Решение уйти в отставку: зов свободы

 

Третье главное решение внутрипсихических конфликтов состоит, по сути, в том, что невротик отступает с поля внутренней битвы, заявляя, что это его больше не трогает. Если ему удается принять и поддерживать "наплевательскую" установку, он чувствует, что внутренние конфликты не так уж беспокоят его, и может поддерживать подобие внутреннего мира. Поскольку он может сделать это, только уйдя от активной жизни, "уход в отставку" кажется подходящим названием для этого решения. Некоторым образом, это наиболее радикальное решение из всех, и, вероятно, по этой самой причине гораздо чаще создает условия, позволяющие достаточно гладко функционировать. А поскольку наше ощущение "здоровья" вообще притупилось, "ушедшие в отставку" часто сходят за здоровых.

 

Отставка может быть конструктивной. Можно вспомнить о множестве пожилых людей, осознавших внутреннюю тщету честолюбия и успеха, смягчившихся потому, что они стали и ожидать, и требовать меньшего, ставших мудрее через отказ от лишнего. Многие религиозные и философские течения отстаивают отказ от ненужного как одно из условий духовного роста и подвига: оставь личную волю, сексуальные желания, погоню за мирскими благами, и будешь ближе к Богу. Не гонись за вещами преходящими ради жизни вечной. Откажись от стремлений и удовольствий ради той власти духа, которая существует потенциально в любом человеке.

 

Однако для невротического решения, которое мы сейчас обсуждаем, "отставка" означает установление мира, в котором всего лишь отсутствуют конфликты. В религиозных практиках поиск мира включает не отказ от борьбы и стремлений, а, скорее, направление их к иной, высшей цели. Для невротика он означает, что надо бросить борьбу и стремления и довольствоваться малым. Его "отставка" – это процесс усушки, ограничения, урезывания жизни и роста.

 

Как мы увидим позднее, различие между здоровым и невротическим уходом в отставку не такое уж четкое, как я сейчас его представила. Даже в невротическом решении есть положительные стороны. Но глаз наталкивается в основном на отрицательные результаты процесса. Это станет понятнее, если мы вспомним о двух других главных решениях. Там мы увидим более беспокойную картину: люди чего-то ищут, за чем-то гонятся, чем-то страстно увлекаются, неважно, идет речь о власти или о любви. В них мы увидим надежду, гнев, отчаяние. Даже высокомерно-мстительный тип, хотя и холоден, удушив свои чувства, все еще жарко желает успеха, власти, торжества – его влечет к ним. В ярком контрасте с этим картина "отставки", если ее последовательно поддерживают, это картина вечного отлива – жизни без боли или столкновений, но и без вкуса.

 

Не удивительно, что основные характеристики невротической отставки отличаются аурой ограничения, – чем-то, чего избегают, не хотят, не делают. В каждом невротике есть что-то от ушедшего в отставку. Здесь я очерчу профиль тех, для которых это стало главным решением.

 

Прямым выражением того, что невротик удалился с поля внутренней битвы, служит его позиция наблюдателя над собой и своей жизнью. Я уже описывала эту установку как одно из средств уменьшения внутреннего напряжения. Поскольку его установка на отъединенность – преимущественная и вездесущая, он наблюдает и за другими. Он живет, словно в театре сидит, а происходящее на сцене его не слишком волнует. Он не обязательно и не всегда хороший наблюдатель, но может быть весьма проницательным. Даже на самой первой консультации он может, с помощью вопросов, нарисовать свой портрет, богато насыщенный беспристрастными наблюдениями над собой. Но обычно он добавит, что все, что он о себе знает, ничего в нем не меняет. Конечно, не меняет – ни одно из его открытий не было для него переживанием. Наблюдать над собой означает для него – не принимать активного участия в жизни и бессознательно от него отказаться. В анализе он пытается сохранить эту же установку. Он может быть очень заинтересован, но этот интерес подержится немного, на уровне интереса к очаровательному развлечению, – и ничего не изменится.

 

Есть, однако, нечто, чего он избегает даже интеллектуально – он не рискует увидеть ни один из своих конфликтов. Если он захвачен врасплох и, так сказать, спотыкается о свой конфликт, он может почувствовать панику. Но, в основном, он слишком хорошо стоит на страже своего покоя, чтобы его что-то задело. Как только он приближается к конфликту, весь его интерес к предмету улетучивается. Или он разубеждает себя, доказывая, что конфликт – не конфликт. Когда аналитик улавливает его тактику избегания и говорит ему: "Послушайте, ведь речь идет о вашей жизни", – пациент даже в толк не может взять, о чем это ему говорят. Для него это не его жизнь, а жизнь, которую он наблюдает, не играя в ней активной роли.

 

Вторая характеристика, тесно связанная с его неучастием в собственной жизни, это отсутствие серьезного стремления к чему-либо и отвращение к усилиям. Я рассматриваю эти две установки вместе, потому что их сочетание типично для "ушедшего в отставку". Многие невротики всем сердцем хотят чего-то достичь, их раздражают внутренние запреты, препятствующие этому. Не таков данный тип. Он бессознательно отвергает и достижения, и усилия. Он преуменьшает или решительно отрицает свои таланты и успокаивается на малом. Он не сдвинется с места, если его ткнуть носом в доказательства противоположного. Он лишь будет немного раздражен. Что, аналитик хочет пробудить в нем амбиции? Что, надо чтобы он стал президентом США? Если же он не может не признать в себе некоторой одаренности, он может испугаться.

 

Вместе с тем, он может сочинять прекрасную музыку, рисовать картины, писать книги – в воображении. Таково альтернативное средство отделаться и от стремлений, и от усилий. У него действительно могут быть хорошие и оригинальные идеи на какую-то тему, но написать статью – потребовало бы инициативы, трудной работы: надо было бы продумать свои идеи, как-то их организовать... Статья остается ненаписанной. У него может быть смутное желание написать рассказ или пьесу, но он ждет вдохновения. Тогда сюжет прояснится, и строки потекут с его пера.

 

Наиболее изобретателен он в поиске причин не делать что-либо. Разве хорошая получилась бы книга, над которой нужно столько потеть в мучениях? А сколько и так всякой ерунды понаписано! А разве это не сузило бы его кругозор, если бы он занялся чем-то одним, забросив все другие интересы? Разве не портится характер от всякого участия в политике или от всяких интриг?

 

Это отвращение к усилиям может простираться на всякую деятельность. Позже мы обсудим, как человек уже и с места сдвинуться не может. Он откладывает со дня на день самые простые дела и не может написать письмо, прочесть книгу, пойти в магазин. Или он делает их, преодолевая внутреннее сопротивление, – медленно, безразлично, неэффективно. Он может устать от одной лишь перспективы неизбежного повышения активности (нужно куда-то идти, делать накопившуюся работу), устать еще до начала дела.

 

Сопутствует этому отсутствие целей и планов, как больших, так и малых. Что он на самом деле хочет делать в жизни? Этот вопрос никогда не приходит ему в голову самому, а когда его спрашивают, он легко отмахивается от него, словно это не его забота. В этом отношении он составляет резкий контраст с высокомерно-мстительным типом, с его до мелочей разработанными долгосрочными планами.

 

При анализе оказывается, что его цели ограничены и, опять же, негативны. Он считает, что анализ должен избавить его от того, что ему мешает: от неловкости с незнакомыми людьми, от страха покраснеть, от дурноты на улице. Или, может быть, анализ должен удалить ту или иную инертность, например, трудность чтения. У него может быть и более широкая цель, которую он, с характерной для него неопределенностью, называет, допустим, "мир". Для него это означает просто отсутствие всяких неприятностей, тревог, расстройств. И естественно, на что бы он ни надеялся, все Должно прийти легко, без боли и напряжения. Всю работу должен сделать аналитик. Он, в конце концов, специалист или нет? Пойти на анализ для него все равно, что пойти к врачу вытащить зуб или сделать укол: он охотно будет терпеливо ждать, пока аналитик найдет и даст ему ключ ко всем его проблемам. А неплохо бы еще было, если бы не нужно было столько говорить. Были бы у аналитика такие, вроде как рентгеновские лучи, они бы высвечивали все, что пациент думает. А с гипнозом, может быть, все бы пошло быстрее, то есть без всяких усилий со стороны пациента. Когда кристаллизуется новая проблема, его первая реакция – отчаяние, что еще столько работы придется делать. Как отмечалось ранее, он может не возражать против того, чтобы что-то в себе углядеть. Возражения всегда идут против того, чтобы приложить усилия к изменению.

 

Шаг вглубь, – и мы приходим к самой сути ухода в отставку: ограничение желаний. Мы видели задержки желаний у других типов. Но там узда была наложена на определенные категории желаний, например, на желание близости с людьми или на желание торжествовать над ними. Мы также знакомы с неуверенностью в своих желаниях, в основном, идущую от того, что желания человека определяются тем, чего он Должен желать. Эти тенденции действуют и здесь. И здесь тоже одна область бывает поражена сильнее другой. И здесь тоже непосредственные желания затираются внутренними предписаниями. Но помимо того, и более того, "ушедший в отставку" человек считает, сознательно или бессознательно, что лучше ничего не желать и не ждать. Это иногда сопровождается сознательным пессимистическим взглядом на жизнь, ощущением, что все это суета, и нет ничего уж такого нужного, ради чего стоило бы что-то делать. Чаще многие вещи кажутся желанными, но смутно и лениво, не достигая уровня конкретного, живого желания. Если желание или интерес достаточно весомы, чтобы пройти сквозь установку "наплевать", они тут же слабеют, и восстанавливается гладкая поверхность "неважно" или "не надо суетиться". Такое отсутствие желаний может касаться и профессиональной и личной жизни – не надо ни другого дела, ни назначения, ни брака, ни дома, ни машины, никакой другой вещи. Выполнение таких желаний может восприниматься в первую очередь как бремя и фактически угрожает его единственному желанию – чтобы его не беспокоили. Сокращение желаний тесно переплетено с тремя основными, ранее упомянутыми, характеристиками. Он может быть зрителем в собственной жизни, только если ему ничего особенно сильно не хочется. У него едва ли могут быть стремления или важные цели, если у него нет мотивирующей силы желаний. И, наконец, ни одно его желание не достаточно сильно, чтобы заставить его делать усилия. Следовательно, два главных его невротических требования состоят в том, что жизнь должна быть легкой, безболезненной, не требующей усилий, и его не должны беспокоить.

 

Он особенно старается ни к чему не привязываться настолько, чтобы в этом по-настоящему нуждаться. Ничто не должно быть настолько важно для него, чтобы он не мог без этого обойтись. Хорошо, если ему нравится женщина, какой-то город или немного выпить, но он не должен от этого зависеть. Как только он начинает понимать, что место, человек или люди ценны для него настолько, что ему будет больно их лишиться, он склонен отказаться от своих чувств к ним. И у другого человека не должно возникнуть и мысли, что он ему нужен, или что их отношения следует принимать как должное. Если он заподозрит такое, он склонен немедленно порвать отношения.

 

Принцип неучастия, так, как он выражен в его позиции наблюдателя в собственной жизни и в его отказе от желаний, действует и в его отношениях с людьми. Они характеризуются его отъединенностью, то есть эмоциональным отстранением от других. Он может получать удовольствие от неблизких или мимолетных отношений, но он не должен вовлекаться эмоционально. Он не должен так привязываться к человеку, чтобы ему нужно было его общество, или помощь, или половые отношения с ним. Эту отъединенность ему тем легче сохранять, что он, в отличие от других невротических типов, не ждет многого – ни хорошего, ни плохого, от других, если вообще чего-то ждет. Даже в тяжелой ситуации ему может не прийти в голову попросить о помощи. С другой стороны, он может довольно охотно помогать другим, опять же при условии, что это не свяжет его эмоционально. Он не хочет и даже не ждет благодарности.* * Подобнее о природе отъединенности см. К.Хорни. "Наши внутренние конфликты".

 

Секс может играть для него различную роль. Иногда это единственный мостик к другим. Тогда у него может быть множество временных связей, от которых он отказывается, раньше или позже. Они не должны, так сказать, перерождаться в любовь. Он может полностью осознавать свою потребность не связывать себя ни с кем. Или же в качестве причины прекращения отношений он может выставлять удовлетворенное любопытство. Он скажет, что любопытство повлекло его к той или другой женщине, а теперь он получил новые впечатления, и она его больше не интересует. В таких случаях он относится к женщинам, как к новому ландшафту или новому кругу людей. Теперь он их знает, и они ему больше не интересны, так что он поищет что-нибудь еще. Это больше, чем просто рационализация его отъединенности. Свою наблюдательскую позицию он проводит более сознательно и более последовательно, чем другие, что иногда создает ошибочное впечатление вкуса к жизни.

 

В некоторых случаях он вообще исключает секс из жизни – удушив все желания в этом отношении. Тогда у него может не быть даже эротических фантазий, или, если они все-таки остаются, эти обрывки фантазий – вот и все, что составляет его половую жизнь. Его реальный контакт с другими остается тогда на уровне отдаленного дружеского интереса.

 

Когда у него все-таки складываются продолжительные отношения, он и в них должен сохранять дистанцию. В этом отношении он – полная противоположность смиренному типу, с его потребностью слиться с партнером. Сохранять дистанцию он может разными путями. Он может исключить секс, как слишком интимную вещь для постоянных отношений, и удовлетворять свои половые потребности с чужими людьми. И наоборот, он может ограничить отношения половыми контактами, не деля другие переживания с партнером.* В браке он может быть внимателен к партнеру, но никогда не говорить с ним о себе. Он может настаивать на том, чтобы добрая часть времени принадлежала ему одному, или на том, чтобы путешествовать одному. Он может ограничить отношения выходными днями или совместными поездками. * Фрейд отмечал это явление, он считал его особенностью мужской сексуальности и пытался объяснить на основе двойственной установки мужчины по отношению к своей матери. З.Фрейд. "Об унижении любовной жизни".

 

Я хочу сделать здесь одно замечание, значение которого станет ясно позднее. Боязнь эмоциональной вовлеченности – это не то же самое, что отсутствие положительных чувств. Напротив, ему не нужно было бы так строго стоять на страже своего покоя, если бы у него был общий запрет на нежные чувства. У него могут быть глубокие чувства, но они должны оставаться его внутренней святыней. Это его личное и больше ничье дело. В этом отношении он отличается от высокомерно-мстительного типа, который тоже замкнут, но бессознательно отучил себя от положительных чувств. Он отличается от него и тем, что не хочет сближения с другими через трения или столкновения, тогда как высокомерный тип скор на гнев, и битва – его родная стихия.

 

Другая характеристика "отставного" человека – его сверхчувствительность к влиянию, давлению, принуждению или узам любого рода. Это имеет прямое отношение к его отъединенности. Даже до начала каких-то личных отношений или коллективной деятельности у него может возникнуть страх перед продолжительной связью. И вопрос о том, как он сможет от нее освободиться, встает перед ним, когда ее еще и нет. Перед женитьбой этот страх может дойти до паники.

 

Что именно он почувствует принуждением и возмутится, может быть самым различным. Это может быть любое соглашение: договор о найме в аренду жилья, долгосрочный контракт. Это может быть физическое давление, даже от воротничка, пояса, туфель. Может быть, кто-то загораживает ему вид. Он может возмутиться, что другие от него чего-то ждут, или возможно, что ждут – Рождественских подарков, писем, оплаты счетов в определенное время. Это может распространяться на общественные институты, уличное движение, условные соглашения, распоряжения правительства. Он не борется против всего этого – он не боец; но внутри себя он бунтует и может сознательно или бессознательно фрустрировать других в своей пассивной манере – не отвечая или забывая.

 

Его чувствительность к принуждению связана с его инертностью и ограничением желаний. Так как ему с места сдвинуться неохота, он может счесть любое ожидание, что он что-то сделает, принуждением, даже если это явно в его интересах. Связь с ограничением желаний более сложная. Он боится, и не без причины, что кто угодно, с более сильными, чем у него, желаниями, может легко навязать ему что угодно и толкнуть его на что угодно, одной своей большей решимостью. Но здесь действует и вынесение вовне. Не чувствуя собственных желаний или предпочтений, он легко сочтет, что уступает желаниям другого человека, когда, на самом деле, следует за собственными. Возьмем иллюстрацию из обычной жизни: молодого человека пригласили на вечер в тот день, когда он должен был встретиться со своей девушкой. Однако в то время он не так видел ситуацию. Он отправился к девушке, считая, что "уступает" ее желанию, и возмущаясь "принуждением" с ее стороны. Очень умный пациент охарактеризовал весь процесс так: "Природа не терпит пустоты. Когда молчат твои желания, врываются желания других". Мы можем добавить: желания существующие, предполагаемые или перенесенные на них.

 

Чувствительность к принуждению представляет реальную трудность при анализе, тем большую, чем больше в пациенте не просто негативного отношения, а негативизма. Он может таить нескончаемые подозрения, что аналитик хочет на него повлиять и переделать его по заранее заготовленному образцу. Эти подозрения тем меньше доступны для анализа, чем больше инертность пациента не дает ему проверить любое предположение аналитика, о чем тот его все время просит. На почве того, что аналитик оказывает на него недолжное влияние, он может отвергать любой вопрос, утверждение или интерпретацию, которые явно или неявно атакуют какую-то его невротическую позицию. Прогресс в этом отношении тем труднее, что он не будет долгое время высказывать никаких подозрений, поскольку не любит трений. Он может просто считать, что все это личные предрассудки аналитика или его хобби. Так что не надо беспокоиться об этом, и можно все это пренебрежительно отбросить в сторону. Аналитик, например, может предположить, что стоит исследовать отношения пациента с людьми. Пациент немедленно настораживается, тайно думая, что аналитик хочет пробудить в нем стадные инстинкты.

 

И последнее, что сопутствует "уходу в отставку", – это отвращение к переменам, ко всему новому. Оно тоже может быть очень разным по форме и силе. Чем сильнее инертность, тем сильнее ужас перед риском перемен и необходимыми усилиями. Он лучше смирится со status quo (будь это работа, жилье, начальник или супруг), чем будет что-то менять. Не приходит ему в голову и то, что он мог бы своими силами улучшить ситуацию. Можно переставить мебель, больше времени отдыхать, больше помогать жене. Предложения такого сорта он встречает с вежливым равнодушием. Помимо инертности за эту установку отвечают еще два фактора. Поскольку он не ждет многого от любой ситуации, его побуждение изменить ее в любом случае невысоко. И он склонен относиться к любому положению вещей как к неизменяемому. Это просто такой человек, конституция у него такая. Жизнь такая – это судьба. Хотя он не жалуется на ситуацию, которая была бы невыносима для большинства, его смирение с положением вещей часто похоже на мученичество смиренного типа. Но это чисто внешнее сходство: источники смирения совершенно различные.

 

Приведенные мной примеры отвращения к переменам до сих пор касались внешних предметов. Однако я не считаю это основной характеристикой "отставки". Нежелание менять что-либо в окружении в некоторых случаях очень заметно, но в других создается противоположное впечатление – неугомонного, не находящего себе покоя человека. Но во всех случаях есть выраженное отвращение к внутренним изменениям. Некоторым образом это свойственно всем неврозам,* но это отвращение обычно относится к тому, чтобы взяться за изменение специфических факторов, относящихся, в основном, к принятому главному решению. Это столь же верно и для типа, который мы рассматриваем, но, в силу статичной концепции я, укорененной в природе решения "уйти в отставку", его отталкивает сама идея перемен. Самая суть этого решения – удалиться от активной жизни, активных желаний, стремлений, планов, усилий и действий. Его восприятие других, как все тех же, неизменных, – отражение ею взгляда на себя самого, неважно, сколько бы он ни говорил об эволюции. или даже интеллектуально принимал ее идею. Анализ, по его убеждению, должен быть однократным разоблачением, которое, случившись, изменит вещи к лучшему раз и навсегда. Вначале ему чуждо представление о том, что это процесс, в ходе которого к проблеме подходят с разных сторон, видят все новые связи, открывают все новые ее значения, пока не доходят до ее корней и что-то меняется изнутри. * К.Хорни. "Самоанализ". Глава 10: "Работа с сопротивлением".

 

Вся установка на "уход в отставку" может быть сознательной; в этих случаях ее рассматривают как высшую мудрость. Но чаще, по моему опыту, в ней не отдают себе отчета, и человек знает лишь о некоторых ее аспектах, упомянутых здесь – хотя, как мы сейчас увидим, он может выбирать для них другие слова, потому что видит их в ином свете. Чаще всего, он знает только о своей замкнутости и чувствительности к принуждению. Но, как и везде, где затронуты невротические потребности, мы можем распознать природу потребностей "ушедшего в отставку", наблюдая, когда он реагирует на фрустрацию, когда становится беспокойным или устает, отчаивается, впадает в панику или возмущается.

 

Для аналитика знание основных характеристик типа очень полезно – оно поможет быстро оценить картину в целом. Когда та или иная характеристика привлекает наше внимание, мы должны поискать остальные; и, вполне вероятно, найдем их. Как я старалась показать, это не бессвязные куски, а тесно переплетенная структура. Это картина очень цельная и последовательная в своей композиции, и выглядит она, как выдержанная в едином колорите.

 

Теперь мы попытаемся прийти к пониманию динамики картины, ее смысла и истории. Пока что мы видели, что "уход в отставку" представляет собой главное решение внутрипсихических конфликтов путем удаления от них. При первом взгляде у нас создалось впечатление, что "ушедший в отставку" главным образом отказался от своего честолюбия. Эту сторону решения он сам часто подчеркивает и склонен считать ее ключом к ходу своего развития. Иногда история его жизни также подтверждает, видимым образом, такое впечатление, поскольку в ней может быть заметна перемена в этом отношении. В подростковом возрасте, или где-то около этого, он часто делает многое, из чего видны значительная энергия и одаренность. Он может быть находчив, может преодолеть экономические препятствия и завоевать свое место в обществе. Он может быть честолюбивым в школе, первым в классе, отличаться в дискуссиях или в каких-то прогрессивных политических движениях. По крайней мере, часто бывает такой период, когда он сравнительно оживлен, многим интересуется, восстает против традиций, в которых рос, и думает о свершениях в будущем.

 

За этим часто следует период упадка: тревоги, депрессии, отчаяния из-за какой-то неудачи или неблагоприятной жизненной ситуации, в которую он попал именно из-за своего бунтарского порыва. Кажется, что именно здесь и расплющилась задорная кривая его жизни. Люди говорят, что он "привык" и "успокоился". Некоторые замечают, что он, по молодости, рвался в небеса, а теперь спустился на землю. А это "естественный" ход вещей. Другие, поумнее, беспокоятся о нем. Потому что он, видимо, утратил вкус к жизни, интерес ко многому и успокоился на гораздо меньшем, чем сулили его дарования и возможности. Что с ним такое? Конечно, ряд несчастий или лишений может подрезать крылья человеку. Но в тех случаях, которые я имею в виду, обстоятельства не были слишком неблагоприятны, чтобы все можно было списать на них. Следовательно, определяющим фактором должен был послужить психологический дистресс. Однако и такой ответ не может нас удовлетворить, поскольку мы вспомним о других людях, которые тоже пережили период внутренних метаний, но вышли из него иными. На самом деле перемена – результат не конфликтов или их размаха, а, скорее, того способа, которым был достигнут мир с самим собой. Он попробовал на вкус свои внутренние конфликты – и решил от них уйти. Почему он выбрал именно этот путь решения, расскажет его предшествующая история, о которой речь пойдет позже. Сперва нам нужна более ясная картина его ухода.

 

Давайте сперва посмотрим на главный внутренний конфликт между влечением к захвату и влечением к смирению. У двух типов личности, которые обсуждались в предшествующих трех главах, одно из этих влечений находится на переднем плане, а другое подавлено. Но если верх берет решение "уйти в отставку", типичная картина этого конфликта будет совсем иной. Видимым образом не подавляются склонности ни к захвату, ни к смирению. Считая, что мы знакомы с их проявлениями и последствиями, нам не трудно ни наблюдать их, ни осознать (до некоторой степени). Фактически, если бы мы настаивали на том, чтобы все неврозы классифицировать либо как "смирение", либо как "захват", мы бы не могли решить, к какой категории отнести "отставку". Мы могли бы только сказать, что, как правило, одна или другая склонность превалирует или в смысле ее близости к осознанию, или в смысле ее большей силы. Индивидуальные различия внутри группы зависят отчасти от этого превалирования. Однако иногда они представляются достаточно сбалансированными.

 

Склонность к захвату может сказываться в том, что у данного типа личности бывают фантазии о величии: в воображении он делает что-то грандиозное или обладает необычайными качествами. Более того, он часто считает себя выше других, и это заметно по его поведению или по преувеличенному чувству собственного достоинства. В своем самоощущении он может быть склонен быть своим горделивым я. Но качества, которыми он гордится, в контрасте с захватническим типом, поставлены на службу "ухода в отставку". Он гордится своей замкнутостью, "стоицизмом", самодостаточностью, нелюбовью к принуждению, своей позицией "над схваткой". Он может достаточно хорошо осознавать свои требования и эффективно проводить их в жизнь. Однако их содержание отличается особым характером, поскольку проистекают они из потребности защитить свою башню из слоновой кости. Он считает, что имеет право на то, чтобы другие не лезли в его частную жизнь, не ждали от него ничего и не беспокоили его, имеет право быть освобожденным от необходимости зарабатывать на жизнь и от ответственности. И наконец, захватнические склонности могут быть видны в некоторых вторичных образованиях, развившихся из его основного "ухода в отставку", таких как преувеличенная забота о своем престиже или открытый бунт.

 

Но эти захватнические склонности больше не представляют активную силу, поскольку он отказался от своего честолюбия в смысле отказа от любого активного преследования честолюбивых целей и от активного стремления к ним. Он решил не желать этого и даже не пытаться чего-то достичь. Если он способен к продуктивной работе, он может делать ее с величайшим отвращением или с явным пренебрежением к тому, что хочет или ценит мир вокруг него. Это характерно для группы открытых "бунтовщиков". Не хочет он предпринимать и никаких активных или агрессивных действий ради реванша или мстительного торжества; он отбросил влечение к реальной власти. На самом деле, в полном соответствии с его "отставкой", идея лидерства, влияния на людей или манипулирования ими ему довольно противна.

 

С другой стороны, если на переднем плане присутствует склонность к смирению, "ушедший в отставку" склонен к низкой самооценке. Он может быть кротким и не считать себя особенно важным лицом. У него могут быть установки, которые мы вряд ли признали бы смирением, если бы не разбирали так подробно решение о полном смирении. Он часто остро чувствует потребности других людей и тратит добрую часть жизни на помощь или услуги другим. Он часто беззащитен перед натиском или навязчивостью и скорее примет вину на себя, чем обвинит других. Он может очень бояться задеть чьи-то чувства. Он склонен к уступкам. Эта последняя склонность, однако, определяется не потребностью в привязанности, как у смиренного типа, а потребностью избежать трений. Есть у него и подспудные страхи, указывающие, что он боится потенциальной силы тенденции к смирению. Он может, например, выражать тревожное убеждение, что если бы он не отстранялся, ему бы сели на шею.

 

Подобно тому, что мы видели в отношении захватнических тенденций, смиренные тенденции тоже представляют собой скорее установки, чем активные, властные влечения. Характер страсти придает смирению зов любви, а здесь его нет, поскольку "ушедший в отставку" решил не хотеть и не ждать ничего от других и не входить в эмоциональные отношения с ними.

 

Теперь мы понимаем значение ухода от внутренних конфликтов между влечением к захвату и к смирению. Когда активные элементы обоих влечений исключены, они перестают быть противоборствующими силами; следовательно, не входят больше в конфликт. Сравнивая три главных попытки обрести цельность, мы видим, что в первых двух человек надеется достичь интеграции, пытаясь исключить одну из противоборствующих сил; в решении об отставке он пытается обездвижить обе силы. И он может это сделать, потому что прекратил активную погоню за славой. Он все еще должен быть своим идеальным я, а значит, его гордыня со своими Надо продолжает жить, но он отбросил активные влечения к ее актуализации – то есть прекратил действия по ее воплощению в жизнь.

 

Подобная обездвиживающая тенденция действует и по отношению к его подлинному я. Он все еще хочет быть самим собой, но с его задержками на инициативу, усилия, живые желания и стремления, он накладывает и узду на свое естественное влечение к самоосуществлению. Как в рамках идеального, так и подлинного я, он ставит ударение на быть, а не на "достичь" или "дорасти". Но тот факт, что он все еще хочет быть собой, позволяет ему сохранить некоторую непосредственность в эмоциональной жизни, и в этом отношении он может быть менее отчужденным от себя, чем другие невротические типы. У него может быть сильное личное чувство – к религии, искусству, природе – то есть, к чему-то внеличному. И часто (хотя он не позволяет своим чувствам сблизить его с другими людьми) он может эмоционально воспринимать других и особенности их нужд. Эта сохраненная способность выступает более выпукло, когда мы сравниваем его со смиренным типом. Последний точно так же не убивает в себе положительные чувства, напротив, он их заботливо взращивает. Но они становятся чересчур театральными, "ненастоящими", поскольку поставлены на службу "любви", то есть сдаче на милость победителя. Он хочет потерять себя в своих чувствах и в конце концов обрести цельность, слившись с другими. "Ушедший в отставку" хочет сохранить свои чувства в глубине своего сердца. Сама идея слияния неприятна ему. Он хочет быть "собой", хотя имеет смутное представление, что это значит, и фактически путается в этом вопросе, сам того не понимая.

 

Сам процесс обездвиживания придает "отставке" ее негативный или статичный характер. Но здесь мы должны задать важный вопрос. Впечатление статичного состояния, характеризуемого чисто негативно, постоянно подтверждают новые наблюдения. Но справедливо ли это для явления в целом? В конце концов, никто не проживет одним отрицанием. Может быть, в нашем понимании смысла "отставки" чего-то недостает? Не стремится ли "уходящий в отставку" и к чему-то позитивному? Скажем, к миру любой ценой? Конечно, но у его "мира" негативные качества. В двух других решениях присутствует мотивирующая сила, дополняющая потребность в интеграции – могущественный зов чего-то позитивного, что придает жизни смысл: зов власти в одном случае, зов любви – в другом. Не раздается ли подобный призыв чего-то более позитивного и в случае решения об отставке?

 

Когда такие вопросы возникают во время анализа, полезно внимательно прислушаться к тому, что сам пациент говорит об этом. Обычно что-то такое нам было сказано, а мы не приняли этого всерьез. Давайте здесь поступим иначе и получше исследуем то, как наш тип смотрит сам на себя. Мы видели, что он, как и другие, рационализирует и приукрашивает свои потребности так, чтобы все они представали высшими добродетелями. Но в этом отношении мы должны провести различие. Иногда он превращает потребность в добродетель очевидным образом, представляя, например, свое отсутствие стремлений как то, что он выше борьбы и схватки, свою инертность как презрение к тому, чтобы потеть на работе. По мере того как продвигается анализ, такое прославление обычно просто пропадает, без долгих разговоров. Но есть и другое прославление, с которым не расстаются так легко, потому что оно, видимо, имеет реальное значение для него. И оно касается всего того, что он говорит о независимости и свободе. Фактически большинство из его основных характеристик, которые мы рассматривали под углом отставки, имеют смысл и с точки зрения свободы. Любая более сильная привязанность ограничила бы его свободу. И потребности тоже. Он бы зависел от своих потребностей, а они бы поставили его в зависимость от других. Если бы он посвятил себя единой цели, он был бы не свободен для множества других вещей, которыми мог бы заинтересоваться. В частности, в новом свете предстает его чувствительность к принуждению. Он хочет быть свободен и, следовательно, не потерпит, чтобы на него давили.

 

Соответственно, когда эта тема обсуждается при анализе, пациент принимается яростно защищаться. Разве не естественно человеку желать свободы? Разве кто угодно не впадет в апатию, если его будут заставлять все делать из-под палки? Разве его тетя или друг не превратились в бесцветные, безжизненные существа, потому что всегда делали все, чего от них хотели? Неужели аналитик хочет превратить его в домашнее животное или втиснуть в рамки какого-то проекта, чтобы он стал домиком в ряду домов со всеми удобствами, неотличимых друг от друга? Он ненавидит всякий распорядок. Он никогда в зоопарк не ходит, просто вынести не может вида животных в клетках. Он хочет делать, что ему нравится и когда нравится.

 

Давайте рассмотрим некоторые из его доводов, оставив остальные на потом. Мы поняли, что свобода для него – возможность делать то, что ему нравится. Аналитику здесь видна большая слабость его доводов. Поскольку пациент сделал все, что мог, чтобы заморозить свои желания, он просто не знает, что же ему нравится. И в результате он часто не делает совсем ничего или ничего стоящего. Но это его не беспокоит, потому что он, видимо, рассматривает свободу, в основном, как свободу от других – от людей или от общественных институтов. Что бы ни делало эту установку столь важной для него, он намерен защищать ее до последнего патрона. Пусть эта идея свободы снова представляется нам негативной – свобода от, а не для – она действительно манит его, чего не скажешь о других решениях. Смиренный человек скорее боится свободы, из-за своей потребности в привязанности и зависимости. Захватчик, с его страстью к той или иной власти, склонен презирать идею свободы.

 

Что же отвечает за этот зов свободы? Какова внутренняя необходимость, из которой он возникает? В чем его смысл? Чтобы прийти к некоторому пониманию, мы должны вернуться к истории детства таких людей, которые позже решили свои проблемы, "уйдя в отставку". Часто мы найдем в этой истории стесняющие ребенка влияния, против которых он не мог восставать открыто потому, что они были слишком сильны или слишком неуловимы. Атмосфера в семье могла быть настолько напряженной, эмоциональное поглощение настолько полным, что это не оставляло места индивидуальности ребенка, грозя его раздавить. С другой стороны, к нему могли быть привязаны, но так, что это скорее отпугивало, чем согревало его. Например, один из родителей был слишком эгоцентричен, чтобы хоть сколько-то понимать потребности ребенка, но сам предъявлял громадные требования к ребенку, чтобы тот его понимал и оказывал ему эмоциональную поддержку. Или же кто-то из родителей был настолько непредсказуем в своих колебаниях настроения, что в один момент изливал на ребенка демонстративную привязанность, а в следующий – распекал его или бил во взрыве раздражения без всякой причины, понятной ребенку. Короче, это было окружение, которое предъявляло к нему явные и неявные требования угождать так или этак и угрожало поглотить его, не разбираясь в его индивидуальности, не говоря уж о поощрении его личностного роста.

 

Так что ребенок, долгое или короткое время, рвался между тщетным желанием завоевать привязанность и интерес к себе и желание вырваться из опутывающих его цепей. Он решил этот конфликт, уйдя от людей. Установив эмоциональную дистанцию меж собой и другими, он обездвижил свой конфликт.* Ему больше не нужна привязанность других, не хочет он больше и бороться с ними. Следовательно, его больше не раздирают противоречивые чувства к ним, и он ухитряется даже ладить с ними довольно спокойно. Более того, уйдя в свой собственный внутренний мир, он спасает свою индивидуальность, не давая полностью раздавить ее и поглотить. Его раннее отчуждение, таким образом, служит не только его интеграции, но имеет более значительный и позитивный смысл, позволяя сохранить в неприкосновенности свою внутреннюю жизнь. Свобода от внешних уз дает ему возможность внутренней независимости. Но он должен сделать больше, чем просто надеть узду на свои хорошие и плохие чувства к другим. Он должен посадить на цепь все чувства и желания, для исполнения которых нужны другие: естественную потребность быть понятым, поделиться впечатлениями, потребность в привязанности, сочувствии, защите. Последствия идут далеко. Это означает, что он должен оставить при себе свою радость, боль, печали, страхи. Например, он часто делает героические и безнадежные усилия победить свои страхи: перед темнотой, собаками и т.п. – никому не говоря ни слова. Он приучает себя (автоматически) не только не показывать своих страданий, но и не чувствовать их. Он не хочет сочувствия или помощи не только потому, что у него есть причины сомневаться в их искренности, но потому, что даже если он иногда их встречает, они становятся для него сигналом тревоги, что ему угрожает бремя привязанности. Помимо и превыше необходимости обуздать собственные потребности, он считает, что безопаснее никому не давать понять, что для него что-то имеет значение, чтобы никто не сумел фрустрировать его желания или использовать их как средство сделать его зависимым. И так начинается глобальное "окорачивание" всех желаний, такое характерное для процесса "ухода в отставку". Он все еще знает, что хотел бы куртку, котенка, игрушку, но никому этого не скажет. Постепенно с его желаниями происходит то же, что и со страхами: он приходит к тому, что безопаснее не желать вообще. Чем более лихорадочные на самом деле у него желания, тем безопаснее ему будет отступиться от них, тем труднее будет кому-нибудь набросить на него узду. * К.Хорни. "Наши внутренние конфликты". Глава 5: "Уход от людей".

 

Это состояние – еще не "отставка", но в нем уже заложены семена, из которых она может произрасти. Даже если картина не меняется, в ней есть серьезная опасность для будущего роста. Мы не можем вырасти в безвоздушном пространстве, без близости и трений с другими человеческими существами. Но это его состояние вряд ли может не измениться. Если благоприятные обстоятельства не изменят положение к лучшему, процесс пойдет по нарастающей, образуя порочные круги – как мы видели в других типах невротического развития. Мы уже упоминали один из этих кругов. Чтобы сохранить отчужденность, необходимо заковать в цепи желания и стремления. Но это палка о двух концах. Самоограничение делает его более независимым, но оно и ослабляет его. Оно вытягивает его жизненные силы и искажает его чувство направления в жизни. Ему нечего становится противопоставить желаниям и ожиданиям других. Ему нужно быть вдвойне бдительным насчет любого влияния или вмешательства. Используя удачное выражение Салливена, ему приходится "вырабатывать свою систему допусков" (elaborate his distance machinery).

 

Главную поддержку раннее развитие получает от внутрипсихических процессов. Те же самые потребности, которые влекут в погоню за славой других, включаются и здесь. Его раннее отчуждение от людей, если он сумеет быть в нем последовательным, снимает и его конфликт с ними. Но прочность его решения зависит от ограничения желаний, и в ранние годы это еще не устоявшийся процесс: он еще не вызрел в определенную установку. Он все еще хочет от жизни большего, чем это "хорошо" для его душевного покоя. При достаточно сильном искушении он может, например, быть втянутым в близкие отношения. Следовательно, его конфликты легко всплывают, и он нуждается в большей интеграции. Но раннее развитие оставило его не только раздробленным, но и отчужденным от самого себя, неуверенным в себе и с чувством неподготовленности к настоящей жизни. Он может иметь дело с другими, только находясь на эмоционально безопасном расстоянии от них; ему трудно при близком контакте, и, вдобавок, он испытывает отвращение к борьбе. Следовательно, и он тоже вынужден искать ответа на все свои запросы в самоидеализации. Он может попытаться реализовать свое честолюбие, но, по многим внутренним причинам, склонен бросить свою цель перед лицом трудностей. Его идеальный образ, это, в основном, прославление развившихся в нем потребностей. Это сплав самодостаточности, независимости, сдержанной умиротворенности, свободы от страстей и желаний, стоицизм и справедливость. Справедливость для него – скорее совестливость (то есть идеализация ненарушения чьих-то прав и отсутствия посягательств на них), чем прославление мстительности (как "справедливость" агрессивного типа).

 

Отвечающие такому идеальному образу Надо ввергают его в новую опасность. В то время как изначально он должен был защищать свой внутренний мир от внешнего, теперь он должен защищать его от значительно худшей внутренней тирании. Исход зависит от того, до какой степени в нем еще сохранилась, не омертвев, внутренняя жизнь. Если она еще сильна, и он бессознательно исполнен решимости пронести ее сквозь огонь и воду, то ему удается отчасти ее сохранить, хотя и ценой отхода от активной жизни, ценой ограничения влечения к самореализации.

 

Нет клинических доказательств того, что внутренние предписания этого типа невротической личности более суровы, чем при других типах невроза. Различие состоит, скорее, в том, что они ему больше "жмут", в силу самой его потребности в свободе. Он пытается справиться с ними, отчасти путем вынесения вовне. Из-за его запретов на агрессию он может делать это лишь пассивно, а это означает, что ожидания других или то, что он считает их ожиданиями, приобретают характер приказов, которым он должен подчиняться без рассуждений. Более того, он убежден, что восстановит людей против себя, если не уступит их ожиданиям. По сути, это значит, что он выносит вовне не только свои Надо, но и свою ненависть к себе. Другие возмутятся им – так же холодно и резко, как он сам возмутился бы собой за несоответствие своим Надо. А поскольку его предчувствие враждебности представляет собой вынесение вовне, его не удается залечить противоположным жизненным опытом. Например, у пациента может быть длительный опыт того, что аналитик терпелив с ним и понимает его, и все-таки, при неком давлении со стороны аналитика, он испытывает чувство, что аналитик бросил бы его сразу же, в случае открытой оппозиции с его стороны.

 

Следовательно, его изначальная чувствительность к внешнему давлению многократно усилилась по ходу развития. Теперь мы понимаем, почему он продолжает чувствовать принуждение, хотя дальнейшее окружение, может быть, почти и не оказывает на него давления. Вдобавок, вынесение вовне его Надо, хотя и ослабляет внутреннее напряжение, приносит в его жизнь новые конфликты. Он Должен уступить ожиданиям окружающих; Нельзя задевать их чувства; Нужно смягчить их враждебность, предчувствуемую им, – но Нужно и сохранить свою независимость. Этот конфликт отражен в амбивалентности его ответов другим. Это многочисленные вариации любопытной смеси уступчивости и вызывающего пренебрежения. Например, он может вежливо согласиться на просьбу, но забыть о деле или бесконечно его откладывать. Забывчивость может достигать таких пугающих размеров, что поддерживать хоть какой-то порядок в жизни ему удается, только занося все встречи и дела в записную книжку. Или же он машинально уступает желаниям других, но саботирует их в глубине души, не имея о том ни малейшего понятия. При анализе, например, он может согласиться с очевидными правилами (такими, как приходить вовремя, сообщать о том, что приходит в голову), но так мало усваивает из того, что обсуждается, что работа идет впустую.

 

Неизбежно, что эти конфликты делают отношения с другими людьми весьма натянутыми. Иногда он осознает эту натянутость. Но, знает он о ней или нет, она усиливает его склонность к уходу от людей.

 

Пассивное сопротивление желаниям других действует и в отношении тех Надо, которые не выносятся вовне. Одного лишь чувства, что ему Надо что-то сделать, часто бывает достаточно, чтобы у него возникло нежелание это делать. Эта бессознательная сидячая забастовка не была бы так важна, если бы ограничивалась тем, чего он в общем-то не любит: участием в общественных мероприятиях, написанием определенных писем, оплачиванием счетов – как это бывает. Но чем радикальнее он изгнал личные желания, тем сильнее все то, что он делает (хорошее, плохое, нейтральное), может восприниматься им как то, что он Должен делать: чистить зубы, читать газеты, гулять, работать, есть, совокупляться с женщиной. Все это тогда встречает молчаливое сопротивление, превращающееся во всеобъемлющую инертность. Деятельность сводится к минимуму или, чаще, выполняется через силу. Отсюда – непродуктивность, утомляемость, хроническая усталость.

 

Когда при анализе эти внутренние процессы проясняются, обнаруживаются два фактора, которые, видимо, склонны их закреплять. Пока пациент не вернулся к своей непосредственности, к возможности действовать самовольно, спонтанно, он может четко видеть, что живет пустой и скучной жизнью, и не видеть, как это можно изменить, потому что (как он считает) он просто не сделал бы вообще ничего, если бы не заставлял себя (вариант: потому что, чтобы сделать любой пустяк, ему приходится заставлять себя). Другой фактор состоит в том, что его инертность приобрела важную функцию. Он мысленно превращает свой психический паралич в раз и навсегда свалившуюся на него беду и использует его, чтобы отбрасывать самообвинения и презрение к себе.

 

Бездеятельность, таким образом, принимает вид заслуженной награды, что находит поддержку еще и с другой стороны. Его способ решения конфликтов – это их обездвиживание, вот и свои Надо он точно так же пытается "связать". Он старается избежать ситуаций, в которых они могли бы начать его беспокоить. Вот еще одна причина, по которой он избегает контактов с другими, равно как и серьезного преследования какой-либо цели. Он следует бессознательному девизу, гласящему, что пока он ничего не делает, он не нарушит приказаний никаких Надо и Нельзя. Иногда он рационализирует эти избегания тем, что любая его целеустремленность нарушила бы права других.

 

Так внутрипсихические процессы продолжают поддерживать изначальное решение об уходе от людей и постепенно создают то положение связанного по рукам и ногам человека, которое и являет нам картина "ухода в отставку". Это состояние было бы недоступным для терапии (из-за минимальных побуждений к переменам), если бы зов свободы не содержал в себе позитивных элементов. Пациенты, в которых он силен, часто быстрее других понимают вредоносный характер внутренних предписаний. При благоприятных условиях они могут сразу увидеть их как ярмо, чем они и являются, и могут открыто пойти против них.* Конечно, сознательная установка сама по себе не изгонит их, но значительно поможет преодолеть их постепенно. * См. "Встреча с собой". – "Американский психоаналитический журнал", 1949. Письмо с предисловием К.Хорни.

 

Оглядываясь теперь назад, на общую структуру "ухода в отставку" с точки зрения сохранения целостности, мы видим, как определенные наблюдения приобретают смысл и занимают свое место. Начать с того, что целостность истинно отчужденного человека всегда поражала чуткого наблюдателя. Я первая всегда видела это, но раньше мне было непонятно, что это ядерная, неотъемлемая часть структуры. Отчужденный, замкнувшийся человек может быть непрактичным, инертным, непродуктивным, с ним может быть трудно иметь дело из-за его настороженности по поводу влияний и близких контактов, но ему присуща, в большей или меньшей степени, искренность, невинность самых глубоких его мыслей и чувств, которые нельзя подкупить, совратить соблазнами власти или успеха, лестью или "любовью".

 

Более того, мы узнаем в потребности сохранить внутреннюю цельность еще одну детерминанту основных характеристик типа. Сперва мы видели, что избегания и ограничения были поставлены на службу интеграции. Потом мы увидели, что и они определяются потребностью в свободе, но еще не знали ее смысла. Теперь мы понимаем, что это свобода от вовлеченности, влияния, давления, от оков честолюбия и соревнования ради того, чтобы сохранить свою внутреннюю жизнь незапятнанной и непорочной.

 

Нас может озадачить, что пациент ничего не говорил об этих самых важных вещах. На самом деле, он много раз окольными путями указывал, что хочет "остаться собой"; что он боится "утратить индивидуальность" в анализе; что анализ сделает его похожим на всех прочих; что аналитик неумышленно может превратить его в свое подобие и т.п. Но аналитик часто не улавливает полного подтекста таких высказываний. Их контекст наводит на мысль, что пациент или хочет остаться со своим наличным невротическим я, или стать своим грандиозным идеальным я. А на самом деле пациент защищает status quo. Но его настояния на том, чтобы остаться собой, выражают и тревожную заботу о сохранении целостности его подлинного я, хотя он еще и неспособен его определить. Только в процессе аналитической работы он познает старую истину, что он должен потерять себя (свое невротическое прославляемое я), чтобы обрести себя (свое истинное я).

 

Результатом этого основного процесса становятся три различных образа жизни. Первую группу можно назвать "упорная отставка": в ней "уход в отставку" и все, что он влечет за собой, проводится в жизнь достаточно последовательно. Во второй группе зов свободы превращает пассивное сопротивление в более активное восстание; это "бунт". В третьей группе берут верх процессы упадка и ведут к "барахтанью в луже".

 

Индивидуальные различия в первой группе создаются за счет преобладания склонностей к захвату или, напротив, к смирению, а также за счет степени отхода от активной деятельности. Несмотря на тщательную заботу об эмоциональном расстоянии между собой и другими, некоторые лица этой группы все же способны что-то делать для своей семьи, друзей или для тех, с кем сблизились по работе. И, возможно, в силу личной незаинтересованности они часто оказывают очень эффективную помощь. В контрасте с захватническим и со смиренным типом, они не ждут многого в ответ. В противоположность смиренному типу личности их, скорее, раздражает, когда другие принимают их готовность помочь за личную симпатию и хотят еще и дружбы вдобавок к оказанной помощи.

 

Несмотря на сужение поля деятельности, многие такие люди способны к ежедневной работе. Но она обычно ощущается как обуза, поскольку сила внутренней инерции препятствует ее выполнению. Инерция становится особенно заметной, как только работа накапливается, требует инициативы или включает борьбу за что-то или против чего-то. Мотивация к выполнению рутинной работы обычно смешанная. Помимо экономической необходимости и традиционных Надо, часто присутствует еще и потребность быть нужным людям, самому оставаясь замкнутым и отчужденным. Кроме того, повседневная работа может быть средством отделаться от ощущения тщетности, охватывающего их, когда они остаются предоставленными самим себе. Они часто не знают, что делать в свободное время. Отношения с людьми слишком натянутые, чтобы приносить удовольствие. Им нравится быть себе хозяином, но они непродуктивны. Даже чтение книг может встречать внутреннее сопротивление. И вот они мечтают, думают, слушают музыку, любуются природой, если это доступно без усилий. Они, как правило, не знают о своем тайном страхе перед ощущением тщетности, но автоматически так организуют свою работу, чтобы оставаться самому по себе не получалось.

 

Наконец, инерция и сопровождающее ее отвращение к регулярной работе могут пересилить. Если у них нет финансовых средств, они делают случайную работу или опускаются до паразитического существования. А если есть небольшие средства, то они лучше сведут свои потребности к самому необходимому, чтобы чувствовать себя свободным делать, что хочется. Но то, что они делают, носит, скорее, характер хобби. Или же они погружаются в полную лень. Этот исход представлен нам талантом Гончарова в его незабываемом Обломове, которому лень было даже туфли обуть. Его друг уговаривает его ехать за границу, занимается всеми приготовлениями, до последней мелочи. В воображении Обломов уже видит себя в Париже, в горах Швейцарии, и мы с замиранием сердца ждем: поедет или не поедет? Конечно, никуда он не едет. Каждый день куда-то отправляться, получать все новые впечатления – это для него одно беспокойство, слишком большая морока.

 

Даже не доходя до таких крайностей, всепоглощающая инертность грозит опасностью опуститься, как это происходит с Обломовым и его слугой. (Здесь эта группа переходит к "барахтанью в луже" третьей группы.) Она опасна еще и потому, что может выйти за пределы сопротивления тому, чтобы что-то делать, и человеку становится лень уже и думать и чувствовать. Мысли и чувства становятся чистыми ответными реакциями. Остатки мысли могут зашевелиться от разговора, от замечаний аналитика, но нет энергии, чтобы мысль ожила, и ее струйка иссякает. Остатки чувств, положительных или отрицательных, могут всколыхнуться от визита или письма, но так же затихают, рано или поздно. Письмо может вызвать желание ответить на него; но если это не делается сразу, то и забывается. Инерция мысли хорошо видна при анализе и часто очень мешает работе. Становятся трудны простые мыслительные операции. Что обсуждалось в прошлый раз – забывается, не в силу особого "сопротивления", но потому что пациент складывает содержание беседы у себя в голове, как будто чужое барахло. Иногда он чувствует себя беспомощным и запутавшимся при анализе, как при чтении или обсуждении каких-то трудных вещей, потому что напряжение, требующееся для сопоставления данных, слишком велико. У одного пациента образ такого бесцельного блуждания возник в сновидении, где он оказывался то там, то здесь – в разных местах по всему свету. У него не было намерения отправляться ни в одно из этих мест; он не знал, ни как он туда попал, ни как выберется оттуда.

 

Чем шире распространяется инертность, тем больше она захватывает чувства пациента. Ему становятся нужны сильные стимулы, чтобы вызвать ответные чувства вообще. Прекрасные деревья в парке больше не возбуждают никаких чувств, ему требуется к ним роскошный закат. Такая лень чувств содержит и трагический элемент. Как мы видели, "ушедший в отставку" сильно ограничивает свою открытость, чтобы сохранить нетронутой искренность своих чувств. Но если процесс доходит до крайности, то мертвеет именно та свежесть, которую ему хотелось сохранить. Следовательно, при параличе его эмоциональной жизни он страдает от омертвения чувств больше других, и это может быть именно то обстоятельство, которое ему действительно хотелось бы изменить. По мере продвижения анализа у него временами возникает впечатление, что когда он более активен, его чувства как будто оживают. Но и тут он не соглашается признать, что его эмоциональное омертвение – не что иное, как выражение всепоглощающей инертности, и, следовательно, может измениться только вместе с ее уменьшением.

 

Если сохраняется какая-то активность, и условия жизни вполне сносные, картина "упорной отставки" может оставаться неизменной. Так уж неудачно складываются многие качества этого типа личности, его запреты на стремления и ожидания, его отвращение к переменам и внутренней борьбе, его способность примиряться с положением вещей. Однако против них воюет один беспокойный элемент – зов свободы. На самом деле "отставка" – это подавленный бунт. Пока что в нашем исследовании мы видели выражение этого бунта в пассивном сопротивлении внутреннему и внешнему давлению. Но оно в любой момент может превратиться в открытый бунт. Случится ли это на самом деле, зависит от соотношения сил склонности к захвату и к смирению и от того, в какой степени ему удалось спастись от омертвения. Чем сильнее его тенденция к захвату, чем больше он – живой человек, тем легче возникнет в нем недовольство ограниченностью своей жизни. Если преобладает недовольство внешней ситуацией, тогда перед нами "бунт против". Если преобладает недовольство собой, это "война за".

 

Окружающая ситуация (дом, работа) может стать настолько неудовлетворительной, что человек, наконец, перестает с ней мириться и в той или иной форме открыто восстает против нее. Он может уйти из дому или с работы и стать воинственно агрессивным по отношению ко всем знакомым и незнакомым, ко всем соглашениям и общественным институтам. Его установка: "Наплевать мне, чего вы от меня ждете и что обо мне думаете" Это может выражаться более или менее светским путем или в более или менее оскорбительной форме. Это очень интересный ход развития с точки зрения интересов общества. Если такой бунт направлен в основном вовне, это – неконструктивный шаг, который уводит его еще дальше от самого себя, хотя и высвобождает его энергию.

 

Однако бунт может быть внутренним и направленным в основном на внутреннюю тиранию. Тогда, в определенных пределах, он может послужить освобождению. В таких случаях чаще идет постепенное развитие, чем бурное восстание, происходит, скорее, эволюция, чем революция. Человек все сильнее страдает от своих оков. Он понимает, в какую дыру себя загнал, как мало ему нравится его образ жизни, насколько он подлаживается под правила, как мало, на самом деле, ему важны окружающие, их житейские и нравственные стандарты. Он больше и больше склоняется к тому, чтобы стать "самим собой", то есть, как мы раньше говорили, любопытной смесью протеста, тщеславия и искренности. Освобождается энергия, и он может делать то, что позволяет ему его одаренность. В повести "Луна и грош" Сомерсет Моэм описал этот процесс в развитии характера художника Стрикленда. И кажется, что и сам Гоген, с которого грубо нарисован этот персонаж, и другие художники прошли эту эволюцию. Естественно, цена ее определяется искусством художника и его одаренностью. Излишне говорить, что это не единственный путь к созданию чего-то. Это один из путей, которым творческие способности, задавленные прежде, могут освободиться для их выражения.

 

Такое освобождение, тем не менее, ограниченное. Те, кто достиг его, по-прежнему несут клеймо "отставки". Они по-прежнему тщательно охраняют свою отчужденность. Общее их отношение к миру по-прежнему оборонительное или воинственное. Они по-прежнему равнодушны к личной жизни, за исключением вопросов, касающихся их работоспособности, которая, поэтому, может принять характер одержимости. Все это указывает, что они не разрешили свои конфликты, а нашли лишь работающее компромиссное решение.

 

Этот процесс может произойти и во время анализа. А поскольку он приносит, в конце концов, заметное освобождение, некоторые аналитики* считают его самым желательным исходом. Мы, однако, не должны забывать, что это лишь частичное решение. Проработав всю структуру "ухода в отставку", мы можем не только освободить творческую энергию, но и сделать человека свободным для лучших отношений с самим собой и другими. * См. Дениел Шнайдер. "Действие невротического стереотипа, невротическое искажение творческой способности и сексуальности". Доклад в Нью-Йоркской медицинской академии (Daniel Schneider. "The Motion of the Neurotic Pattern. Its Distortion of Creative Mastery and Sexual Power", 1943).

 

Теоретически исход активного бунта демонстрирует решающую роль, которую зов свободы имеет в структуре "ухода в отставку", и его связь с охраной автономности внутренней жизни. И напротив, чем больше человек отчуждается от самого себя, тем меньше значит для него свобода, как мы сейчас увидим. Уходя от внутренних конфликтов, от активной жизни, от активной заинтересованности в своем развитии, человек рискует уйти и от глубоких чувств. Ощущение тщеты, составляющее проблему уже при "упорной отставке", перерастает тогда в ужас пустоты, сводящий с ума. Обуздание стремлений и целенаправленной деятельности приводит к утрате направления в жизни, к движению по воле волн, куда понесет поток. Настаивая на том, чтобы жизнь была легкой, без боли и трений, можно развратиться, особенно если уступить искушению деньгами, успехом, престижем. "Упорная отставка" означает жизнь, полную ограничений, но не безнадежную; человеку все же есть, чем и для чего жить. Но когда теряются из поля зрения глубина и автономность своей собственной жизни, негативные стороны "ухода в отставку" остаются, тогда как позитивные теряют свою ценность. Только тогда "уход в отставку" становится безнадежным. Человек смещается на обочину жизни. Это характеризует последнюю группу, "барахтающуюся в луже".

 

Человек, оторванный от себя, словно центробежной силой, теряет и глубину и силу чувств. Его отношение к людям становится неразборчивым. Любой становится "очень хорошим другом", "таким славным парнем", или "отличной девчонкой". Но с глаз долой – из сердца вон. Интерес к ним утрачивается при малейшей провокации, он даже не пытается разобраться, что же там случилось. Отчужденность превращается в безразличие.

 

И радости становятся мелкими. Сексуальные похождения, еда, выпивка, сплетни, игра или политические махинации становятся основным содержанием его жизни. Он утрачивает чувство главного, настоящего. Интересы становятся поверхностными. У него больше нет своих суждений или убеждений; вместо них он довольствуется сегодняшним мнением. Он трепещет в благоговейном страхе перед тем, что "люди подумают". Вместе с тем, он теряет веру в себя, в других, в любые ценности. Он становится циничным.

 

Можно выделить три формы "жизни в луже", отличающиеся друг от друга некоторыми акцентами. В первой значение придается "веселью&q