Кое‑что из не высказанного вслух

Екатерина Воскобойникова, жена Владимира Чистова, мать Майи и Вадима Чистовых. Город Москва  

 

Меня все же здорово напрягла эта ситуация с «обменом» женами.

Дьявольский ход Басаргина был понятен изначально. Но мне казалось, что это все‑таки невозможно: Чистов не согласится или Ванькина восточная красавица.

Хотя, с другой стороны, какое мне до них дело, если я сама, без давления и приказов, сожгла за собой мосты?

И опять же сама очень бы переживала, останься мой бедолага Чистов в одиночестве и в слезах. Хотя его сложно представить в слезах – Вовчик обладает пусть скрытой, однако несомненной жизненной силой, которую, надо отдать ему должное, он в полной мере сумел передать нашим детям.

В общем, я рада, что он не сломался с моим уходом.

И черт побери, не рада, что он так быстро нашел мне замену.

Вот такие парадоксы.

Впрочем, это, наверное, уже пошли женские штучки. Изрядно бы удивился наш министр, узнав, о чем я думаю над утренней чашкой кофе.

Он‑то уж точно считает меня железной леди без чувств и сомнений.

А железная леди, похоже, не в производственной части просто обычная взбалмошная дура. Ровно такая же, каких массами демонстрируют всегда презираемые в нашей семье ублюдочные телесериалы.

Теперь же, оставшись в неясном семейном положении, я сама их посматриваю. Благо на ночь телевещание не прекращается, и если заснуть не выходит, то проще всего пощелкать пультом.

Мне вдруг пришло в голову, как мы познакомились с Ванькой.

Инициатором была я.

Он стал мне интересен, едва появившись. Он же – вот же сволочь – абсолютно не обращал на меня внимания. Все обращали, он – нет. Весь курс бегал за мной, да и с других курсов тоже. Даже преподаватели украдкой позволяли себе откровенные взгляды.

А этот деревенский увалень с амбициями африканского царька открыто выказывал безразличие.

Я дождалась, пока он остался один, и спросила, чего это он так выделяется. Заодно слегка прошлась по нему.

Он мне ответил.

По существу.

Никто в жизни мне так не отвечал, ни до, ни после.

Выслушав мою уничижительную тираду, он оглядел меня снизу вверх. А потом – сверху вниз. После чего процитировал ранее неизвестную мне народную, но от этого не менее похабную частушку: «Кака барыня ни будь – все равно ее …буть».

Самое печальное в этой неприличной цитате, что все в ней – правда.

Даже если барыня с двумя высшими образованиями, умна как черт и трудится членом правительства огромной страны.

И все же Ванька не совсем прав. Я отличаюсь от описанной им барыни.

Многим.

Хотя бы тем, что сейчас допью свой утренний, собственноручно – никаких автоматов! – сваренный кофе, припудрю покрасневшее от слез лицо и пойду решать… Хотела сказать – судьбы страны, но звучит как‑то претенциозно: Чистов наверняка бы иронически улыбнулся.

Ладно, просто пойду работать. И там часов десять‑двенадцать – а то и поболее – мне точно будет не до сериалов и не до личной жизни…

 

17

 

Все‑таки Нью‑Йорк – жаркий городишко.

Вроде и оделась подходяще – легкий бело‑оранжевый сарафанчик сверху почти ничего не скрывает, хотя снизу – наоборот: скрывает очень даже. Зато широченный – с ним и в Африке будет комфортно.

Впрочем, все так изменилось: папик по телефону сказал, что в Москве вполне себе африканская жара. Да еще с запахом гари: как всегда, внезапно загорелись когда‑то осушенные торфяные болота.

В Нью‑Йорке, слава богу, торфяных болот нет, зато есть по утрам хочется не меньше, чем на родине.

Майка задумалась, куда бы зайти позавтракать. Проще всего – в какой‑нибудь кошерный фастфуд, благо в бруклинском Кронайтсе их достаточно. Здесь недорого, жутко вкусно и гарантированно качественно. Но она отчего‑то застеснялась: местные тетеньки открытого не носят и плечи, и коленки прячут, не говоря уж о таком лихом декольте, как у нее.

Хотя, с другой стороны, чего стесняться? В каждом кошерном фастфуде почти наверняка найдешь чернокожего из соседнего квартала, а их девчонки одеваются очень даже смело. Однако не стала себя ломать – вышла в соседний, смешанный, квартал: ей даже перед Дворой‑Леей неудобно было отсверкивать в своем пляжном сарафанчике, хотя та уж точно ничего осуждающего не скажет.

Неудобно – и все.

Впрочем, одеться позакрытее было бы неудобнее еще больше. Она же каждый шаг теперь делает, как спортсмен, с отягощениями. Килограмм на семь уже отяготилась. И врачи говорят, что живот еще больше вырастет. Вот же ужас – растить внутри себя такого башибузука. И чего люди не размножаются отпочкованием?

Майка подумала и отозвала собственную мысль обратно.

Никакой не ужас. Будет такой классный сыночек! Она его уже сейчас обожает. Своя ноша не тянет. Или все‑таки тянет?

Майка почувствовала, что, кроме усиливающегося голода, испытывает жгучее желание где‑нибудь присесть. Желательно – в тени. А еще лучше с кондиционером. В итоге нырнула в первое попавшееся – рядом с их станцией сабвея – заведение. Здесь был прохладный полумрак. У единственного расшторенного окна в солнечных лучах метались пылинки. Негромко играла классическая музыка – Майка в этом плохо разбиралась, – и народу было по утреннему времени довольно много: у стойки оставалось всего два пустых места.

Майка села под солнышко – в кондиционированной прохладе оно никак не напрягало, наоборот – радовало. Она никогда не понимала людей, предпочитавших работать в затемненных кабинетах, хотя за одного такого даже замуж вышла. Впрочем, он предпочитал затемненные кабинеты, а не работу.

Но не будем о грустном.

Майка приготовилась сделать заказ, однако бармен ее словно не замечал. Он ловко управлялся то с миксером, то с шипящей кофемашиной, в первую очередь обслуживая, видно, постоянных клиентов.

Зато ее сразу заметил какой‑то молодой парнишка. «Совсем молодой», – с легкой грустью отметила Майя. Может, лет двадцать. В общем‑то, не так уж и отличается от двадцати трех. Если, конечно, за эти три года не влюбиться, выйти замуж, почти развестись и почти выносить ребенка.

Вот тогда возрастная разница становится заметной.

 

– Девушка, а у вас есть визитная карточка? – Молодой человек приступил к делу, во‑первых, по‑русски, а во‑вторых – как‑то неожиданно.

Майка даже растерялась.

Если первое еще объяснимо – она отвечала на звонок у входа в кафе, – то второе поразило новизной. Вот почему она послушно залезла в свою маленькую сумочку, тоже бело‑оранжевую, и достала визитку: ей буквально вчера напечатали на работе, признали право на рабочее место.

А юноша, взяв ее и внимательно изучив текст, дальше повел себя не менее оригинально. А именно: он составил из трубочек для коктейля длинную тонкую сосиску и, нацепив на край Майкину визитку, стал медленно покачивать ею перед глазами бармена. Тот просто не мог не обратить на это внимание и рассмеялся. В итоге заказ был принят.

Майка получила свою холодную диетколу и круассан с шоколадом.

Конечно, гораздо приятнее был бы кофе и гораздо полезнее – зеленый чай.

Но кофе Майке не советовал пить врач Борткевич. А зеленый чай у нее с детства вызывал отвращение. Так что выходит – кола.

– Спасибо за помощь, – сказала она парнишке.

– Не за что, – разулыбался он. – Всегда обращайтесь. – И нагло уставился на нее своими глазищами с прямо‑таки рекламными ресницами.

«Вот ведь ему – ни к чему, – вздохнула Майка. – А какая‑нибудь девчонка убивается с редкими и короткими. Нет в жизни счастья. Или есть, но неправильно распределено».

Сделав столь печальный вывод, она откусила изрядный кусок круассана – а ведь доктор Данько не советовал – и запила хорошим глотком диет‑колы – ее, несмотря на название, тоже вряд ли причислили бы к по‑настоящему диетической еде. Но настроение от всего этого безобразия сразу поднялось.

Допив и доев, Майка собралась встать – теперь она не просто вставала, а предварительно собираясь.

Парень, заметив ее намерение, вдруг обиженно заявил:

– Э‑э, а меня, что, ждать не будем?

У Майки от удивления глаза аж квадратные стали.

– А с какой стати я должна тебя ждать?

– Ну, мы же дружим, – нагло заявил он.

Ну, дает пацан! Даже не знаешь, что ответить.

В итоге ответила то, что думала.

– Рано тебе еще со мной дружить, – сказала Майка.

– Тоже мне, бабушка нашлась, – фыркнул парень. – А про акселерацию ничего не слыхала?

– Бабушка не бабушка, – веско произнесла Майка, – но почти мама. – И наконец аккуратно слезла с высокого стула.

Парень, раньше слегка ослепленный контровым солнечным светом и дезинформированный широким сарафаном, теперь разглядел Майкин живот.

– Вот это фокус, – расстроенно протянул он.

– Это не фокус, – поправила его Майка. – А нормально протекающая семимесячная беременность. Тьфу‑тьфу, конечно, – суеверно добавила она. И пошла к выходу – дела на утро, пусть и не очень важные, имелись.

Через минуту услышала топот шагов за спиной. Не особо испугалась – в этом районе ограбления были большой редкостью, но все равно обернулась.

Вот уж чего не ожидала!

За ней вдогонку мчался кафешный знакомец. Или, точнее, – незнакомец.

– Хорошо, что ты не на машине! – запыхавшись, заявил он.

– Чем хорошо? – не поняла Майка.

– Иначе б не догнал.

– А зачем догонял‑то? – даже слегка жалея шалого паренька, произнесла девушка.

– Ты мне понравилась.

– Ты что – маньяк? Специализируешься на беременных?

– Да бог с ней, с беременностью, – одним махом разрешил проблему парнишка. – Это ж не навсегда.

– Навсегда, – спокойно сказала Майка.

– Ну, я не в этом смысле, – вынужден был согласиться он. – Я тебя провожу.

– Не уверена, что это понравится моему мужу.

– А я не уверен, что у тебя есть муж.

Ну наглец!

Это уже слишком.

Майка приготовилась сказать ему что‑нибудь резкое, как вдруг парень приблизил к ней свое лицо – черт, какие же у него глазищи! – и жалобно попросил:

– Ну, не злись, а?

Нет, на этого придурка и в самом деле было трудно злиться. По крайней мере – долго.

 

В общем, звали его Петя. Учится на психолога.

Как и предположила Майка – на третьем курсе. То есть лет молодому человеку от силы двадцать. Действительно – молодой человек.

Они шли по залитому солнцем Нью‑Йорку – Большому Яблоку, которое в такую жару местные остряки любят называть печеным, – и болтали напропалую.

Точнее, болтал все‑таки Петя. А Майка, непонятно зачем, слушала.

Он рассказал ей, что по национальности – комифранцуз. Майка слышала только про коммивояжеров, но и то – это не национальность. Оказалось, что коми – национальность мамы. Она и сейчас работает в холодном городе Сыктывкаре, где Петя провел все свое детство. А француз – папа. Приезжал в Сыктывкар в командировку на заре перестройки. По обмену опытом строительства демократического общества. С демократическим обществом в итоге получилось не очень, но кое‑что построить все‑таки удалось.

Папу в Сыктывкаре больше не видели, однако Петя не жалеет – ему и мамы достаточно. Она у него замечательная. Вложила в сына все, чего сама никогда не имела. И вот теперь Петя, как лучший студент Пермского университета, оказался на учебе в Америке.

– Так ты отца вообще ни разу не видел? – проняло наконец Майку. У нее, похоже, была та же ситуация. Если, конечно, считать отцом этого мужлана Басаргина. И тут же сама себя поправила – биологическим отцом. Потому что место просто отца навечно и бессменно занято ее любимым папиком Чистовым.

– Ни разу, – подтвердил комифранцуз Петя.

– А он хоть знает про тебя? – спросила Майка, немедленно примерив историю на себя. Если бы ее мужчина перестал ею интересоваться, она бы не стала сообщать ему о последствиях несложившихся отношений.

– Хороший вопрос, – задумался Петя. – Я маму не спрашивал.

Вообще они о многом успели поговорить, пока дошли до Кронайтса и сделали пару кругов по ее кварталу: о возможности жизни вне Земли, о самодельных подводных лодках колумбийских наркобаронов, о любви как биохимическом процессе и даже о перспективах немонетарной экономики.

Петя был, мягко говоря, своеобразным, но уж точно не скучным человечком.

А закончил он свое выступление – уже около ее дома – совсем интересным предложением:

– Слушай, поехали со мной в Вашингтон.

– Зачем мне ехать в Вашингтон? – не поняла Майка.

– Мне нужно, – удивляясь ее тупости, пояснил он. – А ты со мной.

Майка рассмеялась:

– Слушай, ты и в самом деле прикольный. Зачем взрослой и к тому же беременной женщине ехать в Вашингтон с незнакомым юнцом?

– Ну что ты заладила – «взрослая», «беременная»… – сморщился Петя. – Я, может, себя на тридцать ощущаю. Я ж не ору об этом.

Майка расхохоталась – она вообще смеялась сегодня больше, чем за предыдущие три месяца.

– Ну, если на тридцать, то ты точно старше.

– Ну так поехали? – обрадовался он.

Нет, с этим безумием определенно надо было заканчивать. И чем скорее, тем лучше, потому что комифранцуз Петя прямо‑таки размывал ее представления о возможном и невозможном.

– Может, объяснишь, что мне делать в Вашингтоне.

– Сходим в музей и поедем обратно.

– В какой еще музей?

– Понимаешь, я пишу курсовую по ненависти.

– По чему? – Майка подумала, что ослышалась.

– По ненависти. Феномен ненависти человека к человеку, сознательной и бессознательной.

– А разве есть бессознательная ненависть? – удивилась она.

– Есть, – подтвердил будущий психолог.

– И что, в Вашингтоне есть музей ненависти?

– Нет, там есть Музей холокоста.

– Слушай, Петь, – взмолилась Майка. – Я ничего против евреев не имею. Но, понимаешь, это слишком. Живу в еврейском квартале, в еврейской религиозной семье. Питаюсь в кошерных ресторанах и лечусь у еврейских врачей.

– При чем здесь евреи? – не понял Петя.

– Как – при чем? – теперь уже не поняла Майка. – Разве холокост – это не про евреев?

– Ну, вообще‑то да, – вынужден был согласиться будущий специалист по ненависти. – Но у меня выбор невелик. Ненависть везде одинакова. Хоть классовая, хоть расовая, хоть религиозная или бытовая. Просто ненависть, направленная против евреев, лучше изучена. Вот почему мне надо в Вашингтон.

Это было дико и нелепо, но умная, рассудительная и к тому же беременная Майка поехала в Вашингтон с комифранцузом Петей на его тарантайке‑«фордике», которая даже по смешным ценникам американского авторынка не стоила почти ничего.

А по дороге, разумеется, говорили. Об освоении околоземного пространства.

О роли религии в сохранении человечности человека. О жизни после смерти.

И – непонятно почему, но довольно долго – о сексуальной жизни ежиков и дикобразов. Наверное, здесь привлекала очевидная невероятность этой жизни с учетом колючек.

Кстати, Петя маньяком не был. Ну, может, пару раз коснулся рукой ее руки, хотя даже в его маленькой тарантайке места было достаточно – американцы, привыкшие заводить детей в автомобилях, не строят совсем уж мелких машин.

 

В Вашингтон приехали за два часа до закрытия музея.

Прошли сквозь рамки металлоискателей.

Здесь к безопасности относились серьезно, несколько лет назад один придурок, движимый этой самой ненавистью, пришел сюда с пистолетом. Убил охранника, ни в чем не повинного темнокожего человека.

В общем, еще один экспонат.

Только оказавшись внутри, Майка поняла, что действительно зря сюда пошла. И остановиться было невозможно, и смотреть было невыносимо. Потому что за каждым листком или фотографией стояли люди – дети, старики, взрослые. Они, как и все другие люди на Земле, работали, пели, читали, танцевали, ели, занимались спортом и любовью – короче, жили.

Потом их сажали в поезд – один из вагонов, настоящий, стоял здесь же, в музее. И увозили в лагерь, где сначала деловито разбирали на ценности: одежда – отдельно, волосы – отдельно, золотые кольца и зубы тоже отдельно. А потом так же деловито и аккуратно лишали жизни: пулями или газом. Впрочем, многие умирали сами, избавляя палачей даже от этих хлопот.

 

Но комифранцуз Петя пришел в музей целенаправленно.

Он быстро прошел через основную экспозицию – правда, как‑то потеряв уже привычное для Майки веселое выражение своих чумовых глазищ. И почти до закрытия завис на специальной выставке, посвященной работе геббельсовского ведомства. Вот здесь и крылись корни ненависти, корни всех убийств, случившихся позже. Вот карикатура с носатым и бородатым человеком, с гадкой улыбкой отбирающим деньги у немецкого крестьянина. Вот еще один, похожий, домогается до бедной немки, вынужденной уступить: ей же надо кормить обездоленных мировым жидомасонством детей. Вот третий, четвертый, пятый. Сотый.

Свою лепту внесли не только бизнесмены на крови и не только безголовые, влекомые толпой, но и высоколобые интеллектуалы. Одни защищали немецкую науку от засилия иудеев. Другие – немецкую культуру. Третьи защищали что‑нибудь еще.

Надо отдать должное: вряд ли высоколобые хотели отправлять детей – даже еврейских – в газовые камеры. Просто высказывали свои мысли о быстром достижении справедливости в их трактовке.

Но газовые камеры заработали прежде всего благодаря таким высоколобым. Без них Гитлер не смог бы ничего. Потому как только с очень большой ненависти можно устроить такое.

А большая ненависть – всегда дело рук больших профессионалов.

 

Майка вышла из музея какая‑то надломленная.

– Зря ты меня сюда привел.

– Извини, – непривычно коротко ответил спутник.

Уже отъехав несколько миль в сторону Нью‑Йорка, она сказала:

– Это ты меня извини. Я просто струсила.

– Не страшно, – ответил Петя.

– Нет, страшно, – вздохнула Майка. – Потому что все подобное происходит, когда люди делятся на три категории: палачей, жертв и трусов.

– Хорошо сформулировала, – одобрил студент третьего курса, сосредоточенно ведя машиненку по хайвею – уже начало смеркаться.

Где‑то в районе Филадельфии остановились в придорожной кафешке перекусить. Напряжение от музея – точнее, от бесконечного мелькания взрослых и детских лиц безвинно убиенных – потихоньку спадало.

Но того упоенного веселья, когда бродили по городу, и той упоенной болтовни, когда ехали в Вашингтон, уже не было.

 

До Майкиного дома добрались почти ночью.

Во дворике ее ждала встревоженная Двора‑Лея.

– У тебя все нормально, девочка?

– Да, – ответила Майка. – Мы были в Вашингтоне. – Ей стало стыдно, что она не позвонила предупредить.

– Смотрела Белый дом?

– Нет. Музей холокоста.

– Это зря, – подумав, сказала Двора‑Лея. – В твоем положении лишние переживания не нужны. Надо смотреть в будущее, а не в прошлое.

– Наверное, – вежливо согласилась Майка.

Но сама думала иначе: без знания прошлого очень легко лишиться будущего.

 

А еще она познакомилась с этим чудаком, комифранцузом.

Смешной мальчишка. Как он только ее уговорил на эту поездку?

 

Господи, какие ж у него фантастические глаза!

 

18

 

А Воскобойникову с работы все‑таки уволили. Хоть и занималась она, казалось бы, почти теоретическими вопросами, ан нет: выводы‑то вели к практическим действиям. И в результате этих действий миллиарды рублей меняли направление своего движения. А когда крупный российский бизнесмен, тесно связанный с властью (не связанные с властью крупные бизнесмены давно повывелись), вдруг оказывается без облюбованного миллиарда – он умеет нажать на такие кнопки, что даже замминистров с безупречной репутацией можно выгнать с работы.

Надо отдать Екатерине Степановне должное: в депрессию она не впала и попыток вернуть кресло тоже не предпринимала, хотя могла бы – за годы работы, естественно, обросла связями.

Она взяла отпуск – длинный, за три года не отгулянный, – и поехала сначала в Подмосковье, где тупо проспала две недели, а потом в Турцию, в СПА‑отель, где еще на три недели отдалась в руки многоопытных косметологов.

Раньше с этой же целью ездила в Германию, но сейчас здраво рассудила, что, пока не найдет работу, запас денег будет тратить осторожно. Кстати, запас‑то оказался не ахти какой: когда деньги долго и в достаточном количестве текут в руки, их особо не экономят.

Вернувшись в Москву, она позвонила Басаргину. Разумеется, он знал, что произошло с его гражданской женой. (Или второй женой? Этот вопрос Катя так для себя и не решила.) Не звонил сам, потому что был дико занят.

Да ведь и она ему не звонила. Хотя занята была гораздо меньше.

Однако Иван явно обрадовался, предложил сегодня же встретиться, благо он до завтра будет в городе. А еще предложил заново выслать платиновую карточку, однажды уже ему возвращенную.

Сейчас Катя отказалась не сразу. Секунду подумала, но все‑таки снова отказалась. Чем‑то эта идея ей не нравилась.

Басаргин хмыкнул и не стал настаивать.

Потом его вдруг кто‑то отвлек, после чего он предложил соединить ее с секретарем, чтоб тот записал место и время сегодняшней встречи. Воскобойникова спокойно дождалась, пока секретарь возьмет трубку, и передала ему, что вечер у нее занят и встреча, к сожалению, не состоится.

Секретарь был тертый парень, врожденный психолог. Попытался успокоить, объяснил, что звонок был из Администрации президента и Иван Петрович просто не мог на него не ответить. Екатерина Степановна аргумент приняла – сама недавно из правительства, знает, что такое субординация, тем более – в России. Но встречаться с Басаргиным и его виагрой сегодняшним вечером все‑таки не захотела.

Вместо этого пошла бесцельно бродить по городу, долго ходила, пока не устала.

Устав, присела на летней веранде какой‑то кафешки, заказала кофе без сахара и начала просматривать журнал звонков в своем телефоне – за предыдущие недели времени для этого почему‑то не нашлось.

Неотвеченных вызовов оказалось много. Некоторые видела, но не было душевных сил выслушивать соболезнования, искренние и лживые. Некоторые пропускала нечаянно, потому что не брала телефон с собой на процедуры.

Из важных были Майкины. Екатерина Степановна уже звонила в Нью‑Йорк – там все было нормально, не считая того, что ее сильно беременная дочка бросила любящего и очень богатого мужа.

Зато появился некий мальчишка без роду без племени. И не в качестве замены Сашке – она ж почти на сносях. Но прикольный.

 

Все нелогично. Однако разве сама Екатерина Степановна в плане личной жизни является образцом логики?

 

Еще было несколько знакомых интересных номеров. С их владельцами непременно следовало поговорить, они могли предложить достойную работу. Впрочем – не сейчас. Завтра, когда будет морально готова.

А вот совсем незнакомый номер. Даже не московский. Зато – с третьей недели ее отсутствия – по два звонка ежедневно, утром и вечером. В том числе – сегодня.

Заинтриговало.

Она нажала на кнопку вызова.

Ответил… Чистов!

– Алло?

– А чего у тебя такой номер? – спросила Катя.

– Ой, Катюша! – обрадовался Чистов. – Куда ты пропала? Я уже всех обзвонил. Майка сказала, что с тобой все в порядке, но ничего толком не объяснила. Рабочий мобильный тоже не отвечал. Что за мадридские тайны?

– Ты мне объясни сначала, что за телефон у тебя. – Екатерина Степановна никогда не начинала новое дело, не завершив старое.

– Я свой прежний утопил на переправе. А номер записан на фирму, пока не успел восстановить.

– Подожди, на какой еще переправе? – не поняла Воскобойникова.

– На паромной, мы тут один проект начали. Экологический. Не в Москве. Поэтому купил местную симку, так дешевле. Лучше расскажи, как твои дела?

– С работы выгнали, – спокойно сообщила Катя.

– Тебя? – удивился бывший муж. – Вот ведь идиоты! Где они еще такую найдут!

– Может, и искать не будут, – невесело улыбнулась она. – Кому такие нужны?

– Мне, – как‑то сразу, не теряя времени на обдумывание, сказал Чистов.

И замолчал.

– Это приятно, – серьезно сказала Катя. И после паузы: – Знаешь, я сейчас здорово устала, давай потом созвонимся?

– Но ты больше не исчезнешь? – испуганно спросил бывший муж.

– Нет, больше не исчезну. – И уже было приготовилась дать отбой, как Чистов успел все‑таки вставить:

– Слушай, пока ты не устроилась, зайди в квартиру, код охраны тот же, деньги где обычно, в первом ящике.

– Спасибо, Володь, – устало ответила Катя. – У меня пока достаточно.

И нажала на красную кнопку, прерывая разговор.

 

Господи, как же все нелогично!

Не жизнь, а борьба хорошего с прекрасным.

Оба денег предлагают.

Оба предлагают любовь.

А она уже и не знает, чего хочет.

Ничего не хочет.

Покоя.

 

Она допила кофе и поймала такси.

 

На следующий день Екатерина Степановна начала поиски работы. Точнее – поначалу работа начала искать ее. Поняв, что абонент в поле досягаемости, прозвонилась куча людей: например, ректор крупного вуза – ее бывший научный руко‑водитель – с ходу предложил место декана факультета экономики. Даже с телевидения звонили, чего никак не ожидала. Довольно заметный бизнес‑канал хотел видеть ее своим экономическим обозревателем, лицом, так сказать, канала.

Все это было очень приятно, но пока что ни одно предложение не вызывало у нее желания пахать так, как она это делала все последние годы.

Потом – совершенно неожиданно – позвонила Марина Ли Джу, официальная жена Басаргина. И, быстро и толково объяснив суть проекта, пригласила в дело. Исполнительным директором. На весьма приличную зарплату, между прочим.

Единственное, что неприятно резануло, – это оказался именно тот проект, на котором Чистов утопил свой телефон.

Да, мир перевернулся: ее бывший домашний муж осваивает миллионы в инновационном бизнесе, а попутно, похоже, жену Басаргина.

Впрочем, чего злиться: это ведь она бросила Чистова, а не он ее.

И все же не удержалась, уколола:

– А деньги Басаргин дал?

– И Басаргин тоже, – холодно ответила Марина. – Но, по сравнению с другими инвесторами, немного. А почему вас интересуют именно его деньги?

Так. Девочка молоденькая, но с характером.

– Просто подумала, что он вам не сможет отказать.

– Он кому угодно может отказать, – усмехнулась Ли Джу. – И вам, и мне.

Еще один укол пропустила Катя в этом поединке. Похоже, молодость побеждает.

– Но я вообще‑то не ссориться позвонила, – попыталась сменить характер общения Марина. – А наоборот, сотрудничать.

– Спасибо, ценю, – слегка съязвила Екатерина Степановна, почему‑то не желавшая перемирия. – Только не обижайтесь, Мариночка, но масштаб вашего с Чистовым дела для меня мелковат.

– Зато пользы от него может быть больше, чем от всего вашего правительства, – вежливым голосом ответила Ли Джу.

Вот же юная стерва!

Они попрощались, однако на душе у Кати остался неприятный осадок. Все странным образом перепуталось: она отказывает в интимной встрече нынешнему мужу и – надо называть вещи своими именами – ревнует мужа прежнего. Да еще – к жене нынешнего!

Надо же, как все завязалось.

К счастью, времени на переживания оставалось не так много, надо было звонить и искать новую работу.

 

За следующие два‑три дня выяснилось, что приятные вести были в основном от тех, кто звонил ей сам. Те же, кому звонила она, большей частью разговаривали уклончиво, хотя и в высшей степени вежливо. Понимать это следовало так: вот определимся, кто и как из небожителей к вам относится, тогда и примем решение, как мы к вам относимся сами. А поскольку именно небожители санкционировали ее вылет с верхов, то у Екатерины Степановны в записной книжке оставалось все меньше и меньше необзвоненных потенциальных работодателей.

Дней через десять, когда Воскобойникова начала уже терять терпение и надежду на высокодоходную и интересную работу, все неожиданно начало меняться. Не сразу, не одномоментно, но вдруг стали проявляться те, кто почти отказал неделю назад. Они не предлагали ничего нового, однако как бы столбили свою теперешнюю позицию – типа, мы тебя любим и ценим, несмотря ни на что.

Она поняла, что в отношении к ее персоне что‑то изменилось – или меняется – наверху. Это было хорошо – ни в высшем образовании, ни тем более на телевидении ей работать не хотелось. Так что подобные подвижки, несомненно, были приятным знаком. Напрягали лишь два обстоятельства.

Первое – ситуация менялась, однако совершенно непонятно оставалось, когда из этих изменений вырулит что‑то, для нее практически значимое.

И второе – все, что она делала, она делала автоматически. Потому что так надо. Потому что – не сидеть же сложа руки. Тот драйв, тот знаменитый кураж, который всегда отличал Реактивную Катю, куда‑то исчез. Оставалось только надеяться, что – не бесследно.

 

Все разрешилось в конце второй недели.

Незнакомый голос пригласил подъехать в Кремль для важного разговора.

Она заикнулась насчет пропуска, ее успокоили – машина стоит внизу и ждет.

– Но как же так, я не готова, мне нужно хотя бы двадцать минут.

– Вас подождут, – ответил голос в трубке и послышались гудки.

На встрече Екатерина Степановна узнала, что ее приглашают работать практически в той же должности, но в другом министерстве. Таким образом, никто Воскобойникову на работе не восстанавливал и сил, добившихся ее снятия, не дразнил. Однако ее знания и умения будут востребованы с соответствующей их оплатой.

Сложная система подковерной борьбы в самых верхах государственной машины не прекращала своей деятельности ни на секунду, будь то шестнадцатый век или век двадцать первый.

В качестве своего рода компенсации Екатерине Степановне предложили машину с мигалкой и госдачу. Она отказалась.

 

Уже через неделю Воскобойникова снова была в колее – одновременно и суперкомпьютер, и таран, и ракета. За бешеным количеством дел производственных можно было не думать о делах личных.

 

Но она все равно думала.

 

За все это время Басаргин не позвонил ей ни разу.

Чистов звонил каждый день, утром и вечером.

Она ему не ответила.

Тоже, соответственно, ни разу.