Угодили они под бомбежку лютую, ну а опосля, кто в живых остался, всех в плен взяли. И пошли они по лагерям немецким странствовать: Майданек, Освенцим, Бухенвальд... Человечишко этот, которого Степаном кликали, до самого конца войны по лагерям этим скитался, но выжил, в трубу не попал, от голоду не помер, пулю свою не нашел. В сорок пятом, весной, сгребли многих – и его в том числе – да и повели колоннами на баржу старую. План у немцев таков был: загнать их всем скопом на судно это, трюмы задраить, вывести баржу по реке да там их всех и потопить разом... Немец уже другой тогда был, поверженный, равнодушный ко многому. Вот Степан и еще трое товарищей его этим-то и воспользовались. Шмыгнули они в яму бомбовую, когда колонна шла, и затаились, а никто и внимания на это не обратил. Свезло, значит. Ну они и бежать...
В деревню какую-то забрели, а там нет никого, ни немца, ни жителя, совсем недавно ушли, еще пища на столах теплая. Ну, сотоварищи Степановы на еду и набросились с голодухи-то лагерной, а Степан чуть поел и говорит – мол, будя, ребята, а то помереть можно от сытости неожиданной, желудок не сдюжит. Ребятки-то его не послушались и кушаньев вволю наели, да только прав Степан оказался – померли они все уже к ночи. Схоронил их Степан, сил своих малых не пожалел, а тут и войско советское подоспело: хвать Степана – и в тыл с курьером разбираться, значит, как он измудрился, вражина, в лагерях-то фашистских оказаться. НКВД его быстро в оборот взяло – содрали одежу, да и спрашивают: «А где у тебя, родимый, наколочка лагерная будет, а? В очередь на крематорий стоял? Стоял. А наколочки номерной не имеешь, хотя у всех других имеется она. Как это понимать прикажешь?» Степан говорит: «Хоть режьте меня, хоть стреляйте без суда и следствиев, да только правду я говорю. Полк у меня такой-то, часть такая-то, проверьте». Проверили – есть такое дела. Ну, ему отметочку в документ – и на фронт, шофером, мол, повоюй пока, а живым останешься – мы с тобой еще потолкуем. Сел Степан за баранку, да так до Берлина ее и крутил исправно. Поправился немного на кашах-то фронтовых. Пострелял даже малость, когда в засаду немецкую угодил. Из рук чьих-то мертвых автомат взял, да и отстреливался, четырех немцев положил. Автомат потом сдать пришлось, потому как не положено ему было. А как только война закончилась – его НКВД хвать и по-новому допрос ведет: как, почему, кто в живых еще остался, кто помер из людей, ему известных, не завербован ли, ну и всякое такое еще... А еще спрашивают: а не приходилось ли ему делов иметь с неким Кривошеевым, который в лагере, ему известном доподлинно, надзор вел в учреждении особом, которое измывательствами всякими занималось над людом лагерным... А-а, навострил уши, Сергей Дмитрич, я вижу? Тогда дальше слухай.
Учреждение это славы особой не имело, потому как материалом людским пользовалось весьма скупо и в живых никого не оставляло. Дела их были для науки какой-то деянные: то человечка в ледяной воде держут, пока не помрет, то оперируют без всякого послабления, то ядами особыми травят. Выходило так, что Степан единственный свидетель был, который Кривошеева узнать мог, потому как жив остался и умертвлен не был, как все другие, в тех стенах побывавшие. А случилось ему Кривошеева этого при таких обстоятельствах видеть: когда под бомбежку Степан попал, засел ему под лопаткой осколок бомбовый. Да так неудачно, что наружу торчал, болел страшно, гнил...
Приводят его в начале сорок второго к доктору, а доктор и есть этот самый Кривошеев. Повалил он Степана на табурет, да и в ухо ему шепчет: «Ты, милок, к боли-то приготовьсь, потому как инструмент у меня столярный будет, им я железку из тебя и выковырну, а наркозов вам, смертничкам, не положено будет. Молись хошь богу, а хошь – черту, чтоб кровь потом остановилась...» Уперся в спину Степанову сапогом своим, да клещами осколок-то и вытянул – да так старался, что Степа сознание потерял. Очнулся он уже в бараке своем – выжил, в общем. Яма осколочная в теле его на всю жизнь осталась, отметина, клеймо Кривошеевское. Вот так он и познакомился с ним один-единственный раз. За что НКВД ему вольную и дало. «Если, – говорят, – изловим когда Кривошеева, то тебя найдем, чтоб засвидетельствовал, а пока катись в деревню свою и ртом лишнее не мели, а то языка лишим».
Кривошеев этот, про которого говорю я, – семя Николово будет. Семени нашего много по миру ходит, а надобность в этом лишь в том, что через два поколения семя это плод нужный дает, а в двух предыдущих – проку для нас никакого не будет. Почему я про Степана тебе калякаю – поймешь скоро. Степан вернулся в свою деревню, к жене своей, детки родились у него. Через некоторое время рядом с деревней ихней реку вспять повернуть вздумались, вот и погубили окрестности многие – и деревню эту в том числе. Перебрался Степан и семья его в город большой, а какой именно – не ведаю я, и там зажили потихоньку. Детки подросли, сами семьями обзаводиться начали. Только оказия там вышла, мне известная. Вышла замуж дочка Степанова младшая за человечка семени этого, Кривошеевского. Сам Кривошеев, надзиратель лагерный, под видом фронтовика по Руси скитался, да семя свое разбросать успел. Трое деток у него значилось, да только две дочки померли обе, а сын-то его остался и, уж так вышло, судьбою со Степановой дочерью сошелся. Вот то семя и есть плод Николовый, а потому как случилась такая оказия и так судьбы переплелись страшным совпадением – посему быть сынку этому, рода Кривошеевого, много большую силу иметь, чем Никола имеет. Так мне хранители мои сказывали, а я лишь слово в слово тебе, Сергей Дмитрич, пересказываю. И то, что печать смерти Гришки Распутина проявил он в рождении своем, – тоже правда, силу его являющая великую. Не имеет он пока еще силы этой, мал будет, лишь от смерти случайной охраняется надежно... Но к концу века нынешнего явится Сила его, и станет он Управителем Смертной Силы Магии – и только тогда Никола смерть свою примет...
А Кривошеев тот, надзиратель лагерный, про которого я сказывал, погиб в семидесятом году, в Нижнем Тагиле обитаючи. Изрубили топорами его собутыльники за слова какие-то неосторожные и схоронили торопливо в ямах свальных, где мусор жгут городской...
Следователь: – А Степан этот что? Где он?
Стоменов: – Да живет себе как-то, а как именно, мне неведомо. Знаю я, что умрет он от болезни страшной, долгой, мучительной, а скрутит его от чего? От того, что правды отведает, что дочь его с сыном вражины лагерной судьбу свою сочла. Правда та нутро ему и выест... Умрет он с досадой лютой на сердце, так никому ничего не сказавши. Ты это, Сергей Дмитрич, сможешь понять – слово НКВД большую силу над судьбами людскими имеет...
Следователь: – Значит, Андрей Николаевич, нового Христа ты нам предвещаешь?..
Стоменов: – Остынь, Дмитрич, о каком Христе речи ведешь? Я об Управителе нашем говорю, но только Никола для людишек других – человек обычный, неприметный, Сила его людям неведома, а о новом Управителе люди известие будут иметь, к Силе его приобщиться смогут, знание Магии Смертной обресть. Христиане твои о жизни загробной пекутся, да о милосердиях разных к себе и близким от бога всемогущего, а нас жизнь загробная хранит и оберегает при жизни земной, а помереть час придет – примет она нас, как и любого другого умершего...
Следователь: – А про загробную жизнь поведать можете, Андрей Николаевич?
Стоменов: – Почему не поведать, коли знаю? Когда я, Сергей Дмитрич, книги-то ради интереса почитывал, я про магии всякие старался что нибудь добыть. Читаю, а там ну такую чепуху пишут, тошно становится. Пишут там, значит, как правильно души мертвых со света того зазывать. Какие-то заговоры, заклятья, то сядь по-особому, то питье пей специальное – ну, скажу я, горазды на выдумку-то! А чтоб с мертвой душой сообщиться – никакой науки особой не надо, они и так всегда с нами рядом ходят. Только кликни про себя – душа какая-нибудь да заявится... Только людям все Наполеона дух подавай али Ульянова, чтоб узнать, значит, плохо ему в мавзолее-то лежится, или ничего. Душу конкретную простым кликом не кликнешь, ее искать надо, как я хранителей своих искал намеренно, а вот случайная забредет легко и поговорить с ней можно, пока не утомит тебя или ее. Либо родственники умершие быстро приходят – только подумай, и они тут как тут, а так как людишки этого ведать не ведают, то и бродит душа, значит, рядом иль во сне приходит, где сомнений у нас нету. Детки много большего взрослых видят, потому как разум у них ясный, светлый, да только взрослыми он у них и отнимается. Калякает дите с домовым иль с духом каким-нибудь, а папка с мамкой его тут как тут оказываются, говорят, что, мол, не придумывай да ерунды не говори, потому как нету никаких духов, душ, домовых и русалок, а все это выдумки и сказки. Вот так деток разума их ясного лишают, слепыми делают, хоть и глаза открытыми остаются... А душ мертвых великое число по земле этой ходит, только чтоб заговорить с ними – вновь научиться надо этому. Но это опосля я расскажу, а пока про вопрос твой поведаю...
Царство мертвых необозримо будет. Нет там границ никаких, и нет места такого, куда душа бы смертная забрести не смогла. Вы вот звезды далекие рассмотреть тужитесь, а духу смертному на той звезде побывать, что тебе голову повернуть. Много слышал я от людев да из книг про чистилище, да про сковороды жаркие, про ад и рай небесный, да только не сказывали об этом ни Никола, ни хранители мои. Ад и рай, Сергей Дмитрич, в тебе самом заключаются в полной мере, и только от тебя одного зависит, что будет для тебя мир иной, который зовем мы царством небесным, – адом или раем... Вижу, не понимаешь ты меня. Смотри, Дмитрич, Достоевского-то читал поди, убил этот Раскольник (случайное или намеренное искажение фамилии героя романа Достоевского – Раскольников. – Примечание автора) его старух – да и убил, что тут грешного-то будет? Но выйди так, что опосля этого он смерть скорую принял, – выходит ему маяться вечно в царстве ином, и ничто на свете муку его не утешит... Не потому, что убивец он, а лишь потому, что муку эту терпел.
Или вот возьми мужика обычного, к хмелю пристрастившегося, отрадой пьяной живущего, – помрет он как-то, и будет ему вновь мука вечная, потому как страсть имеет эту, а удовлетворить ее нет у него возможности никакой. (Следователь кивает головой). Закивал, закивал, аки лошадь, – понял, значит. В тебе, Сергей Дмитрич, ад и рай весь содержатся в полной мере, и от тебя зависит, адом иль раем будет тебе царство мертвое.
Следователь (перебивая): – Постойте-ка, Андрей Николаевич... Получается... Значит, если вы говорите, что Сила дается в противоположности и на земле этой вы мертвое почтением окружаете и Силу у него берете, то...
Стоменов (перебивая): – Ай да Дмитрич, вот не ожидал, соображение имеешь, право слово. Верно, верно судишь – Сила в царстве загробном берется с места противоположного, то есть с миру нашего, земного. Поэтому покойнички бессчетно по миру этому ходют – чуют Силу, да только приобщиться к ней не могут. Это как людишки, что в дом Ленина толпами огромными прут, – чуют Силу, да только не ведают этого, а если бы и знали, то взять не смогли, потому как не умеют этого. Вот так, Дмитрич, получается, ходят первые округ вторых, а вторые округ первых, а пользу не имеют, потому как не знают... Только маги Силы Смертной приход имеют, когда захотят, и Силу берут, сколько наказано Управителем их...
Бывает так, Сергей Дмитрич, что грешил, по меркам людским, человек много, а как в царство мертвое попал – никакого наказания ему и нет там, и обитается ему спокойно – а почему так? Потому что совестливостью себя не терзал, страстями многими не маялся – вот и покой получил. Или полюбила баба мужика какого-нибудь, а мужик ее замечать не хочет. Баба помаялась, мысль дурную имеет – не жить, мол, без него – и в петлю. Да только бабе той и на свете том бессчетно муку принимать, другого ей не дано будет. И не от того, что убила она саму себя, грешница и божья преступница, а от того лишь, что саму себя наказала она на веки вечные... А другие – жили долго и счастливо, да и умерли они в один день – так они, Дмитрич, и на свете том всегда рядушком будут, в любви, покое и согласии великом. Вот оно какое будет, царство небесное. Нет там судилища никакого, а суд всегда над собой сам чинишь – и никто боле...
Если плотское страдание имеет человек, тело его недруг терзает, пытку делает или болезнь какая-то человека изматывает – освобождение будет человеку этому, когда умрет он, боль земная на земле и останется. Но если, в царство мертвых придя, душа лютой ненавистью мучителя ненавидит – страдание будет душе этой, потому как нет возможности у нее месть свою осуществить. Даже и мучитель если умрет, послабления не будет – страдать этой душе вечность неотвратимо.
А посему выходит, Сергей Дмитрич, что рай если обресть хочешь на свете ином, то живи, как угодно душе твоей, только умереть сумей бесстрастно, страсть свою с собой не захвати. Как раньше бывало – старится мужик какой-то, так и от утех плотских отходит, горькую не пьет и интереса не имеет, зла ни на кого не держит, о богатствах и добре не печется – вот и умирает тихо, покойно, и в царстве небесном жизнь покойную имеет. А мрешь если у сундуков своих огромных, кручинишься о деньгах своих непотраченных – вот и прими на том свете муку бесконечную, тобой порожденную...
