Глава 17 по смерти ревнивого принца

 

Большое событие произошло в начале 1661 года. Кардинал Мазарини 9 марта

скончался, а на следующий же день двадцатитрехлетний король Людовик XIV

совершенно оглушил министров.

- Я призвал вас, господа,-сказал молодой король, не мигая глядя на

министров,-для того, чтобы сказать вам, что настала пора мне самостоятельно

управлять государством. Вы будете помогать мне советами, но лишь в тех

случаях, когда я вас буду спрашивать. Отныне я запрещаю подписывать без

моего приказа какую бы то ни было бумагу, будь это хоть самый незначительный

паспорт. Вы ежедневно лично будете давать мне отчет в вашей работе.

Министры, а за ними и вся Франция, сразу поняли, насколько серьезный

человек на престоле.

Очень понял это и Мольер и сразу установил то место, куда нужно будет

обращаться за защитой в каком-нибудь крайнем случае. А такие крайние случаи

могли быть-это отчетливо показала история с "Драгоценными".

Весною этого же года Мольер закончил новую комедию под названием "Школа

мужей". Пьеса была написана на тему о побеждающей страсти двух юных существ,

страсти, преодолевающей все препятствия, которые ей ставит грубая и

деспотическая старость.

Комедия с фонарями и брачным контрактом нотариуса в финале была разыграна

впервые в июне, причем Мольер выступил в роли Сганареля, а любовника Валера

играл Лагранж. Успех был полный, "Дон Гарсиа" был прощен и забыт, и "Школа"

прошла в очередном сезоне пятьдесят восемь раз, побив по количеству

представлений все пьесы этого сезона.

Как-то вечером директор труппы сидел у себя в кабинете. Перед ним лежал

приготовленный к печати экземпляр "Школы". Мольер писал посвящение своему

покровителю-Брату Короля:

"Монсеньор! Я показываю Франции совершенно несоразмерные вещи. Нет ничего

более великого и прекрасного, чем имя, которое я помещаю во главе этой

книги, и ничего более низменного, чем ее содержание..."

Здесь Мольер положил перо, поправил фитили в свечах, покашлял и подумал:

"За что же, в сущности, я так отзываюсь о своей комедии?" Он вздохнул,

погладил бородкой пера бровь, сморщился и продолжал писать. Жирные, крупные

буквы складывались в слова:

"Пожалуй, мне скажут, что это все равно что возлагать корону с жемчугами

и бриллиантами на глиняную статую или строить великолепные портики и

триумфальные арки для входа в жалкую лачугу..."

- Подбавить еще лести?-пробормотал драматург.- Да, пожалуй, больше

некуда.

"Я осмелился, монсеньор, посвятить вашему высочеству эту безделушку".

И подписался: "Вашего королевского высочества всепреданнейший,

всепослушнейший, всевернейший слуга Жан-Батист Поклен Мольер".

- Хорошо будет,-удовлетворенно молвил всепреданнейший, не заметив в

азарте лести, что слова о глиняной статуе, на которую возложена корона с

жемчугами, звучат необыкновенно двусмысленно. В самом деле, почему же

непременно комедия-это глиняная статуя, а корона-имя Орлеанского? А вдруг

эту фразу нужно понимать наоборот? Корона-комедия?

Как, о мой читатель, вы смотрите на подобные посвящения? Я смотрю так.

Прав был Мольер, когда адресовался с посвящениями к королю и его брату.

Поступай он иначе, кто знает, не стала ли бы его биография несколько короче,

чем она есть теперь?

Словом, посвящение было направлено Орлеанскому и встречено благосклонно.

А затем труппа стала готовиться к важным осенним событиям.

В истории человечества отмечены многие казнокрады. Но одним из самых

блистательных, несомненно, был Николай Фуке, он же виконт де Мелэн э де Во,

он же маркиз де Бель-Иль, занимавший в описываемое нами время должность

главного управляющего финансами Франции. Учинить такой грабеж

государственной казны, какой учинил Фуке, редко кому удавалось. Если верить

злым языкам, а им приходится верить, в конце концов Фуке совершенно потерял

представление о том, где кончаются казенные деньги и начинаются его

собственные. Описать то, что творилось в министерстве финансов при Фуке,

немыслимо. Выписывались ассигновки на уплату из истраченных уже фондов, в

отчетах писали фальшивые цифры, брали взятки...

Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются

великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.

Фуке не был гнусным скупердяем, он был широкий, элегантный казнокрад. Он

окружил себя не только лучшими любовницами Франции, но и художниками, и

мыслителями, и писателями, а в число последних попали и Лафонтен и Мольер.

Архитектор Лево построил для талантливого министра такой дворец в

поместье Во, что даже мало удивлявшиеся в тот пышный век французы-и те

удивились. Залы во дворце Во расписали знаменитые художники Лебрен и Миньяр,

садовники разбили вокруг дворца такие парки и сады с фонтанами, что у

каждого, кто в них побывал, возникала мысль, что он находится в раю. Этим

Фуке не удовольствовался, а, как бы в смутном чаянии будущих событий, купил

целый остров Бель-Иль у берегов Бретани и на нем отстроил крепость, в

которую поместил гарнизон. Несчастные сильные мира! Как часто свои крепости

они строят на песке!

Как бы то ни было, но к тому времени, когда прогремела "Школа мужей",

министра Фуке уже называли вершителем судеб.

Вершитель судеб решил устроить у себя в поместье Во празднество для

короля. Если что-нибудь делал Фуке, он делал это основательно. В ожидании

высокопоставленных гостей, он велел построить в пихтовой роще театр,

заготовил чудовищное количество провизии, пригласил лучших театральных

машинистов и пиротехников.

К сожалению, вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами за

исключением своей собственной, и Фуке не было известно только одно, что в то

время, как он занимался приготовлением к праздникам, король, уединившись с

некиим Кольбером, знаменитым финансистом и честным человеком, сидел в Париже

и проверял ведомости по министерству финансов. Проверка эта была срочная и

тайная, потому что кардинал Юлий Мазарини, умирая и отрешаясь от всего

земного, посоветовал молодому королю поймать Фуке при помощи великого

специалиста Кольбера. Король был молод, но он был холоден и умен. И ледяными

глазами он смотрел, как Кольбер, досконально разобравшийся в делах

министерства, демонстрировал ему фальшивые ведомости и ведомости настоящие.

Фуке же, увлекаемый роком, завершил приготовления к своей гибели тем, что

на фронтоне своего дворца начертал латинский девиз: "Чего я еще не

достигну?"

И вот, в полдень 15 августа, король Людовик XIV, в сопровождении брата,

его жены принцессы Генриетты и английской королевы, приехал в Во. Свидетели

рассказывают, что никогда не меняющееся лицо короля будто бы дрогнуло, когда

он поднял глаза и увидел девиз Фуке на фронтоне, но в следующее же мгновенье

королевское лицо пришло в нормальное состояние. И празднества состоялись,

открывшись завтраком на пятьсот персон, после которого пошли театральные

представления, балеты, маскарады и фейерверки.

Но меня не столько интересуют фейерверки и завтраки, сколько вопрос о

том, каким образом в течение пятнадцати дней Мольер сумел по заказу Фуке

написать, разучить и поставить целую пьесу в стихах под названием

"Несносные"? Недруги Мольера утверждали, что никакого фокуса в этом не было,

так как у Мольера будто бы были наброски этой пьесы. Но все-таки, даже имея

наброски, в пятнадцать дней написать и поставить- чрезвычайно трудно. Тем не

менее это так: 17 августа пьеса была сыграна в Во.

По-видимому, к этому времени Мольер вполне присмотрелся к королю Франции

и определил его вкус. Король очень любил комедию, но еще более любил балет.

"Несносные" и представляли собою поэтому балет-комедию. Собственно говоря,

"Несносные" не были пьесой в полном смысле слова, а представляли собою ряд

выведенных один за другим не связанных между собою и сатирически

изображенных типов высшего общества.

Здесь возникает вопрос: как же Мольер осмелился представить при короле

его придворных в ироническом освещении? У Мольера был совершенно точный и

правильный расчет. Король отнюдь не относился хорошо к высшему дворянству

Франции и никак не считал себя первым среди дворян. По мнению Людовика, его

власть была божественной и стоял он совершенно отдельно и неизмеримо выше

всех в мире. Он находился где-то в небе, в непосредственной близости к богу,

и очень чутко относился к малейшим попыткам кого-либо из крупных сеньоров

подняться на высоту больше, чем это полагалось. Словом, лучше бы бритвой

было самому себе перерезать глотку, нежели начертать такой девиз, как

начертал Фуке. Людовик, повторяю, помнил, что было во время Фронды, и держал

гран-сеньоров в своих стальных руках. При нем можно было смеяться над

придворными.

Мольер все-таки один не управился полностью с "Несносными", и пролог к

этому произведению сочинил господин Пеллисон, секретарь и ближайший друг

Николая Фуке.

Итак, в садах Во упал занавес. Прежде всего гостям министра предстал

взволнованный Мольер, незагримированный и одетый в обычное платье.

Растерянно кланяясь, он стал просить прощения за то, что ввиду недостатка

времени не сумел приготовить развлечения для великого монарха. Но не успел

он-лучший из театральных ораторов Парижа-договорить свое извинение, как

скала на сцене распалась и среди падающих вод (вот каков был машинист

Вигарани!) появилась наяда. Никто бы не сказал, что этому пленительному

божеству уже сорок три года! Мадлена, по общим отзывам, была прелестна в

этой роли. Она стала произносить пролог Пеллисона:

 

Чтоб видеть величайшего монарха в мире,

О смертные! я к вам из грота поднялась...

 

Лишь только она произнесла последнее слово пролога, как резко закричали

гобои в оркестре и начался балет-комедия.

По окончании представления король поманил к себе Мольера и, указывая ему

на егермейстера Суайэкура, шепнул ему, усмехнувшись:

- Вот еще оригинал, который вы не копировали... Мольер ухватился за

голову, засмеялся, зашептал:

- Наблюдательность вашего величества... Как же я мог упустить этот тип?!

В одну ночь он ввел новую сцену в комедий и изобразил в ней страстного

охотника на оленей Доранта, помешанного на лошадях знаменитого барышника

Гаво и лихих подвигах доезжачего Дрекара. И все со злорадством узнали в

Доранте бедного егермейстера.

Это происшествие дало повод Мольеру написать королю послание, в котором

Мольер сумел сказать королю много хорошего. Во-первых, что он самого себя,

Мольера, причисляет к несносным, во-вторых, что только королю он обязан

успехом своей комедии, потому что стоило королю одобрить ее - и все

одобрили, в-третьих, что сцена с охотником, которую его величество велел

ввести в комедию, есть, уж вне всяких сомнений, лучшая сцена и что вообще ни

над какой сценой ни в одной из своих пьес Мольер не работал с таким

наслаждением, как над этой.

Все это было хорошо, но дальше пошли некоторые излишества в том, что

радость повиноваться королю была для Мольера дороже Аполлона и всех муз и

что вся слава, о которой Мольер мог помышлять, это-слава человека, который

увеселяет его величество.

Потомки! Не спешите бросать камнями в великого сатирика! О, как труден

путь певца под неусыпным наблюдением грозной власти!

А тем временем, пока драматург улучшал свою пьесу, в парках Во начиналась

другая пьеса, но не комедия, а драма.

Как-то раз, когда король проходил по дорожке парка, сопровождающий его

придворный поднял валявшееся на песке письмо. Спутник короля пробежал его

глазами и таинственно усмехнулся. Король заинтересовался, и спутник, невинно

посмеиваясь, показал письмо королю. Увы! Это было нежное письмо Николая Фуке

к некоей мадемуазель Ла Валльер. Можно ручаться, что, если бы Фуке глянул в

этот момент в глаза Людовику XIV, он немедленно бы, бросивши своих гостей,

бежал из Франции, захватив с собою лишь кошель с золотыми и пистолеты. Дело

в том, что скромная дворяночка Ла Валльер, как всем известно, была

наложницею короля.

Людовик даже в молодости отличался колоссальной выдержкой, поэтому

Николай Фуке весь август прожил благополучно. Король переехал в Фонтенбло, а

затем, в начале сентября, отправился в Нант, где состоялся королевский

совет. Когда совет кончился и усталый Фуке выходил на лицу, его тронули за

локоть. Министр вздрогнул и оглянулся. Перед ним появился капитан

мушкетеров.

- Вы арестованы,-сказал капитан тихо.

Вот на этих двух словах жизнь Фуке и кончилась. Далее же началось житие

его, и протекло оно в Венсенской тюрьме, а затем в Бастилии. Три года

разбирали следователи дело о хищениях, и в суд пришел уже не блистательный

министр, а обросший и трясущийся арестант. Среди судей он увидел всех своих

злейших врагов, назначенных в состав суда королем. Девять судей потребовали

смертной казни для Николая Фуке, тринадцать других были человечнее и

назначили Фуке вечное изгнание из страны, но король счел этот приговор

неправильным и заменил изгнание вечной тюрьмой.

В тюрьме Фуке провел пятнадцать лет, причем его ни разу не выпустили

гулять, не давали ни читать, ни писать, не дали ни одного свидания с женой и

детьми. Лишь в 1680 году-шевельнулось ли что-то в сердце короля или забыл он

образ скромной Ла Валльер, вытесненный другими женщинами, угасли ли

воспоминания о девизе на фронтоне,-но, словом, он подписал приказ о выпуске

Фуке из тюрьмы.

Но этот приказ остался неисполненным. Фуке не дождался королевской

милости и ушел из тюрьмы туда, где, как он, несомненно, надеялся, иной судья

будет судить и его, нечестного министра, и мстительного короля, и, в

особенности, того неизвестного, который бросил письмо на песок.

Хочу отметить важнейшее обстоятельство. В предисловии к "Несносным",

выпущенном после гибели и ареста Фуке, Мольер не побоялся упомянуть, что

стихи пролога принадлежат господину Пеллисону. Уверенно можно сказать, что

величайшего труда стоило бы найти второго человека, который упомянул бы в

печати имя друга Фуке-Пеллисона, после того как Фуке был схвачен.

Что же касается самого Поля Пеллисона, то он повел себя не менее

мужественно, написав в оправдание Фуке целое произведение под названием

"Речи" и показав, таким образом, что друзей своих, каковы бы они ни были, он

не предает. Король с большим вниманием прочел произведение Пеллисона и

поступил с автором мягко: он заключил его в Бастилию только на пять лет.

 

 

Глава 18 КТО ОНА?

 

Жеронимо. Ничего, ничего! Я

говорю-прекрасная партия!

Женитесь поскорей!

"Вынужденный брак"

 

Двадцатого февраля 1662 года, в той самой церкви Сен-Жермен де л'Осерруа,

которую господин Ратабон еще не успел разрушить, происходило венчание.

Рядом с сутуловатым, покашливающим директором пале-рояльской труппы

Жаном-Батистом Мольером стояла под венцом девушка лет двадцати, некрасивая,

большеротая, с маленькими глазами, но исполненная невыразимой притягательной

силы. Девушка была разодета по самой последней моде и стояла, горделиво

закинув свою голову.

Орган гудел над венчающимися, но ни органные волны, ни хорошо знакомая

латынь не доходили до сознания жениха, сгоравшего дьявольской страстью к

своей невесте. Позади венчающихся стояли палерояльские актеры и группа

родственников, в которой можно было разглядеть старенького и седого

королевского обойщика Жана-Батиста Поклена, мать Бежаров- госпожу

 

Эрве-Бежар, Мадлену, которая стояла со странным и как бы окаменевшим лицом,

и молодого Луи Бежара.

Иссушающая страсть замучила директора Пале-Рояля, и вот он овладел

предметом своих желаний и привел к венцу ту самую мадемуазель Мену, она же

Арманда Бежар.

Свадебный контракт говорит точно, что невеста есть мадемуазель

Арманда-Грезенда-Клара-Элизабета Бежар, дочь госпожи Марии, урожденной Эрве,

и покойного ее мужа, сьёра де Бельвиля. Невесте-двадцать лет или около

этого.

Но мы, которые хорошо познакомились со всем семейством покойного

Бежара-Бельвиля и супруги его Марии Эрве-Бежар, то есть со старшим сыном

Жозефом, дочерьми Мадленой и Женевьевой и младшим сыном Луи, хотели бы

поближе познакомиться и с самой младшей, Армандой, которая становится сейчас

женой Мольера.

Раз свадебный контракт, составленный в январе 1662 года, говорит, что

невесте двадцать лет или около этого, то значит, что следы ее рождения нужно

искать в 1642 или 1643 году. И такие следы отыскиваются. В акте, помеченном

10 марта 1643 года, содержится отказ госпожи Марии Эрве от наследства после

покойного ее мужа, Бежара-Бельвиля, вследствие того, что это наследство

обременено долгами. В акте перечислены все дети Марии Эрве, то есть Жозеф,

Мадлена, Женевьева и Луи, а также маленькая девочка, "еще не окрещенная",

значит, новорожденная.

Вот это, конечно, и есть та самая Арманда, которая сейчас стоит под

венцом. Все совпадает. Ей-около двадцати лет, и она дочь Марии Эрве. Все,

таким образом, было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. В акте отказа

дети Марии Эрве упорно и несколько раз названы "несовершеннолетними".

Величайшее изумление вызывает тот гражданский чиновник, который составлял

акт, а также те почтенные свидетели, которые при этом присутствовали, а в

числе их можно указать двух прокуроров, одного каретных дел мастера и

портного. Дело в том, что в 1643 году Жозефу Бежару, старшему сыну, было

двадцать шесть лет, а следующей за ним по возрасту Мадлене, профессиональной

актрисе, к тому же имеющей собственного ребенка лет пяти примерно,- было

двадцать пять лет! Ни по одному законодательству, нигде, никогда ни Жозеф,

ни Мадлена никак не могли сойти за несовершеннолетних.

Что же это обозначает? А то, что акт 1643 года содержит в себе ложные

сведения и, следовательно, ровно ничего не стоит. А раз так, то густая тень

подозрения падает и на эту таинственную, еще не окрещенную девочку.

Госпожа Мария Эрве родилась в 1590 году. Из этого следует, что она эту

девочку произвела на свет приблизительно на пятьдесят третьем году своей

жизни, к тому же, по-видимому, после тринадцатилетнего перерыва, потому что

последний сын, Луи, родился в 1630 году и с тех пор ни о каких детях у Марии

Эрве как будто сведений нет. Возможна ли такая внезапная и поздняя

плодовитость? Возможна, но маловероятна. А вот уже что совершенно

невозможно, это чтобы никто из близких друзей и многочисленных знакомых

Бежаров нигде и никогда ничего не упоминал о том, что пожилая мать семейства

подарила своему умирающему мужу ребенка. Никакой ребенок в этот период

времени за Марией Эрве нигде не числился, кроме как в этой бумаге 1643 года.

Да и как же ему числиться? Где рожала его Мария Эрве? Неизвестно. Вы

помните, наверное, что Бежары таинственно выехали за город как раз зимой в

начале 1643 года. Этот выезд в точности совпал со временем рождения девочки.

Но, спрашивается, зачем Марии Эрве понадобилось удаляться из Парижа, чтобы в

условиях, которые вполне заслуживают названия таинственных, рожать ребенка?

Где крестили ребенка? Неизвестно. В Париже акта ее крещения обнаружить не

удалось. Следовательно, крестили ее где-то вне Парижа, под Парижем, быть

может, где-нибудь в провинции. Далее. Почему девочку немедленно после

рождения куда-то увезли, почему-то отдали в чужие люди, а не воспитывали

дома, как всех предыдущих детей?

Какой вывод напрашивается из всех этих путаных обстоятельств? Простой и

печальный вывод: никакой девочки в 1643 году Мария Эрве не рожала и солгала

в акте 1643 года, приписав себе не своего ребенка. Какое, однако, побуждение

могло толкнуть ее на это?

Ввиду того, что вряд ли есть какой-либо смысл в том, чтобы подкидывать

себе совершенно постороннее дитя, возникает сильнейшее подозрение, что эта

таинственная девочка была рождена одной из незамужних дочерей Марии Эрве.

Вот почему произошел таинственный отъезд за город, вот почему ребенка

прятали, вот почему ребенка услали! Какая же из двух дочерей была матерью:

Женевьева или Мадлена?

Что касается Женевьевы, то ее надлежит сразу отвести. Нигде не

встречается ни тени какого-нибудь указания на то, чтобы Женевьева родила

этого ребенка. О Женевьеве просто не приходится говорить. Неокрещенная

вначале. Мену впоследствии и, наконец, Арманда Бежар-не Женевьевин грех.

Арманда-дочь Мадлены.

Прежде всего, все решительно и всегда были убеждены, что Арманда-дочь

Мадлены, и никто никогда не приписывал ее Марии Эрве. И, если бы не открытие

свадебного контракта, где Арманда-Грезенда-Клара-Элизабета Бежар значится

дочерью Марии Эрве,открытие, которое спутало все карты,-никто бы и имени

Марии Эрве не упоминал.

Известный литератор Броссет в своих мемуарах писал:

"Депрео мне говорил, что Мольер был первоначально влюблен в комедиантку

Бежар, на дочери которой он женился".

Анонимный автор пасквильной книги, называвшейся "Знаменитая комедиантка"

(речь идет об Арманде Бежар-Мольер), писал:

"Она была дочерью покойной Бежар-комедиантки, которая пользовалась

громаднейшим успехом у молодых людей в Лангедоке, во время счастливого

рождения ее дочери..."

Словом, многие лица по смерти Мольера писали, а при жизни Мольера-все

говорили и все знали, что Арманда-дочь Мадлены.

Кроме этих устных и письменных сообщений существует целый ряд тончайших,

но косвенных доказательств, что Мадлена-мать Арманды.

Когда Мольер женился на Арманде, он получил, как это видно из свадебного

контракта, от Марии Эрве в виде приданого за ее дочерью Армандою десять

тысяч ливров. Но мы, после того как Мария Эрве совершеннолетних детей

называет несовершеннолетними и приписывает в акты таинственных, еще не

окрещенных детей, имеем право ей ни в чем не верить. И мы не верим. Десяти

тысяч турских ливров у Марии Эрве не могло быть и не было. Деньги эти, как

об этом дознались, дала в приданое Арманде Мадлена Бежар, единственный

состоятельный человек из всей семьи. Но почему же Мадлене не быть щедрой в

отношении Арманды, числящейся по актам ее сестрой? Щедрость у Мадлены

неодинаковая, вот в чем дело! Когда через два года после брака Арманды

выходила замуж Женевьева, она получила в приданое пятьсот ливров наличными и

тысячи на три с половиной белья и мебели.

Умирая, Мадлена оставила Женевьеве и хромому Луи маленькую пожизненную

пенсию, а Арманде-тридцать тысяч ливров.

Когда на юге возникла, как бы из воздуха, мадемуазель Мену, Мадлена

окружила ее таким попечением, что никто из окружающих не верил в то, что это

было сестринское попечение. Так ухаживать за ребенком могла только мать.

Тут, кстати, нужно добавить, что никаких сомнений в том, что Мену и

Арманда-одно лицо, нет. В противном случае мы знали бы о смерти Мену, а

кроме того, никак не могли бы объяснить, откуда же в Париже появилась

Арманда.

Какой же вывод мы сделаем?

 

Вот этот вывод: в 1662 году Мольер женился на дочери Мадлены Бежар, своей

первой, незаконной жены, на той самой Арманде, которая по актам ложно

значится дочерью Марии Эрве.

Но самое главное впереди. А вот кто же был отцом Арманды? Прежде всего

подозрение падало на Эспри де Реймона де Мормуарона сьёра де Модена, уже

известного нам первого любовника Мадлены и отца ее первого ребенка,

Франсуазы. И сразу же выяснилось, что это подозрение неосновательно. Есть

множество доказательств тому, что Мадлена одно время очень хотела, чтобы

Моден свою связь с ней завершил законным браком, в силу чего она не только

не старалась скрыть от людей рождение Франсуазы от Модена, но, наоборот, как

мы указывали, отметила это событие в официальном акте. Появление второго

ребенка от де Модена еще более связало бы Мадлену с Моденом, вполне

способствуя ее брачным планам. Решительно незачем было прятать этого

младенца и приписывать его своей матери. Здесь имели место совершенно

противоположные обстоятельства: не моденовского ребенка укрывала от людей

Мадлена при помощи сообщницы-матери, а, таинственно рожая, по-видимому,

действительно под Парижем, а затем отсылая девочку в провинцию, где она

сделалась мадемуазель Мену,-Мадлена прятала ребенка от Модена.

Дело в том, что кавалер де Моден вместе с Луи де Бурбоном графом де

Суассоном и герцогом Гизом вступил в 1641 году в заговор против Ришелье и в

бою под Марфе 6 июля 1641 года был ранен. Парижский парламент в сентябре

того же 1641 года приговорил де Модена к смерти, вследствие чего Моден

скрылся, первоначально в Бельгии, а затем и в пределах Франции, всячески

избегая Парижа вплоть до 1643 года, когда, по смерти Ришелье и Людовика

XIII, будучи амнистирован. Моден не получил возможности вернуться в столицу.

Нужно заметить, что и семья Бежаров, опасаясь каких-либо репрессий со

стороны правительства из-за близости к их семье Модена, также покинула

Париж, но странствования Бежаров происходили не в тех местах, где был Моден.

Итак, ясно, что расставшийся года на два с Мадленой Моден, вернувшись в

Париж, застал бы Мадлену с чужим младенцем на руках, а это уж никак бы не

способствовало бы укреплению связи Мадлены с Моденом.

Моден ни в коем случае не был отцом Арманды. Отцом ее, значит, был

какой-то кавалер, который был близок с Мадленой... когда? Это можно

высчитать. Если Арманда 10 марта 1643 года числилась еще не окрещенной, она

родилась или в феврале, или в марте этого же года, причем отцом ее был

какой-то кавалер, который был близок с Мадленой летом 1642 года, тогда,

когда Мадлена была на юге Франции. Со многими могла встретиться Мадлена в

это время, но мы должны упомянуть одного из этих многих и даже знаем, где

она его встретила. Это было на водах в Монфрене, где король Людовик XIII пил

целебные воды, и это было во второй половине июня 1642 года. Кавалер,

которого встретила Мадлена, и в этом нет никаких сомнений, или был уже с нею

близок, или стал близок. Этот кавалер состоял в свите короля в качестве

камердинера и обойщика, и звали его... Жан-Батист Поклен, впоследствии-де

Мольер!

Что я хочу этим сказать?! Я не хочу ничего сказать, кроме того, что

встреча в Монфрене, несомненная близость в то время Мольера и Мадлены были

причиной ужаснейших слухов, которые распространялись о Мольере.

Автор "Знаменитой комедиантки" писал так: "...ее (Арманду) считали

дочерью Мольера, хоть он и был впоследствии ее мужем..."

Когда через несколько лет после смерти Мольера Арманду вызвали в суд в

качестве свидетельницы по чужому делу, адвокат одной из сторон в резкой речи

пытался отвести свидетельницу, утверждая публично, что она жена и вдова

своего собственного отца.

Большое значение придали письму Шапеля Мольеру, написанному в 1659 году,

письму, в котором содержатся таинственные строки:

"...вы покажете эти прекрасные стихи только мадемуазель Мену, тем более

что они изображают вас и ее..."

Некоторые свидетели рассказывают, что будто бы брак Арманды состоялся

после столь страшных и тяжких сцен между Мольером и Мадленой, а затем

Армандой и

Мадленой, что жизнь этих трех лиц стала нестерпимой и Арманда вынуждена

была почти бежать в дом своего будущего мужа.

Официальные акты указывают, что Женевьева Бежар не присутствовала ни при

заключении свадебного контракта, ни при венчании Мольера, причем многие

подозревают, что это было сделано в виде протеста против этого ужасного

брака.

Словом, со всех сторон ползли, отравляя жизнь Мольеру, слухи, что он

совершил тягчайшее кровосмесительство, что он женился на своей собственной

дочери.

Какое же заключение я могу дать по этому делу? Я должен сказать, что, по

моему мнению, все попытки установить, кто был отцом Арманды, обречены на

неудачу. Впрочем, может быть, кто-нибудь и сделает это или уже сделал. Я же

отказываюсь вести следствие по делу о женитьбе Мольера, потому что чем

глубже я проникал в дело, тем более каким-то колдовским образом передо мною

суживался и темнел коридор прошлого, и тщетно я шарил в углах с фонарем в

руках. Ткань дела рвалась и рассыпалась в моих руках, я изнемог под бременем

недостоверных актов, косвенных улик, предположений, сомнительных данных...

Вот мое заключение. Я уверен лишь в том, что Арманда никогда не была дочерью

Марии Бежар. Я уверен в том, что она была дочерью Мадлены, что она была

рождена тайно, неизвестно где и от неизвестного отца. Нет никаких точных

доказательств тому, что слухи о кровосмешении правильны, то есть что Мольер

женился на своей дочери. Но нет и никакого доказательства, у меня в руках по

крайней мере, чтобы совершенно опровергнуть ужасный слух о

кровосмесительстве.

Вот он, мой герой, стоит перед венцом с девушкой, которой он вдвое старше

и о которой говорят, что она его собственная дочь. Орган гудит над ними

мрачно, предсказывая всевозможные бедствия в этом браке, и все эти

предсказания оправдаются!

После свадьбы директор Пале-Рояля покинул свою квартиру на улице Святого

Фомы Луврского и переехал с молодой женой на улицу Ришелье, захватив с собой

отравляющего ему жизнь лакея Провансаля и служанку Луизу Лефевр.

Там, на улице Ришелье, несчастья начались в самом непродолжительном

времени. Выяснилось, что супруги совершенно не подходят друг к Другу.

Стареющий и больной муж по-прежнему питал страсть к своей жене, но жена его

не любила. И жизнь их очень скоро стала адом.

 

Глава 19 ШКОЛА ДРАМАТУРГА

 

Что бы ни происходило в квартире Мольера на улице Ришелье, жизнь в театре

Пале-Рояль шла своим чередом. В труппу в этом году вошли новые актеры.

Первый- Франсуа Ленуар сьёр де ла Торилльер, бывший капитан кавалерии,

обладавший не только хорошими актерскими данными, но также и большим деловым

опытом, вследствие чего Мольер поручил ему некоторые административные

функции, и второй-блестящий комик Гильом Маркуро сьёр де ла Брекур. Этот

актер был и драматическим писателем, а кроме того, прославился как опасный

бретер, не раз попадавший в тягостные истории из-за своих дуэлей.

Сезон после Пасхи 1662 года шел тихо, потому что публика уже просмотрела

первые пьесы Мольера, и сборы на них ослабели. Некоторое оживление вносили

лишь "Школа мужей" и пьеса Буайе "Тоннаксар". Так дело шло до декабря, когда

вышла новая мольеровская пьеса, пятиактная комедия "Школа жен".

"Школа жен", так же как и "Школа мужей", была написана в защиту женщин и

их права на выбор в своей любви и рассказывала историю ревнивого и

деспотичного Арнольфа, который хотел жениться на юной Агнесе. В этой пьесе,

изобилующей смешными комедийными положениями, прозвучал впервые какой-то

надтреснутый и горький мотив в роли Арнольфа.

Когда молодая Агнеса в конце пьесы победила и ушла от Арнольфа со своим

возлюбленным, исполненный отвратительных и смешных черт Арнольф стал вдруг

жалким и человечным.

- Какою мерою измерить мою к тебе любовь?- вдруг, как бы сбрасывая

оболочку гнусного ревнивца, страстно восклицал Арнольф.-Как мне,

неблагодарная, доказать тебе ее? Заплакать горькими слезами? Или рвать

волосы? Быть может, ты хочешь, чтобы я убил себя? Скажи, скажи, чего ты

хочешь, и я готов, жестокая, доказать тебе, что я сгораю в пламени!

Некоторые любопытные люди обратили внимание на втот монолог Арнольфа, и

иные с сочувствием, а иные со злорадством говорили, что в нем отразились

личные переживания господина Мольера. Если это так, а это, увы,

действительно так, можно видеть, насколько неладно протекала жизнь на улице

Ришелье.

Разыграна "Школа жен" была превосходно, причем, помимо Мольера, игравшего

Арнольфа, исключительный успех имел Брекур в роли слуги Алена.

Нужно сказать, что все события, сопровождавшие выход предыдущих пьес

Мольера, решительно померкли по сравнению с тем, что произошло немедленно

после премьеры "Школы жен". Во-первых, на самой уже премьере дело началось

со скандала. Некий Плаписсон, усердный посетитель парижских салонов,

возмущенный до глубины души содержанием пьесы, сидя на сцене, при каждой

остроте или трюке обращал багровое от злобы лицо к партеру и кричал:

- Смейся же, партер! Смейся!

И при этом будто бы даже показывал кулаки партеру. Вполне естественно,

что хохот партера от этого увеличивался до крайней степени.

Публике пьеса чрезвычайно понравилась, и на второе и следующие

представления народ пошел валом, доведя сборы до рекордной цифры-тысячи

пятисот ливров в вечер.

Что же говорили о новой пьесе литераторы и парижские знатоки театра?

Первые слова их трудно было понять, потому что в салонах закипела такая

ругань по адресу Мольера, что вообще немыслимо было что-либо разобрать

сразу. К тем лицам, которые раньше ругали Мольера, присоединились целые

десятки новых.

Почему так озверели литераторы, точно не известно. Некоторые утверждают,

что до исступления их довело чувство зависти. С большою горечью следует

отметить, что этому отвратительному чувству поддался и такой крупный

человек, как Пьер Корнель.

Что касается актеров Бургонского Отеля, то на них после первых

представлений "Школы жен" лица не было. Но у них, надо сказать, был

основательнейший повод для огорчения. Случилась неслыханная вещь: сборы у

бургонцев резко упали с появлением "Школы".

Затем в Париже обнаружились наивные люди, которые всюду с озлоблением

рассказывали, что это именно их Мольер вывел в виде Арнольфа, героя своей

комедии. Этим, уж конечно, Пале-Рояль должен был бы платить деньги за

увеличение сборов!

Кто-то из зрителей распустил слух, что в "Школе жен" содержится ряд

крайних непристойностей, произносимых со сцены. Вполне понятно, что, после

этого извещения, в Париже не осталось ни одной целомудренной дамы, которая

не пожелала бы лично проверить все гадости, которые Мольер позволил себе

ввести в пьесу.

Гадости же эти были следующие. Арнольф, понося модных дам, говорит, что

на вопрос кавалера о том, чего угодно даме, та отвечает:

- Торту со сливками!

Слуга Ален, поучая служанку Жоржетту, сравнивает жену с супом, который

предназначен для мужа.

- Натурально,-утверждал Ален,-проголодавшийся муж никому не позволит в

этот суп пальцы совать.

Арнольф говорит, что его воспитанница Агнеса настолько невинна, что

полагает, будто дети появляются на свет из уха.

Возлюбленный, одурачивший Арнольфа, проник к нему в дом в его отсутствие.

Ревнивец Арнольф, узнав об этом и замирая от страху при мысли, что поругана

его честь, допытывается у Агнесы, что у нее взял ее возлюбленный? Агнеса

долго мнется и наконец объявляет, что влюбленный в нее Орас взял у нее на

память ленту.

Я не берусь судить, насколько все это действительно непристойно. Пусть

судит об этом читатель Мольера.

Итак, пьеса вызвала настоящий вой, и в нем трудно было услышать одинокие

голоса друзей Мольера, которых можно было пересчитать по пальцам.

Единственный голос, который прозвучал громко, был голос талантливейшего

мыслителя и литератора Буало-Депрео:

 

Пусть брань твоих завистников

Течет, как мутная река.

Твоя прелестная комедия

Уйдет в грядущие века!

 

Дальше дело пошло хуже. Молодой человек, литератор Жан-Донно де Визе,

первый выступил в печати по поводу "Школы жен". Статья де Визе показывает,

что во время ее сочинения душа автора была раздираема пополам. Де Визе

хотелось сказать прежде всего, что комедия не может иметь успеха, но сказать

он этого не мог, потому что комедия имела оглушительный успех. Поэтому де

Визе сказал, что успех комедии зависит только от? того, что актеры

великолепно исполняют ее, из чего видно, что де Визе был неглупый человек.

Далее де Визе сообщил, что его просто огорчает то обилие непристойностей,

которое есть в комедии, и попутно заметил, что интрига в ней сделана плохо.

Но так как де Визе, повторяю, был неглуп, то вынужден был признать, что

все-таки в пьесе есть кое-что удачное и, пожалуй, некоторые типы у Мольера

так ярки, что как будто выхвачены из жизни.

Но, по-видимому, самое главное де Визе сказал в онце статьи, где

сообщалось, что в скором времени в Бургонском Отеле появится новая пьеса,

касающаяся мольеровской "Школы". Сообщал об этом де Визе так хитро, что хотя

он и не назвал автора, но всякому сразу становилось ясным, что эта новинка

будет принадлежать перу самого господина де Визе.

Как вел себя в это время Мольер? Прежде всего он посвятил "Школу" жене

своего покровителя, брата короля,-принцессе Генриэтте Английской, и в этом

посвящении, по своему обыкновению, вылил на принцессу целый ушат лести.

Умный, прямо скажу, умный шаг! Но далее Мольер совершил роковую ошибку.

Забыв, что писатель ни в коем случае не должен вступать в какие-либо

печатные споры по поводу своих произведений, Мольер, доведенный до

остервенения, решил напасть на своих врагов. Так как он владел сценой, то и

нанес свой удар со сцены, сочинив и разыграв в июне 1663 года небольшую

пьесу под названием "Критика "Школы жен".

Пьеса эта, в которой первую свою большую роль, Элизы, получила Арманда

Мольер, изображала в смешном виде критиков Мольера.

Идя по строго намеченному пути-всегда обеспечивать себе тыл при

дворе,-Мольер посвятил эту пьесу, в лестных и униженных выражениях,

королеве-матери Анне Австрийской. Однако королева-мать в дальнейшем мало

помогла Мольеру.

Прежде всего, публика с восторгом узнала в типе Лизидаса господина де

Визе, а другая часть публики закричала, что это не де Визе, а, как живой,

господин Эдм Бурсо, тоже литератор и ярый противник и ругатель Мольера.

Лизидас-де Визе свету невзвидел после выхода "Критики" и выступил со

своей обещанной пьесой. Она носила сложное название "Зелинда, или Настоящая

критика "Школы жен", или Критика критики", и изображала некоего Эломира (при

перестановке букв получается имя-Молиэр), который в кружевной лавке, где

происходит действие пьесы, подслушивает чужие разговоры. Как ни хотел

Бургонский Отель поставить пьесу об Эломире, он все-таки ее не поставил,

потому что при ближайшем рассмотрении она оказалась полнейшей чушью, и де

Визе ограничился тем, что напечатал свое произведение и распространил по

Парижу, причем обнаружилось, что в пьесе "Зелинда" находится не столько

критика, сколько самый обыкновенный донос.

Де Визе сообщал, что десять старинных наставлений в стихах, которые

Арнольф, собираясь вступить в брак, читает Агнесе, суть не что иное, как

отчетливая пародия на десять заповедей господних. Господин де Визе, как вы

видите, ответил весьма серьезно господину де Мольеру.

- О негодяй!-прошипел де Мольер, хватаясь за голову.-Во-первых, их не

десять! Арнольф начинает одиннадцатое!..

И в голове у него завертелись начальные строчки арнольфовских

наставлений:

 

Когда прекрасная невеста

Вступает в честный брак,

Напомнить будет ей уместно...

 

- Он начинает одиннадцатое!-говорил Мольер своим актерам.

- Начинает,-тихо говорили Мольеру,-но не произносит ни одного слова,

кроме слов: правило одиннадцатое, так что запоминается, дорогой мастер, что

их именно десять.

А я к этому добавлю, что великим счастьем является то, что де Визе,

по-видимому, не знал, откуда Мольер заимствовал эти десять правил

супружества! Позаимствовал же их Мольер из творений святых отцов церкви!

События тем временем летели дальше, и ненависть к Мольеру среди

литераторов все более разгоралась. Одной из причин этого явилось то

обстоятельство, что король, который, как оказывается, внимательно следил за

деятельностью своего придворного комика, в период времени после появления

"Школы жен" наградил Мольера пенсией в размере одной тысячи ливров в год, в

воздаяние его заслуг как большого комического писателя. И пенсия-то была

невелика, потому что обычно ученым и литераторам давали гораздо больше, тем

не менее награждение Мольера привело к тому, что литераторы стали питать к

нему чувство, граничащее с отвращением.

Отношения между Пьером Корнелем и Мольером окончательно развалились.

Здесь, правда, была виновата не столько пенсия, сколько чудовищный успех

"Школы" и еще одно маленькое обстоятельство: Мольер, без всякого злого

умысла, а шутки ради, перенес одну стихотворную строчку из трагедии Корнеля

"Серториус" в финал второго акта "Школы", вложив эту строчку в уста

Арнольфа, отчего слова Корнеля зазвучали комически.

Казалось бы, этот пустяк (Арнольф, обращаясь к Агнесе, повторяет слова

Помпея: "Довольно! Я хозяин! Идите, повинуйтесь!") не причинил Корнелю

никакого вреда, но Корнель страшно расстроился из-за того, что с его

трагическими стихами так обращаются.

Дальнейшие уроки Мольера были еще тяжелее. В высшем свете заговорили о

том, что в "Критике "Школы жен" Мольер вывел в смешном виде двух лиц: Жака

де Сувре, рыцаря Мальтийского ордена, и герцога де ла Фейяда, маршала

Франции и командира полка Французской гвардии. Дело с Жаком де Сувре

обошлось благополучно, а с де ла Фейядом кончилось скверно. Тот,

подзуживаемый со всех сторон, убедился наконец, что это он именно выведен в

"Критике" в виде маркиза, тупо и возмущенно повторяющего одну и ту же фразу

"Торт со сливками!", и в злобе нанес Мольеру тяжкое оскорбление.

Встретившись с драматургом в Версальской галерее, ла Фейяд, сделав вид, что

хочет обнять Мольера, обхватил его, прижал к себе и драгоценными пуговицами

своего кафтана в кровь изодрал ему лицо.

Горько думать о том, что Мольер ничем не отплатил герцогу за оскорбление.

Сыграла ли тут роль робость, или разница в положении комедианта и герцога,

или, может быть, боязнь навлечь на себя гнев короля, яростно преследовавшего

дуэли (сам Мольер в своих комедиях всегда выступал с насмешками над

дуэлянтами), но только Мольер не вызвал герцога на поединок. Впрочем, надо

полагать, что, если бы это случилось, деятельность Мольера прекратилась бы

навсегда после "Критики "Школы", потому что ла Фейяд, без сомнения, убил бы

его.

Пьеса де Визе не попала на сцену Отеля, но зато второй осмеянный Мольером

в "Критике", Эдм Бурсо, был счастливее. Его пьеса, называвшаяся "Портрет

художника, или Контр-критика "Школы жен", была сыграна бургонцами. В

"Портрете" Бурсо вывел Мольера в качестве крайне сомнительной личности и,

так же как и де Визе, упомянул про десять заповедей. Однако король отнесся к

сообщениям о заповедях равнодушно, и в Париже стали поговаривать, что будто

бы он с большим интересом следит за войной, разгоревшейся между Мольером и

целой фалангой его врагов, и что будто бы даже король сам посоветовал

Мольеру еще раз напасть на своих врагов со сцены. Ах, дурной совет дал

король Мольеру!

Господин де Мольер написал пьесу "Версальский экспромт" и сыграл ее 14

октября 1663 года. На сцене изображена была репетиция пьесы для короля, так

что пале-рояльские актеры изображали самих себя. Но репетиция эта явилась

для Мольера лишь предлогом, чтобы выступить со своими нападками на

недругов-бургонцев.

Дело в том, что об оскорбленном комедианте с изуродованным лицом начинали

говорить все хуже и хуже. Что Мольер несчастен в своем браке, в Париже уже

знали, конечно. Дрянные сплетники распустили слух о том, что Арманда давно

уже изменяет Мольеру. Больная тайна Мольера заключалась в том, что он,

осмеявший Сганарелей и Арнольфов, сам был болезненно ревнив. Можно себе

представить, какое впечатление произвела на Мольера эта сплетня, выставившая

его на всеобщий позор. Мольер решил, что бургонцы были причиной этого

позора, и в опьянении злобы он стал издеваться над ними в "Версальском

экспромте".

- Кто изображает королей среди вас?-говорил Мольер, играя самого себя,

Мольера.-Как? Этот молодой человек с хорошей фигурой? Да вы смеетесь! Король

должен быть большой и толстый, как четыре человека, сложенные вместе! Король

должен быть, черт побери, пузат! Король должен обладать обширной

окружностью, чтобы хорошо заполнить трон!

Не надо, не надо было смеяться над физическими недостатками Захарии

Монфлёри!

Затем пошли насмешки над декламацией актрисы Бошато, актеров Отроша и де

Вилье.

Тут же, попутно, Мольер задел маркизов, выражаясь о них таким образом:

- Как в древних комедиях мы видели слугу-буффода" который заставляет

зрителей хохотать, в совремнных пьесах необходим маркиз, потешающий публику!

Затем настала очередь Эдма Бурсо, причем выходка против Бурсо лежит за

гранью того, что может позволить себе драматург в отношении другого

драматурга. Нельзя же, в самом деле, коверкать со сцены чужую фамилию:

"Бо... Бру... Бросо..." и называть Бурсо-писателишкой.

Да, несомненно, неудачный совет дал король Мольеру! Но, очевидно, наш

герой чувствовал себя как одинокий волк, ощущающий за собою дыхание резвых

собак на волчьей садке.

И на волка навалились дружно: де Вилье совместно с де Визе сочинили пьесу

"Месть маркизов", а оскорбленный до глубины души за старика отца

Монфлёри-младший, Антуан-Жакоб, написал пьесу "Экспромт дворца Конде".

В "Мести маркизов" с Мольером обращались уже совсем запросто, называя его

пошляком, крадущим мысли у других авторов, обезьяной и рогоносцем, а в

"Экспромте" Антуан Монфлёри вернул Мольеру полностью то, что Мольер

предложил старику Монфлёри в своем "Экспромте". Монфлёри издевался над

Мольером в роли Цезаря, и не без основания, так как известно, что Мольер в

этой роли был очень плох.

Затем Театр на Болоте ввязался в травлю и тоже обругал Мольера в пьесе.

Наконец, некий Филипп де ла Круа сочинил произведение под названием

"Комическая война, или Защита "Школы жен", где справедливо заметил, что, в

то время как Аполлон почивает на небесах, писатели и актеры грызутся, как

псы. Де ла Круа, впрочем, признал и выразил это в словах Аполлона, что

пьеса, из-за которой началась война, то есть "Школа жен",-есть хорошая

пьеса.

Несчастный 1663 год закончился темным проступком разъяренного старика

Монфлёри, написавшего королю формальный донос на Мольера, в котором Монфлёри

обвинял Мольера в женитьбе на собственной своей дочери.

Этот донос совершенно оглушил Мольера, и неизвестно, что представил

королю Мольер, чтобы снять с себя обвинение в кровосмесительстве, но нет

никаких сомнений в том, что оправдываться и что-то представлять пришлось. И,

надо полагать, что -это были акты, в которых Арманда Бежар значилась дочерью

Марии Эрве-Бежар. Король счел доводы Мольера совершенно убедительными, и

никакого дела не разгорелось, и тут великая война между Мольером и его

врагами стала утихать.

Мой герой вынес из нее болезнь-он стал подозрительно кашлять,-усталость и

странное состояние духа, причем только в дальнейшем догадались, что это

состояние носит в медицине очень внушительное название- ипохондрия. А на

своих плечах он вынес в вечность двух некрупных писателей: де Визе и Эдма

Бурсо. Они мечтали о славе и получили ее, благодаря Мольеру. Если бы не то

обстоятельство, что он вступил с ними в сражение, вероятно, мы очень мало бы

вспоминали об именах де Визе и Бурсо, да и о многих других именах.

 

Глава 20 КУМ-ЕГИПТЯНИН

 

Изгрызенный червем тоски, с шрамами от дефейядовских пуговиц на лице,

Мольер вступил в 1664 год в полном расцвете славы, и слава эта, вылетев из

Франции, поднялась над Альпийским хребтом и перекинулась в другие страны.

Как тяжко ни жили супруги Мольер, у них все же 19 января 1664 года

появился на свет мальчик. В период между рождением и крещением ребенка

Мольер подготовил и поставил свою новую комедию "Вынужденный брак".

Собственно, это была одноактная пьеса, но, зная, насколько король любит

балет, Мольер ввел в нее многочисленные танцевальные номера, расширив ее до

трех актов.

Флорентинец, тезка Мольера, талантливейший придворный композитор

Джиованни Баптист Люлли написал для "Брака" музыку, а королевский

балетмейстер Бошан поставил в нем танцы. Пьеса потребовала сложной

монтировки, денег на нее было истрачено много, но эти деньги не были брошены

зря.

Чтобы угодить королю, Мольер ввел балетную часть, а чтобы угодить себе,

ввел в комедию двух смешных философов. Старый клермонец не забыл уроков

покойного Гассенди и вывел на сцену двух ученых болванов- одного, Панкрасса,

аристотелевской школы, и другого- Марфуриуса; школы древнего скептика

Пиррона.

Первый, до безумия потешая зрителей, нес дикую околесину. Второй же, в

противоположность ему, был скуп на слова и до того скептичен, что советовал

Сганарелю сомневаться даже в том, в чем никак не может сомневаться человек,

у которого есть глаза. Так, Сганарель, придя куда-нибудь, должен был

говорить вместо "я пришел"-"мне кажется, что я пришел", что, конечно,

вызывало в здравомыслящем Сганареле справедливое изумление.

Две прекрасные сцены с этими двумя педантами вызвали раздражение

парижского философского факультета, и непонятно, почему оно не вылилось в

большой скандал, потому что, как я уже говорил раньше, смеяться над

философами аристотелевской школы было крайне небезопасно.

Поводом к сочинению "Вынужденного брака" послужило, как говорили в

Париже, недавнее приключение графа Филибера де Граммона. Этот граф

пользовался таким исключительным успехом у дам, что рассказы о его

приключениях наконец утомили короля, и он приказал де Граммону на некоторое

время съездить в Англию. Но не успел граф появиться в Англии, как мгновенно

покорил сердце фрейлины, девицы Гамильтон.

Лондонское общество, плохо знавшее де Граммона, заговорило о том, что он

женится. Однако, когда настала пора, граф собрался в родную Францию, причем,

прощаясь с девицей, не произнес ни одного слова, из которого было бы видно,

что он собирается жениться.

Граф уже был в дуврском порту и готовился сесть на корабль, как вдруг на

пристани появились двое братьев девицы Гамильтон. Первого же взгляда графу

было достаточно, чтобы убедиться в том, что братья собрались в какое-то

серьезное предприятие: из-под плащей у братьев торчали концы шпаг, как

полагается, но кроме шпаг при них были пистолеты. Братья приветствовали

Граммона реверансами, но с такой вежливостью, которая Граммону показалась

чрезмерной.

- Граф,-сказал старший,-не забыли ли вы чего-нибудь в Лондоне?

Граф ощутил дыхание ветра, который так славно поддувал на родину,

поглядел на снасти корабля, на пистолеты и подумал: "Нет никаких сомнений в

том, что, даже если мне удастся подстрелить старшего, мне немедленно

придется драться и со вторым. В порту произойдет скучнейшая возня, и хуже

всего то, что она чрезвычайно огорчит его величество. Да при всем том,

девица Гамильтон - очаровательная девица!.."

И граф вежливо ответил Гамильтонам:

- Да, господа, я забыл жениться на вашей сестре. Но я сейчас же

возвращаюсь в Лондон, чтобы исправить это дело.

И через короткое время Граммон был женат.

Думается, однако, что Мольер почерпнул материал для комедии не из

похождений Филибера де Граммона, а из произведения знаменитого сатирика

Рабле, описавшего похождения некоего Панурга.

Пышная комедия-балет была представлена 29 января в королевских покоях в

Лувре, с большим блеском, причем в балетной части выступал один исполнитель,

о котором с уверенностью можно сказать, что не всякий драматург может

получить такого исполнителя: в одном из балетных выходов второго акта

первого египтянина танцевал, в паре с маркизом Вильруа, король Франции. Вот

до какой степени он любил балет! Кроме короля в спектакле принял участие его

брат, игравший роль одного из поклонников жены Сганареля, и целый ряд

придворных, из которых трое изображали цыган и четверо-чертей. Решительно

все выразили ту мысль, что лучше всех в спектакле был первый египтянин. Мы

молчим, но про себя таим мысль, что лучше всех в спектакле были Сганарель в

исполнении Мольера и Панкрасс с Марфуриусом в исполнении Брекура и дю

Круази.

Из Лувра пьеса была перенесена на родную сцену в Пале-Рояль в своем

одноактном виде, без дорогостоящего балета, но особенного успеха не имела.

Король дал себе возможность еще раз насладиться любимым искусством,

танцуя 13 февраля в другом балете, который был поставлен для него

изнывающими от ревности к Мольеру бургонцами, причем в исполнении пролога к

балету участвовали знаменитые Дезейе и Флоридор. Мольер же получил

возможность вернуться к текущему репертуару и к делам своей семьи.

Дела эти были полны сумрачных тайн и печалей, и только блеск светильников

все в той же церкви Сен-Жермен де л'Оксерруа 28 февраля несколько рассеял

мрак жизни находящегося в состоянии меланхолии Мольера. В этот день крестили

первенца Мольера. Все было обставлено необыкновенно пышно и парадно. У

купели стоял гвардеец с длинной алебардой, а у священника на лице был

выражен необычный восторг. Дело в том, что Мольер добился исключительной

чести: крестным отцом ребенка согласился быть король Франции. От имени

великого кума присутствовал герцог де Креки, а от высочайше поставленной

кумы Генриэтты, герцогини Орлеанской,-супруга маршала дю Плесси. Ребенка,

как совершенно понятно, назвали Людовиком.

Крестины произвели большое впечатление в Париже, и брань по адресу

Мольера значительно стихла. Тень короля стала всем мерещиться за плечами у

директора труппы, и многие из тех, которые любят становиться на сторону

победителя, с увлечением рассказывали о том, что будто бы Монфлёри с его

доносом и слушать не стали во дворце, а выгнали почти что взашей.

Тем временем Мольер совершил переезд, который многим показался очень

странным. Он покинул свою квартиру на улице Ришелье и перебрался с женою на

прежнее место, на угол Королевской площади и улицы Фомы Луврского, и зажил

там в одном доме с Мадленою Бежар и с госпожой Дебри. Добрые знакомые

сделали из этого вывод, что он вновь сошелся с верным своим и славным

другом-госпожой Дебри, а другие добавили к этому: "...и с Мадленой также!"

Я не знаю, было ли это, да и неприятно рыться в чужой личной жизни, но

несомненно, что оставаться наедине в отдельной квартире на улице Ришелье

супруги Мольер уже больше не могли.

Переехав, Мольер продолжал, несмотря на тяжелое состояние духа, порывисто

работать над одной большой вещью. Производил он эту работу втайне, и очень

немногие знали о ней. В числе их были: знаменитый критик и поэт

Буало-Депрео, ставший, несмотря на большую разницу лет (он был моложе

Мольера на четырнадцать лет), как я уже говорил, лучшим другом моего героя,

и одна из умнейших и интереснейших женщин во Франции, Нинон де Ланкло,

прозванная французской Аспазией, в салоне которой Мольер, без особенной

огласки, читал отрывки из новой комедии.

Королю, который теперь благосклонно следил за работами своего кума,

обольстившего его своими балетами, тот всеподданнейше сообщил, что пишет

большую комедию о ханже и- лицемере. Королю, привыкшему ожидать от директора

труппы прелестнейших затей и увеселений, это очень понравилось, и придворные

распространили слух, что якобы Мольер потихоньку какие-то сцены королю уже

прочитал и что король давал ему авторитетные советы. Но ничего этого в

действительности не было. Никаких советов король не подавал, занимаясь в

кругу своих выдающихся по уму и способностям министров государственными

делами и ожидая окончания отделки Версальского дворца.

Этот дворец был готов весною, и тогда же разразилось событие, которого на

французской сцене еще не бывало.

Когда настал сияющий май, король предстал перед нами, но уже не в виде

крестного отца и не в виде египтянина. И воистину нужно блестящее перо Жана

Расина, писавшего торжественные оды в начале своей литературной карьеры,

чтобы изобразить то, что происходило в Версале в начале мая 1664 года.

По необозримой аллее, меж стен стриженой зелени, двигался кортеж, и во

главе его верхом на коне ехал король Франции. Весенние лучи били прямо в

панцирь королю, и можно было ослепнуть, возведя на короля взор. Сбруя на

коне горела золотом, на шляпе короля сверкали алмазы. На шлемах конвоя

развевались перья, и танцевали под конвоем кровные кавалерийские лошади.

Шли оркестры, и трубы в них кричали так оглушительно, что, казалось, их

было слышно за двадцать километров, в Париже. Между хорами музыки ехали

колесницы, и на одной из них возвышался загримированный богом Аполлоном

Шарль Варле де Лагранж. На следующих колесницах ехали актеры, одетые в

 

костюмы знаков созвездий Зодиака. Шли и ехали костюмированные рыцари, негры

и нимфы. И виден был среди них, на колеснице, бог лесов Пан с козлиными

ногами, которого изображал господин де Мольер.

Что означало все это? Трубы герольдов возвестили всему миру, что начались

"Утехи Очарованного Острова"-великие версальские праздники, организованные

герцогом де Сент-Эньяном по приказу короля.

Герцог превзошел все ожидания. Все, что было лучшего, было им взято для

этих празднеств. Вигарани соорудил машины для театральных представлений, а

королевские садовники выстригли в море версальской зелени целые театры и

украсили их гирляндами и орнаментами из цветов, пиротехники приготовили еще

невиданные по блеску и силе разрывов фейерверки.

И когда начались праздники, ежевечерне по садам Версаля разливалось

разноцветное пламя, с неба с грохотом валились звезды, и казалось издали,

что горит версальский лес.

Мольер работал как в лихорадке для этого праздника я в очень короткий

срок, заимствовав у кого-то из испанских драматургов канву, сочинил пьесу

под названием "Элидская принцесса".

Времени для этой работы у него было так мало, что в конце концов голова

его пошла кругом, и, начав пьесу стихами, на втором акте он их бросил и

закончил произведение прозой, отчего оно приобрело какой-то странный вид.

В этом галантном и пустом представлении в роли принцессы Элидской

выступила Арманда Мольер. Тут весь двор увидел, каким громадным талантом

обладает жена знаменитого комедианта и какую школу она прошла у него. Игра

ее потрясла всех, и придворные кавалеры роем окружили остроумную, злоязычную

женщину в лимонных шелках, расшитых золотом и серебром.

Королю "Элидская принцесса" доставила громадное удовольствие, а автору ее

принесла новое горе. Опасные своей юностью, красотой и богатством кавалеры

окончательно отравили ему праздники. Сплетни о его жене родились тут же, в

первый день. Все они, в виде ядовитых сожалений и некрасивых намеков,

немедленно попали в уши Мольеру, но он уж даже не огрызался, а только

по-волчьи скалил пожелтевшие зубы. Очевидно, после прошлогодней войны с

бургонцами ко многому привык и уж не удивлялся тому, что ходит меж людей

совершенно обнаженным. Кроме того, на