Глава VI. Пусть никто не называет нас, телохранителей ночи, дневными грабителями, пусть зовут нас лесничими Дианы

 

Пусть никто не называет нас, телохранителей ночи, дневными грабителями, пусть зовут нас лесничими Дианы, рыцарями мрака, любимцами луны.

«Генрих IV», ч. I

 

Остаток дня, который ознаменовался встречей с молодыми женщинами, отшельник провел в своем садике. Вечером он снова вышел посидеть на любимом камне. Солнце, заходившее за холмистую гряду облаков, отбрасывало мрачные отблески на пустошь и окрашивало в темный пурпур силуэты поросших вереском гор, которые окружали эту пустынную местность.

Карлик сидел, наблюдая за сгущавшимися и наплывавшими друг на друга массами облаков. В зловещих лучах заходившего светила, падавших на его одинокую и неуклюжую фигуру, его можно было принять за злого духа надвигающейся грозы или гнома, вызванного из недр земных содроганием почвы, возвещавшим об ее приближении. Пока он сидел и разглядывал хмурое грозовое небо, к нему быстро подъехал всадник. Он остановил коня — как бы для того, чтобы дать ему немного отдышаться, — и поклонился отшельнику с дерзким и в то же время как бы смущенным видом.

Всадник был высокий, худой человек, жилистый и костлявый, но, по всей видимости, чрезвычайно сильный физически. Чувствовалось, что он всю жизнь занимался ратными трудами, которые не дают полнеть и в то же время закаляют и укрепляют мускулы. Его загорелое и веснушчатое лицо с острыми чертами и зловещим выражением говорило о сочетании властности, дерзости и изворотливости в нраве его обладателя, причем каждое из названных качеств по очереди брало верх над всеми остальными. Рыжеватые волосы и брови, из-под которых смотрели пронизывающим взглядом серые глаза, завершали малопривлекательный облик незнакомца.

При нем была пара седельных пистолетов в кобуре, еще одну пару он заткнул за пояс, хотя и старался скрыть их, застегнув свой камзол. На нем был ржавый стальной шлем, куртка из буйволовой кожи старинного покроя и перчатки. Правая перчатка была покрыта маленькими стальными пластинками и напоминала старинную латную рукавицу. Длинный палаш завершал его вооружение.

— Итак, — сказал карлик, — грабеж и убийство снова восседают в седле.

— Да, да, Элши, — отвечал бандит. — твое лекарское искусство помогло мне снова сесть на моего гнедого.

— И забыты все обещания исправиться, которые ты давал во время болезни, — продолжал Элшендер.

— Отброшены за ненадобностью, заодно с целебным питьем и размоченными сухарями, — заявил бывший больной, нимало не смутившись.

— Помнишь, Элши, эти строчки, ведь ты хорошо знаком с их автором?

 

Коли черт здоров, то на кой ему черт врачи?

А коль болен черт, он и черта просит: лечи!

 

— Что верно, то верно, — сказал отшельник. — Скорее отучишь волка от сырого мяса или ворона от падали, чем тебя от твоего проклятого ремесла.

— А что ты от меня хочешь? Это же у меня врожденное — в крови. Недаром все мужчины из рода Уэстбернфлетов в течение целых десяти поколений занимались разбоем и угоном скота. Все они много пили, прожигали жизнь, жестоко мстили за легкую обиду и никогда не наживали никакого добра.

— Верно, — согласился карлик. — И из тебя вышел такой матерый волк, что тебя нельзя и близко подпускать к овчарне. Ну, а какие дьявольские козни строишь ты сегодня?

— А что подсказывает тебе твоя мудрость?

— Я знаю только одно, — отвечал карлик, — что намерения у тебя не добрые, дела будут плохие, а исход их — и того хуже.

— Как раз за это ты меня и любишь, папаша Элши, не так ли? — сказал Уэстбернфлет. — Ты всегда так говорил.

— У меня есть причины любить всех, — отозвался отшельник, — кто причиняет горе людям, а на твоей совести немало пролитой крови.

— Ну нет, в этом ты меня не вини. Я никогда не проливаю крови, пока мне не окажут сопротивления, а тут уж, сам знаешь, можно легко выйти из себя.

Если на то пошло, нет ничего зазорного в том, чтобы обрубить гребешок молодому петушку, который кукарекает слишком нахально.

— Не намекаешь ли ты на юного Эрнсклифа? — несколько взволнованно спросил отшельник.

— Нет, я намекаю не на него. Пока еще не на него. Но его черед может прийти, если он не уймется, и не уберется восвояси в свою нору, и не перестанет тут резвиться, уничтожать последних оленей в наших краях, да разыгрывать из себя судью, да писать письма влиятельным людям в Эдинбург о беспорядках в стране. Не мешает ему быть поосторожнее.

— Тогда это Хобби из Хейфута, — сказал Элши. — Что он тебе сделал?

— Что сделал? Ничего. Просто болтал, будто бы я не стал играть в мяч на масленице, потому что испугался его. А на самом деле я боялся лесничего, у которого был приказ меня арестовать. Испугался! Да я выйду против Хобби и всего его клана. Но сейчас дело не в этом, просто я хочу его проучить, чтобы он не распускал свой язык и не клеветал на тех, кто лучше его. Ручаюсь, что к завтрашнему утру крылышки у него будут подрезаны. Прощай, Элши, там, в лесу, меня ждут несколько удалых молодцов. Я заеду на обратном пути и расскажу тебе веселенькую историю в благодарность за то, что ты меня вылечил.

Прежде чем карлик успел ответить, Уэстбернфлет пришпорил коня. Животное, испугавшись одного из лежавших вокруг камней, прянуло в сторону от тропинки. Всадник безжалостно вонзил в него шпоры.

Конь пришел в неистовство: он то вставал на дыбы, то лягался, то вдруг в диком скачке взмывал вверх, как олень, и опускался сразу на все четыре копыта.

Но все было напрасно. Неумолимый всадник сидел на лошади, будто сросся с нею, и после жестокой борьбы смирившееся животное двинулось вперед с такой скоростью, что оба вскоре скрылись из глаз отшельника.

— У этого негодяя, — воскликнул карлик, — у этого беззастенчивого, беспощадного, закоснелого мерзавца, у этого подлеца, у которого на уме одни лишь преступления, достаточно сил и здоровья, чтобы заставить животное, более благородное, чем он сам, везти его туда, где он собирается свершить свое черное дело. А я, даже поддайся я слабости и пожелай предупредить несчастную жертву об опасности, все равно не в силах осуществить свое доброе намерение из-за немощи, приковавшей меня к месту. Но стоит ли жалеть об этом? Что общего между моим уродливым телом, безобразными чертами и каркающим голосом и людьми, наделенными самою природой более приятной внешностью, чем моя? Они с трудом скрывают свой ужас и отвращение, даже когда принимают от меня благодеяния. Так зачем же мне переживать за тех, кто относится ко мне как к последнему выродку и отщепенцу? Нет! После всей той неблагодарности и зла, которые я видел на своем веку, после того, как меня бросили в тюрьму, полосовали бичом, заковали в цени, я должен подавить в себе это непокорное чувство сострадания! Я не хочу больше быть дураком, как прежде, и забывать свои собственные принципы, как только начинают взывать к моим лучшим чувствам. Мне никто не выказывает сострадания, почему же я должен сочувствовать другим?

Пусть колесница судьбы прокладывает себе путь через толпу, кромсая острыми лезвиями колес покорное и дрожащее от страха человечество! Я буду идиотом, если брошу под ее колеса свое бренное тело, этот уродливый комок живой плоти. Как будто весь свет будет рукоплескать, если некий карлик, мудрец, горбун пожертвует собой ради спасения человека более приятной внешности или более крепкого здоровья!

Нет! Никогда. И все же жаль Элиота, жаль мне этого Хобби, такого юного и смелого, такого прямодушного,. такого… Однако хватит думать об этом! Я все равно не могу помочь ему, даже если бы хотел, а я решил, твердо решил, что не хочу. И не помог бы, даже если бы одного моего желания было достаточно, чтобы его спасти!

Закончив свой монолог, карлик удалился в хижину, чтобы укрыться от грозы, о начале которой возвестили первые крупные капли дождя. Исчезли последние лучи солнца, и два или три раската грома последовали быстро один за другим, перекатываясь среди поросших вереском гор, подобно гулу далекой битвы.