Глава 10 берегитесь, бургонцы,-мольер идет.

 

Вообще, зима 1657 года была временем общего возбуждения в труппе,

каких-то перешептываний между актерами, непрерывных таинственных совещаний

между Мольером и Мадленой, являвшейся финансовым гением труппы. В этот

период времени Мадлена не раз вела какие-то переговоры с разными деловыми

людьми, связанными с Парижем, но в чем было дело, этого в труппе еще не

знали.

В начале следующего, 1658 года труппа пошла в Гренобль, где играла во

время карнавала, потом в последний раз побывала в Лионе, и вдруг Мольер

повел ее, пересекая всю Францию и нигде не останавливаясь, в город Руан. Он

прошел со своим караваном невдалеке от Парижа, но даже не повернул в его

сторону головы. И он пришел в Руан, в котором пятнадцать лет назад появился

с неопытными Детьми Семьи, чтобы играть на Руанской ярмарке.

Теперь было совсем иное. Пришел тридцатишестилетний опытнейший актер,

первого ранга комик, в сопровождении прекрасных актеров. В труппе среди

женщин были настоящие звезды: бывшая его любовница Мадлена Бежар, теперешняя

любовница Дебри и отвергшая его Тереза-Маркиза Дюпарк. Бедная труппа, с

трудом победившая в Нанте несчастных кукол венецианца, теперь шла по

Франции, разя губительным мечом всякую из встретившихся ей бродячих трупп. В

тылу у них на юге остались поверженные Миталл и Кормье, а на севере

подходившего к Руану Мольера уже с трепетом дожидался директор игравшей в

Руане труппы-Филибер Гассо сьёр дю Круази.

Слух о Мольере ворвался в Руан, как огонь. Мольер вошел в Руан, занял зал

Двух Мавров и начал свои представления. Прежде всего здесь состоялась

встреча Мольера с лучшим из всех драматургов Франции Пьером

Корнелем, тем самым, чьи пьесы уже давным-давно играл Мольер. И Корнель

сказал, что труппа Мольера- блестящая труппа! Не хочется даже и прибавлять,

что Корнель влюбился в Терезу Дюпарк.

Затем труппа Филибера дю Круази погибла, подобно труппе Миталла.

Приятнейший человек, дворянин дю Круази, первоклассный и разнохарактерный

актер, поступил очень правильно. Он явился к Мольеру, и тот немедленно

пригласил сьёра дю Круази к себе.

Играя в Мавританском зале и время от времени давая представления в пользу

Божьего Дома в Руане, Мольер окончательно покорил город, а затем, не говоря

никому ничего в труппе, за исключением, конечно, Мадлены, он в течение лета

раза три тайно побывал в Париже.

Вернувшись последний раз из столицы, Мольер наконец открыл труппе свой

план. Оказалось, что он проник, опираясь на некоторые лестные рекомендации,

в придворные круги и добился того, что был представлен его высочеству

Филиппу Орлеанскому, единственному брату ныне царствующего короля Людовика

XIV.

Актеры слушали директора бледные, в полном молчании.

Тогда Мольер сказал еще больше. Он сказал, что единственный брат короля,

наслышавшись о его труппе, хочет взять ее под свое покровительство и очень

возможно, что даст ей свое имя.

Тут сердце у актеров упало, руки их задрожали, у них вспыхнули глаза, и

слово-Париж!-загремело в Мавританском зале.

Когда утих актерский вопль, Мольер отдал приказание грузить поклажу,

сниматься с места и идти в Париж.

Был осенний закат 1658 года, когда театральные фургоны подошли к столице.

Октябрьские листья падали в роще. И вот вдали показались островерхие крыши

домов, вытянутые вверх соборы. Так близко, что казалось, можно было их

осязать руками, зачернели предместья.

Мольер остановил караван и вышел из повозки, чтобы размять ноги. Он

отошел от каравана и стал всматриваться в город, который двенадцать лет тому

назад его, разоренного и посрамленного, выгнал вон. Клочья воспоминаний

пронеслись у него в мозгу. На миг ему стало страшно, и его потянуло назад,

на теплую Рону, ему послышался плеск ронской волны за кормой и звон струн

императора шутников. Ему показалось, что он стар. Он, похолодев, подумал,

что у него в повозке нет ничего, кроме фарсов и двух его первых комедий. Он

подумал о том, что в Бургонском Отеле играют сильнейшие королевские актеры,

что в Париже великий Скарамуччиа, его бывший учитель, что в Париже

блистательный балет!

И его потянуло в Лион, на старую зимнюю квартиру... А летом бы-к

Средиземному морю... Его напугал вдруг призрак сырой и гнусной тюрьмы, едва

не поглотившей его двенадцать лет назад, и он сказал, шевеля губами, в

одиночестве:

- Повернуть назад? Да, поверну назад...

Он круто повернулся, пошел к голове каравана, увидел головы актеров и

актрис, высунувшиеся из всех повозок, и сказал передовым:

- Ну, вперед!

 

Глава 11 БРУ-ГА-ГА!!!

 

В громадном зале Гвардии, он же зал Кариатид, в Старом дворце Лувра, в

двадцатых числах октября 1658 года происходила необычная суета. Визжали

пилы. Нестерпимо барабанили молотками театральные рабочие. В зале Гвардии

ставили сцену, а потом стали ее монтировать. Забегал, вытирая пот, машинист,

и засуетились режиссерские помощники.

Среди них бегал, волнуясь, то покрикивая, то упрашивая кого-то,

некрасивый, гримасничающий человек, вымазавший в суете краской рукав

кафтана. От волнения руки у человека стали неприятно холодными, и, кроме

того, он начал заикаться, а последнее обстоятельство всегда вызывало в нем

ужас. Изредка, без всякой нужды, он шипел на актеров, которые, по его

мнению, без толку путались под. ногами и мешали работать.

Однако все, как и полагается, пришло в порядок, и 24-го утром на сцене

стоял выгороженный "Никомед" Пьера Корнеля.

Нужно сказать, что с того момента, как директор вошел в Париж, он вел

себя мудро, как настоящий лукавый комедиант. Он явился в столицу с шляпой на

отлете и с подобострастной улыбкой на пухлых губах. Кто помогал ему?

Несведущие люди думали, что это сделал принц Конти. Но мы-то с вами знаем,

что богобоязненный Конти был здесь решительно ни при чем. Нет, нет! Помог

Мольеру на трудном придворном пути тот самый Пьер Миньяр, который своими

тяжелыми глазами так Хорошо разглядел Мольера в Авиньоне. У Миньяра были

громадные связи. Благодаря Миньяру главным образом, Мольер нашел ход к

всесильному кардиналу Мазарэну, а для того, чтобы устроить свои дела, более

ничего и не требовалось.

Теперь оставалось только умненько держать себя в разговоре с принцем

Филиппом Орлеанским- Единственным Братом Короля.

И вот необъятный раззолоченный зал. Мольер стоит, согнув шею, левою рукою

вежливо касаясь рукояти шпаги на широчайшей перевязи, и говорит:

- Да, много воды утекло с тех пор, ваше королевское высочество, как в

Белом Кресте погиб мой Блестящий Театр. Наивное название, не правда ли? Ах,

уверяю вас, ваше высочество, что в этом театре не было и тени чего-нибудь

блестящего! Впрочем, вашему высочеству было тогда всего шесть лет. Ваше

высочество были ребенком. Не узнать, конечно, теперь ваше высочество!

Филипп Французский, он же герцог Орлеанский, он же Господин Единственный

Брат Короля, восемнадцатилетний мальчик, стоит, опираясь на тяжелый стол, и

вежливо слушает антрепренера. Собеседники изучают друг друга глазами.

На лице у антрепренера-лисья улыбка, а все лицо в наигранных медовых

складках, но глаза у него настороженные и внимательные.

У Филиппа Французского-лицо юноши, но уже тронутое затаенной и никогда не

удовлетворенной порочной страстью. Мальчик смотрит на директора, чуть

приоткрыв рот. Несколько дней приближенные жужжали ему в уши. Он просыпался

и слышал слово-Мольер. Ложился-все тот же Мольер. Этот Мольер ему снился

один раз. Этот загадочный человек принадлежит к тому странному миру, который

носит название "актерский мир". Этот в данное время великолепно одетый

человек, говорят, ездил на волах и ночевал на скотном дворе. Кроме того, все

приближенные уверяют, что от него можно ждать изумительных развлечений.

Филипп Французский проверяет свое ощущение. Оно двойное: казалось бы, что

больше всего ему должны были понравиться улыбки и складки на лице, но ни в

коем случае не глаза комедианта. Пожалуй, у него очень мрачные глаза. И

Филипп хочет настроить себя так, чтобы нравились складки на лице, но

почему-то притягивают все-таки глаза. Когда директор театра раскрыл рот,

чтобы говорить, Филипп решил, что у него неприятный голос и притом он как-то

странно переводит дух, когда говорит, что не принято при дворе. Но, после

первых фраз гостя, голос его почему-то начинает нравиться Филиппу.

- Ваше королевское высочество разрешит мне представить...

Тяжкие двери кто-то раскрывает, а приезжий отступает как полагается, то

есть не поворачиваясь спиной к собеседнику. Пожалуй, он видал кое-какие

виды!

- Господа, войдите!-говорит приезжий, к удивлению Филиппа, совершенно

другим голосом, строгим и как будто грубым, а потом-опять прежним голосом:

- Позвольте мне представить вам... Опять отрывистым голосом, как говорят

люди, которые ездят на волах:

- Мадемуазель Мадлена Бежар... Мадемуазель Дюпарк... Мадемуазель Дебри...

Филипп при виде женщин, подражая брату, тотчас же механически снимает

шляпу с перьями и слушает. Он видит каких-то женщин и понимает только, что

женщины эти бледны и очень мало его интересуют. Затем он видит мужчин и

надевает шляпу. И перед ним пыхтит какой-то круглый, как шар, курносый, а

улыбается, как солнце. Это господин Дюпарк, от которого тоже очень многого

можно ожидать. Еще подходит и кланяется какой-то хромой, молодой, с

язвительной улыбкой на губах, но бледен от испуга. И многие еще.

Действительно, у приезжего целая труппа.

Потом они все исчезают, и Филипп Орлеанский говорит о том, что он очень

рад, что он очень любит театр, что он очень много слышал... Ему приятно, он

принимает труппу под свое покровительство... Более того, он убежден, что

король не откажется посмотреть, как актеры господина де Мольера... Он

правильно выговаривает фамилию?

- Совершенно правильно, ваше королевское высочество!

Да, он -убежден, что его величество не откажется посмотреть, как играют

актеры господина Мольера свои пьесы.

При этих словах приезжий бледнеет и говорит:

- О, ваше высочество слишком добры, но я постараюсь оправдать доверие...

Третьим голосом, каким-то необыкновенно строгим и внушительным, приезжий

спрашивает и надеется, что его величество в добром здоровье, так же как и

королева-мать?

И вот результатом этого разговора было то, что на сцене в Гвардейском

зале выгородили "Никомеда".

Человек тревожно смотрит на декорации, и опять ему становится страшно, и

вспоминается Рона и мускатное вино... Там, собственно говоря, свобода и нет

такой удручающей ответственности, но поздно, поздно куда бы то ни было

бежать!

Уж не пожар ли это в Старом Лувре? Нет, это тысячи свечей горят в люстрах

Гвардейского зала, и в свете их оживают неподвижные кариатиды.

Господин де Мольер в костюме Никомеда, окоченев, смотрел в отверстие в

занавесе и видел, как наполнялся зал. Господину де Мольеру казалось, что он

слепнет. На всех руках дробились огни в алмазах, эти же огни сверкали на

рукоятках шпаг, в глазах стоял лес перьев, кружев, глаза кололи девизы на

ментиках, на всех кавалерах лоснились дивные ленты из лавки Пердрижона,

колыхались сложные дамские прически.

В зале сидел весь двор и гвардия.

А впереди всех, в кресле, рядом с Филиппом Французским, сидел молодой

двадцатилетний человек, при виде которого у директора труппы совершенно

похолодело сердце. Этот человек, один среди всех, сидел, не сняв своей

шляпы. В тумане дыханий Мольер успел рассмотреть, что у молодого человека

надменное лицо с немигающими глазами и капризно выпяченной нижней губой.

Но в отдалении мелькали лица, которые пугали Мольера не меньше, чем

высокомерное и холодное лицо молодого человека в шляпе с перьями. Он

рассмотрел в тумане зала знакомые лица королевских бургонских актеров. "Я

ожидал этого!-подумал тоскливо директор.-Вот они, все налицо!" Он узнал

госпожу Дезейе, известную своим безобразным лицом и тем, что в исполнении

трагических ролей она не имела себе равных во Франции. А за лицом Дезейе

поплыли лица господ

Монфлёри, Бошато, Раймона, Пуассона, Отроша и Вилье... Это они, они,

бургонцы, королевские актеры!

Дали первый сигнал к началу, и директор отпрянул от занавеса. Дали другой

сигнал, зал стих, упал занавес, и со сцены зазвучали слова королевы Лаодики:

"Господин, признаюсь вам, что мне сладостно видеть..."

Чем дальше шел "Никомед", тем большее недоумение разливалось по залу.

Вначале кто-то позволил себе кашлянуть, затем кашлянул другой, потом третий-

театральным людям известно, что это очень скверный знак. Потом стали

перешептываться, посылать друг Другу удивленные взоры. В чем дело? Две

недели, взбудоражив весь город и двор, по Парижу летала фамилия-Мольер!

Мольер здесь, Мольер там... Вы слышали? Какой-то провинциал? Говорят,

изумителен! К тому же он как будто сам сочиняет? Его величество двадцать

четвертого смотрит в Гвардейском зале. Вы приглашены? Мольер, Мольер, всюду

Мольер... В чем дело, господа? В Бургонском Отеле Корнеля играют гораздо

лучше! Скука стала выступать на придворных лицах. Точно, хороша вот эта...

Дюпарк. Что же касается самого Мольера... Нет, он не плох, но он как-то

странно читает стихи, как будто бы прозу. Странная манера, воля ваша!

Но не скука, а злая радость читалась в глазах у одного из

зрителей-жирного, оплывшего человека. Это был Захария Монфлёри, один из

первых актеров Бургонского Отеля. Возле него потихоньку веселились и

шептались Отрош и Вилье.

И кончился "Никомед", и в зале прошумел жидкий аплодисмент.

Юноша Орлеанский был убит. Он не мог поднять глаз и сидел, погрузившись в

кресло и втянув голову в плечи.

И вот в этот-то момент господин де Мольер, вследствие своей все той же

несчастной страсти играть трагедии едва не поставивший на карту вопрос о

своем пребывании в Париже и самое существование в дальнейшем великой

французской комедии,-оказался у рампы. Бисерный пот выступил на его лбу.

Мольер поклонился и улыбнулся обольстительно. Он раскрыл рот, он хотел

говорить.

Говор в зале утих.

И господин де Мольер сказал, что прежде всего он должен поблагодарить ее

(Анна Австрийская, королевамать, сидела в зале) и его величества за ту

доброту и снисходительность, с которой они прощают явные и непростительные

недостатки.

"Опять он, проклятый, заговорил тем самым голосом,-подумал, ни на что

более не надеясь, как на неприятности и срам, Филипп Орлеанский,-приехала на

мою голову беда на волах в Париж..."

Господин же де Мольер продолжал. Нет! Он скажет больше: их величества

прощают дерзость.

"А будь ты проклят со своими улыбками!"-подумал Орлеанский.

Но на остальных улыбка не произвела неприятного впечатления.

Наоборот-очень понравилась.

А господин Мольер дальше плел свою искусную речь о том, что лишь

непобедимое желание позабавить их величества привело его сюда, что он

прекрасно сознает, что и он и его актеры-лишь слабые копии, а прекрасные

оригиналы сидят здесь, в зрительном зале...

И тут многие повернули головы и посмотрели на бургонских актеров.

- Но, может быть, ваше величество разрешит нам представить небольшой

фарс? Это, конечно, безделица, недостойная внимания... Но провинция

почему-то очень смеялась!

Тут надменный молодой человек в шляпе с перьями впервые шевельнулся и

сделал утвердительный и вежливый жест.

И тогда, плавая в поту, за закрытым занавесом, в несколько минут рабочие

и актеры переоборудовали сцену и выставили фарс "Влюбленный доктор",

сочиненный самим господином Мольером во время его бессонных ночей в

скитаниях.

Торжественные и гордые герои трагедии Корнеля ушли со сцены, и их сменили

Горжибюс, Гро-Рене, Сганарель и другие персонажи фарса. Лишь только на сцену

выбежал влюбленный врач, в котором, с большим трудом лишь, можно было узнать

недавнего Никомеда,- в зале заулыбались. При первой его гримасе- засмеялись.

После первой реплики-стали хохотать. А через несколько минут-хохот

превратился в грохот. И видно было, как надменный человек в кресле отвалился

на спинку его и стал, всхлипывая, вытирать слезы. Вдруг, совершенно

неожиданно для себя, рядом визгливо захохотал Филипп Орлеанский.

В глазах у влюбленного врача вдруг посветлело. Он понял, что слышит

что-то знакомое. Делая привычные паузы перед репликами, чтобы пропускать

валы хохота, он понял, что слышит знаменитый, непередаваемый, говорящий о

полном успехе комедии обвал в зале, который в труппе Мольера назывался

"бру-га-га!". Тут сладкий холодок почувствовал у себя в затылке великий

комический актер. Он подумал: "Победа!"-и подбавил фортелей. Тогда

последними захохотали мушкетеры, дежурившие у дверей. А уж им хохотать не

полагалось ни при каких обстоятельствах.

Не хохотали в зале только бургонские актеры, за исключением Дезейе и еще

одного человека.

"Выручай нас, пречистая дева,-стучало в голове у врача.

- А вот вам трюк, а вот еще трюк, и вот еще трюк! Выручай, толстяк

Дюпарк!"

"Дьявол! Дьявол! Какой комический актер!"-думал в ужасе Монфлёри. Он

обвел угасающими глазами окружающих, рядом увидел оскалившегося Вилье. А

подальше, за Вилье, блестел глазами и один из всех бургонцев хохотал

бескорыстно-он, в кружевах и лентах, с длинной шпагой у бедра, бывший

гвардейский офицер, променявший свою многосложную дворянскую фамилию на

краткую театральную кличку-Флоридор. Этот горбоносый, с тонким лицом человек

был замечательным трагиком и лучшим во Франции исполнителем роли Никомеда.

"Но на коего черта ему понадобилось для начала провалить себя в

Никомеде?-валясь на бок от смеха, думал Флоридор.-Он думал состязаться со

мной? Зачем? Мы делим сцену пополам: давай мне трагедию, я отдаю тебе

комедию! Какая техника! Кто может с ним тягаться? Разве что Скарамуш? Да и

тот..."

Финал "Влюбленного доктора" покрыли таким "бру-га-га!", что показалось,

будто заколыхались кариатиды.

"Спасибо Орлеанскому, спасибо!-думал Захария Монфлёри, когда рабочие

повисли на веревках и занавес пошел вверх, отрезая сцену.-Привез нам из

провинции чертей!"

Потом занавес упал, поднялся и еще упал. Еще поднялся, упал, упал. Мольер

стоял у рампы, кланялся, и пот со лба капал на помост.

- Откуда он?.. Кто он?.. И все остальные тоже? А Этот толстый Дюпарк?.. А

служанка?.. Кто их учил?.. Они сильнее итальянцев, господа! Гримасы этого

Мольера, ваше величество...

- Я же говорил вам, ваше величество,-солидным голосом сказал Филипп

Орлеанский Людовику. Но тот не слушал Филиппа Орлеанского. Он вытирал

платком глаза, как будто оплакивал какого-то близкого человека.

О милый покойный дед Крессе! Как жаль, что тебя не было в зале Гвардии 24

октября 1658 года!

Предоставить актерам его высочества герцога Орлеанского, Филиппа

Французского, зал в Малом Бурбоне, утвердить им пенсию, назначенную герцогом

Орлеанским. Играть им в очередь с итальянской труппой, день-итальянцам,

день-французам. И быть по сему!

 

Глава 12 МАЛЫЙ БУРБОН

 

Анаграмма: Эломир-Молиэр.

На удивленье всему миру,

В Бурбон вселили Эломира.

Пасквиль

"Эммир-ипохондрик", 1670 г.

 

Согласно королевскому распоряжению, господин Мольер двинулся во дворец

Малый Бурбон, чтобы в нем под одною кровлей по-братски разместиться с

итальянской труппой. "Влюбленный доктор" настолько понравился королю, что он

назначил труппе Мольера тысячу пятьсот ливров в год содержания, но с тем

условием, чтобы господин Мольер обязался уплачивать итальянцам деньги за

свое вторжение в Театр Бурбона. И Мольер сговорился с итальянцами, во главе

которых стоял его старый учитель Скарамуччиа, что он будет уплачивать им как

раз эту самую сумму, то есть тысячу пятьсот ливров в год.

За труппою Мольера было закреплено название Труппы Господина

Единственного Брата Короля, и тот немедленно назначил актерам Мольера по

триста ливров в год каждому. Но тут с большою печалью следует отметить, что,

по показаниям современников, из этих трехсот ливров никогда ни один не был

уплачен. Причиной этого можно считать то, что касса королевского брата

находилась в плачевном состоянии. Во всяком случае, благородно и самое

намерение королевского брата.

Решено было, что все доходы будут делиться между актерами сообразно

получаемым ими паям, а Мольер, кроме того, будет получать авторские за свои

пьесы.

Дни спектаклей поделили с итальянцами легко. Мольер должен был играть в

понедельник, вторник, четверг и субботу, а впоследствии, когда итальянцы

уехали из Парижа, Мольеру достались воскресенье, среда и пятница.

Дворец Малый Бурбон был расположен между церковью Сен-Жермен д'Оксерруа и

Старым Лувром. На главном входе Малого Бурбона помещалась крупная надпись

"Надежда", а самый дворец был сильно потрепан, и все гербы в нем и украшения

его попорчены или совсем разбиты, ибо междоусобица последних лет коснулась и

его. Внутри Бурбона находился довольно большой театральный зал с галереями

по бокам и дорическими колоннами, между которыми помещались ложи. Потолок в

зале был расписан лилиями, над сценою горели крестообразные люстры, а на

стенах зала-металлические бра.

Зал имел обширное прошлое. В 1614 году в нем заседали последние

Генеральные Штаты. А с 1615 года, после того как в нем танцевал королевский

балет, зал пошел под театральные представления, причем чаще всего в нем

появлялись со своими пьесами итальянцы. И французы играли в нем. Театральная

жизнь в Бурбоне прервалась тогда, когда началась Фронда, потому что в

Бурбонский зал сажали арестованных государственных преступников, обвиняемых

в оскорблении величества. Они-то и испортили украшения в зале.

По окончании Фронды в Бурбоне ставили пьесу Пьера Корнеля "Андромеда" в

сложной монтировке и с музыкальным сопровождением, причем музыку для

"Андромеды" сочинил наш старый знакомый д'Ассуси, утверждавший впоследствии,

что это именно он вложил душу в стихи Корнеля.

В конце концов зал был закреплен за итальянцами. Их очень любили в

Париже. Мало того, что они хорошо играли, но их первоклассный машинист и

декоратор Торелли замечательно оборудовал сцену, так что итальянцы могли

производить изумительные чудеса в своих феериях.

Свой восторг перед итальянским оборудованием театральный фельетонист того

времени Лоре выражал в плохих стихах:

 

Там, над сценою летая,

Всех пугал ужасный бес.

От Парижа до Китая

Не видать таких чудес!

 

Кроме того, итальянцы обладали прекрасным балетом, что было отмечено тем

же Лоре:

 

Но что ни говорите,

А лучше счастья нет-

Увидеть итальянский

Блистательный балет!

 

Так вот, в компанию к этой сильной труппе и отправили Мольера с его

комедиантами.

Жан-Батист, явившись в Париж в октябре месяце, вошел в дом своего отца и

нежно обнял старика. Тот не совсем понимал причину поразительного жизненного

успеха своего старшего сына, отказавшегося от своего звания и бросившего цех

для того, чтобы посвятить себя комедиантскому искусству. Но блестящая шпага,

дорогое одеяние и то обстоятельство, что Жан-Батист стал директором труппы

королевского брата, потрясли старика и примирили его с сыном.

Отпившись бульоном и отдохнувши в отцовском доме после потрясения 24

октября, Мольер стал устраиваться в Париже и репетировать в Малом Бурбоне.

Что бы там ни говорили, но епископ, полагавший, что комедианты водятся с

дьяволом, был все-таки прав. Но зато они и рискуют всегда тем, что их

покровитель над ними посмеется. И точно, дьявол продолжал держать в

ослеплении господина де Мольера. Второго ноября 1658 года Мольер открыл

представления в Малом Бурбоне все-таки не комедией, а трагедией Корнеля

"Геракл". Пьесу эту сыграли сносно, и публики было порядочно, но все же в

Париже распространилось недоумение. Одни утверждали, что труппа "этого...

как его... Мольера" играет. замечательно, и при этом изображали в лицах,

как хохотал король. Это были те, которые видели "Влюбленного доктора" в

Гвардейском зале. А другие говорили, что труппа Мольера играет очень

посредственно, и не понимали, почему Мольеру с таким шумом дали Малый

Бурбон. Это были те, которые побывали на "Геракле".

Началось брожение умов и привело к тому, что в Бурбон хлынула большая

волна. Все лично хотели убедиться в том, что это за фигура -этот

новоявленный Мольер. Волна эта попала на "Никомеда" и "Влюбленного доктора",

и по Парижу рассыпалась новая партия восторженных очевидцев. О "Никомеде",

впрочем, говорили очень мало, а кричали лишь о красоте мадемуазель Дюпарк и

о том, что "этот Мольер" невыразимо смешон и что фарс превосходен.

Следующим партиям зрителей не повезло. Мольер последовательно поставил

три корнелевские пьесы: "Родогюн", "Помпеи" и знаменитого "Сида". Тут

зрители взбунтовались, и, к великому счастью, какой-то вспыльчивый

парижанин, стоявший на собственных ногах в партере во время скучноватого

представления "Помпея", швырнул в голову господина Мольера, изображавшего

Цезаря, яблоком. Этот дерзкий поступок и был причиной того, что в голове у

директора труппы посветлело и он объявил "Шалого". Дело резко изменилось:

успех был полнейший.

Здесь все-таки еще раз возникает важный вопрос о причине провалов

трагедий в исполнении Мольера. То есть: хорошо ли играли бургонцы трагедии,

или же Мольер их скверно играл? Ни то и ни другое. Прежде всего, дело в том,

что Мольер играл трагедии в совершенно иной манере, чем та, в которой их

было принято играть. Среди бургонцев, как во всяком театре, были актеры

великолепные, как, например, госпожа Дезейе и господин Флоридор, а были и

посредственные и плохие. Все они были представителями школы того самого

Бель-роза, которым восхищался еще дед Крессе, но о котором один из парижан,

обладавший большим вкусом, дал такой отзыв:

- Черт его возьми! Когда он играет, кажется, что он не понимает ни одного

слова из того, что произносит!

Конечно, в этом отзыве было некоторое преувеличение. Но все же можно

признать, что Бельроз был фальшивым актером, не живущим на сцене внутренней

жизнью.

Тучный и болезненно завистливый Захария Монфлёри пользовался шумной

известностью в Париже, однако эпикуреец Сирано де Бержерак говорил так:

- Монфлёри воображает, что он большая величина, только потому, что в один

день его нельзя избить палками.

Вообще в остроумном и тонком знатоке сцены Бержераке Монфлёри вызывал

ненависть в такой степени, что однажды пьяный Бержерак позволил себе учинить

безобразие в театре, осыпав бранью Монфлёри и выгнав его со сцены. Что это

показывает? Это показывает, во-первых, что такое поведение господина

Бержерака, драматурга и ученика Гассенди, позорно: комедианта того времени

нетрудно было оскорбить, и в этом не было особенной доблести. Но это же

показывает, что для тонких новаторов тягучая старинная манера декламировать

с завываниями была нестерпима. А в этой-то манере и играли все бургонцы-одни

хорошо, а другие плохо.

Мольер же с самых первых шагов своих на сцене, еще в Блестящем Театре,

хотел создать школу естественной и внутренне совершенно оправданной передачи

со сцены драматургического текста. В этой манере Мольер стал работать с

самого начала и этой манере стал обучать своих комедиантов.

Так в чем же дело? Казалось бы, что Мольер должен был победить и что

система его должна была привлечь сердца зрителей. К сожалению, нет. Мольер

применил свою систему прежде всего в трагедии, а у него не было никаких

данных для исполнения трагических ролей: он не обладал для них ни

темпераментом, ни голосом. Следовательно, знать-то он знал хорошо, как

должно исполнять трагедию, а исполнял ее плохо. Что же касается его

товарищей, то среди них были многие, обладавшие хорошими трагическими

данными, но сама система Мольера была еще настолько молода, что она не могла

покорить публику сразу.

И, конечно, когда бургонцы, обладавшие прекрасно поставленными голосами,

выкрикивали под занавес концовки ложноклассических монологов (особенным

искусством в этом отличался Монфлёри), они имели в Париже полнейший успех.

Парижане того времени желали видеть мощных героев в латах, героев

громогласных, а не таких скромных людей, какими сами были парижане в жизни.

Вот причина провалов трагедий в мольеровском театре.

 

Вслед за "Шалым" в Малом Бурбоне пошли "Терзания любви", и тоже с большим

успехом. Филибер дю Круази, вошедший в труппу, очень способствовал этому

успеху, прекрасно исполняя роль смешного ученого Метафраста.

После "Терзаний любви" итальянская труппа почувствовала опасность

соседства с французом Мольером.

Столичная публика, привыкшая посещать только итальянские дни в Бурбоне,

пошла теперь валом и в мольеровские дни. Золотые пистоли потекли в кассу

бывших бродячих, а ныне оседлых комедиантов принца Орлеанского. Актерские

паи увеличились, и о Мольере заговорили в Париже шумно.

Но что же стали говорить в первую очередь? Прежде всего заговорили о том,

что драматург Мольер беззастенчиво пользуется произведениями итальянских

авторов для заимствований у них. С течением времени указывать на хищения

Мольера настолько вошло в моду, что, если нельзя было сказать с

уверенностью, где и что именно он заимствовал, говорили, что он...

"по-видимому" заимствовал. Если же и для этого слова не было прямых

оснований, говорили, что он "мог" заимствовать там или там-то... В конце

концов Мольеру приписали даже громкую и развязную фразу: "Я беру мое добро

там, где я его нахожу!"-хотя он этого никогда не говорил, а говорил совсем

другое. "Я возвращаю мое добро..."- намекая этим на те заимствования,

которые производились у него.

Действительно, прекрасно знакомый не только с древней, но и с итальянской

и испанской драматургией, Мольер нередко брал сюжеты у предшественников,

переносил к себе некоторые персонажи, а иногда и целые сцены. Следует ли

осуждать такую странную манеру? Не знаю. Но могу сказать, что, по общим

отзывам, все заимствованное Мольером в его обработке было неизмеримо выше по

качеству, чем в оригиналах. В частности, о "Терзаниях любви" говорят, что

основное содержание этой пьесы взято Мольером у итальянца Никколо Секки из

комедии "Интерес", написанной лет за семьдесят пять до мольеровской пьесы.

Кроме того, он мог заимствовать и из другой итальянской пьесы-"Любовные

неудачи". А кроме того, мог воспользоваться мыслью, выраженной в одном из

произведений древнего автора Горация. Наконец, он мог заимствовать кое-что и

из "Собаки садовника" знаменитейшего испанского драматурга Лопе Феликса де

Вега Карпио, умершего тогда, когда Мольер, будучи мальчиком, сидел в

отцовской лавке. Что касается де Вега, то у него немудрено было что-нибудь

позаимствовать, потому что он написал около тысячи восьмисот пьес и недаром

был прозван Фениксом Испании или Дивом Природы.

Словом, как видите, мой герой весьма много читал, в том числе и

по-испански.

Итак, написанные на чужой основе "Терзания любви" имели большой успех и

пошли при аплодисментах парижан, возбуждая пристальное и недружелюбное

внимание Бургонского театра.

1659 год ознаменовался многими событиями, касающимися главным образом

перетасовок в труппе. На Пасхе к Мольеру явился, почтительно представился и

попросился в труппу молодой человек, именовавшийся Шарль Варле сьёр де

Лагранж. Молодой человек, мужественное и серьезное лицо которого было

украшено небольшими острыми усиками, был по специальности первым любовником.

Мольеру он очень понравился, и он немедленно зачислил Лагранжа в труппу,

причем поступил, с точки зрения тех, кто потом, в течение нескольких

столетий, изучал жизнь моего героя, в высшей степени правильно.

Сьёр де Лагранж, с первых же дней своего вступления в труппу, обзавелся

толстой тетрадью, назвал ее "Регистр" и стал изо дня в день заносить в нее

все, что происходило в труппе Мольера. Сьёром де Лагранжем были отмечены

смерти и свадьбы актеров, уходы их из труппы и приглашения новых, количество

спектаклей, названия этих спектаклей, денежные поступления и все прочее. Не

будь этой знаменитой книги, "Регистра", исписанной Лагранжем и украшенной

его символическими рисунками, мы знали бы о нашем герое еще меньше того, что

знаем теперь, а вернее сказать, ничего бы почти не знали.

Итак, вошел Лагранж, но зато Дюфрен покинул столицу и уехал в родную

Нормандию. Театр на Болоте пригласил чету Дюпарк, и та, очевидно под

влиянием какой-то размолвки с Мольером, ушла. Эта потеря была большой

потерей. Утешением явилось то, что знаменитейший комик Театра на Болоте и

Бургонского Отеля Жюльен Бедо, прозванный Жодле по имени комического

персонажа в пьесах Скаррона, вступил в труппу Мольера, став прекрасным

дополнением ее (к сожалению только, ненадолго-он умер в следующем году).

Вместе с Жодле пришел с Болота сьёр де л'Эпи, брат Жодле, и занял амплуа

смешных стариков, обычно носивших в фарсах имя Горжибюса.

И, наконец, следует отметить печальное событие в конце мая 1659 года:

ушел из труппы Мольера первый его соратник, один из Детей Семьи, заикавшийся

до конца своей жизни, любовник Жозеф Бежар. Вся труппа проводила его на

кладбище, а в театре в течение нескольких дней был объявлен траур.

Так, в горячей работе, хлопотах и волнениях, при чередующихся удачах и

огорчениях, протек 1659 год, а в конце его грянуло одно замечательное

событие.