Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 7 страница

Еще одна постперестроечная проблема. Когда задумаешься, то, с позиции обывателя и всякого не умеющего работать, были ну самые благостные времена: ни тебе забот, ни переживаний. Все было сверх хорошо – непонятно только, почему стало так плохо! А уж плохо настолько – трудно вообразить. Завод разваливается на глазах. Твои переживания о десятилетних трудах, о сохранении чего-либо из сделанного глас вопиющего в пустыне, все канет, кажется, в вечность и все придется начинать снова – как я давно придумал, и долго в эту придумку не верил, – начинать, на фоне заграничных мерседесов и ультракомпьютеров, с лаптей. Однако ж есть в сем какой-то смысл и какая-то природой продиктованная необходимость! Нет достойных людей – вот в чем я усматриваю главную проблему в вытаскивании страны из болота.

В порядке продолжения этой темы. Недавно, в связи с каким-то своим заводом, накатал большое письмо Губернатору и напросился на прием. И что ты думаешь, – он меня стал о чем-либо спрашивать? Нет, он бросился рассказывать о себе, и ухитрился, за 30 минут беседы и за такое же время демонстрирования, в качестве гида, своих «дворцовых» апартаментов, не менее сотни раз произнести «Я». Что же, говорил ему, ничего сделать нельзя, все так и будет двигаться само собой естественным, вне направленного воздействия, способом. – Похоже, так, – ответил. Какие были люди! Никого нет: остались пройдохи, одержимые одним – урвать, и наш брат из последнего поколения, сошедшего фактически со сцены. Вот в чем главный результат опрокинутой временем системы.

Домашние дела обстоят более или менее нормально, Галя в неизменном состоянии, вполне сносном, лишь ограничивающим меня в передвижении.

О спорных делах. Ты не исправим. Опять цепляешься за слово, вне очевидного из контекста. В нашем случае под фразой «...представления о предмете верны» я имел в виду, естественно «тождественны». Ибо, о чем может быть спор если один имеет в виду яблоки, а другой, например, пшено или слонов? Конечно, надо иметь в виду одно и то же. Спора нет, подтверждаю. Но причем здесь твой Бог? Разговор о нем бессмыслен, он для дураков философов. Но вот умный человек Ламетри, занимался еще и делом, и потому, понимая что с чем можно съесть, писал: «Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели». Философы кабинетные записали его в свою когорту, не отдавая себе отчет в ими содеянном. Он от них так же далек, как мы с тобой.

 

25.06

Долго не обращался к записям. Большую часть времени был занят работой в команде, организованной Нисковских, по проектированию двухручьевой сортовой МНЛЗ для Салдинского меткомбината. Проект машины разрабатывался по договору с фирмой «ДАТА ЦЕНТР». Ее директор Гайнанов Памир Насибуллович, бывший уралмашевец. Нашим проектом было придумано расширить поле ее деятельности путем создания своеобразной экспериментальной установки для отработки на ней современных средств автоматизации в области непрерывной разливки стали.

 

26.06

Сегодня получил письмо от Третьякова.

«Дорогой Владимир Александрович! Прежде всего, прошу великодушно простить за задержку с ответом. Дело в том, что, во-первых, затянулось решение о моем приезде в Екатеринбург, теперь ясно, что оно сорвалось. Во-вторых, во всю возился с садистско-посадочной кампанией на даче. Что касается копии твоего письма от 25.12 прошлого года, то я его, подлинник, своевременно получил. Почту ты зря обвинил, она все же более или менее работает.

Мне здорово хотелось побывать у вас, посмотреть метро и увидеться с друзьями. Я не очень любил Свердловск, но очень любил УЗТМ и его сотрудников. Часто вспоминаю многих, но особенно, Бориса Гавриловича Павлова – это был мой единомышленник, не забуду, как он мирил меня с Литвиновым в бытность, когда тот был Главным конструктором, а Павлов – заместителем директора.

Литвинов не захотел подписать командировку на какое-то совещание. Павлов вызвал нас, сделал мне строгое замечание, а Литвинова попросил подписать командировку. Я был полностью удовлетворен, вернулся в свою лабораторию, и тут же звонок:

– Андрей Владимирович, надеюсь, Вы правильно поняли меня?

– Конечно, – ответил я, – благодарю за порицание и за разрешение нашего спора.

–Очень рад, – сказал Б. Г.

А Липатов? Кроме конструктора и хорошего инженера был еще человеком с большой буквы и отличным поэтом. Встречи с ним, как правило, заканчивались чтением стихов. Он писал их отлично. И я очень сожалею, что они не сохранились у меня. Я ему тоже читал некоторые, но не свои, конечно, ибо я стихов не пишу (это, возможно, он мне в пику за мой ему стишок!). Липатову страшно понравились стихи Победина Ивана Сергеевича, моего бывшего начальника лаборатории, самого умного человека во ВНИИметмаше.

Липатов, услышав их, сказал, что они будут очень актуальны лет через тридцать!

 

Ты из гранита вырос смело

Стоять на долгие года.

И над Москвой окаменела

Твоя прославленная борода!

Наш дед, учитель, наш grob Fater

Надменно впярил

Взор совиный

В академический театр!

Твое пророческое слово

Достигло дальних разных стран,

Но ты на площади Свердлова

Решил остаться у славян!

Ликуйте мудрые марксисты,

Как Герцен молвил иногда,

Красуйся глыба из гранита

И стой до Страшного суда!!!

 

А Краузе – его «голова…», и многие другие, ушедшие и, слава Богу, живущие ныне?. Вот о чем хотелось бы поговорить при встрече, и я не теряю надежды!

Желаю тебе и твоим домочадцам всего наилучшего, а Гале стойкости и мужества.

P. S. Моя вторая дочь, ее фамилия Логунова Юля, хорошо знает твоего сына, она работает в Горном институте на бывшей кафедре Кубачека».

К чему была сделана эта приписка относительно знакомства наших детей? – Не понял.

 

30.06

Третьяков написал в письме несколько строк о Павлове и Липатове. А вот что об этих людях вспомнилось мне.

1951 год. Сентябрь месяц. В 7 часов вечера после рабочего дня грузимся в кузова нескольких грузовиков, и нас везут в район Белоярки на уборку картофеля. Устраивают часов в 11 на ночевку. Работаем полный день, возвращаемся домой снова ночью, и на третий день утром, как положено, к 8 часам выходим на работу. Я исключение: один из всех прихожу на нее с 5-минутным опозданием, а потому, по правилам тех лет, тут же вызываюсь на ковер и предстаю перед четырехугольником отдела во главе с Борисом Гавриловичем. Начинается обычная проработка: «Как это такой молодой и прочее, допустил столь недостойный проступок?». Веду себя не конструктивно: придумывать «объективные» причины не умею, и потому молчу. «Угол» не выдерживает, и кто-то из менее терпеливых начинает мне помогать.

– А может, – произносит один, – они поздно вчера вернулись из Белоярки?

– Конечно же, – подхватывает другой, – приехали в 12-ом ночи.

И тут, вступает в разговор Главный.

– Владимир Александрович, ну как так можно, почему Вы молчите? Уехали позавчера вечером, вероятно, не спали ночь, целый день работали в поле, вернулись ночью… А мы Вас прорабатываем. – Люди самоотверженно трудились… – это он уже к своим коллегам, – а им устроили проработку… Как, товарищи, поступим?… Полагаю, дело закрыть и признать недопустимость подобных данному случаю разбирательств в дальнейшем…

Через некоторое время состоится научно-техническая молодежная конференция. Предлагают выступить на ней с сообщением. Доклады попадают предварительно на просмотр к Павлову. При коридорной встрече останавливается и спрашивает с неизменной своей вежливостью.

– Владимир Александрович, я ознакомился с Вашим докладом. Это Вы сами написали, или Вам кто-нибудь помогал?

На мой явно недоуменный взгляд, говорящий без слов о безусловной недопустимости для меня такого варианта, последовало:

– Превосходно. Я только так и представлял.

В поведенческом плане Павлов был непревзойденным руководителем. Всегда безупречно одет: в наглаженном костюме, свежайшей сорочке и блестящих черных штиблетах. Предупредителен, вежлив, чуть не в любой момент и чуть не всем (по крайней мере, так всем представлялось) доступен для встречи и разговора.

Он не работал, а красиво руководил отделом и потому работа остальных, как будто делалась сама собой без видимого вмешательства Главного. От него требовалось только одно – его при ней артистически-художническое представительство. Исполнял он последнее, включая сюда, на столь же высочайшем уровне сделанные, все свои публичные выступления, играючи легко и просто. Любили его все, но особенно женщины, до них он был охоч в не меньшей степени и сам. Похоже, секретарь имела даже приказ пропускать к нему в кабинет просителей дамского пола в любой на то подходящий момент. Слово «занят» было редким исключением. Так всеми и воспринималось.

Превосходно выглядел Павлов на ноябрьских демонстрациях, когда порой было уже весьма морозно. Он во главе отдельской (позднее ниитяжмашевской) колонны. Легкий пружинистый шаг, элегантное полудемисезонное пальто, шапка с поднятыми ушами, розовощек, как будто только из бани. Остряки пошучивали: «Да, у него против тебя, с синим носом, в два раза быстрее течет кровь, а под костюмом две пары белья из тончайшей 100-процентной шерсти. Вот и весь секрет».

А теперь скажите, как при таком его виде, подобной чуткости и внимательности можно было относиться к этому человеку, моему первому Главному конструктору, с которым мне довелось общаться не только на работе, но и вне служебной обстановки, – совместно на условиях самстроя возводить в конце 50-ых годов гараж для своих личных автомобилей, бывать в общих командировках и даже не раз участвовать в ресторанных пирушках.

В те годы решение массы вопросов замыкалось в московских правительственных организациях, потому командировочные встречи уралмашевцев в Москве были почти постоянным явлением, и, когда собиралось пять-шесть человек, не пойти на ужин в какое-нибудь заведение было просто грешным делом.

Тут Павлов был не заменим. Конкурировать с ним мог разве только еще Краузе. И потому я, для полноты впечатлений от подобных встреч, опишу одну из них в ресторане гостиницы «Москва».

Начинал такое застолье всегда Борис Гаврилович, ему же предоставлялось право сделать общий заказ, что исполнял он безупречным образом, как бы и никого не спрашивая о вкусах и желаниях и в то же время полностью их удовлетворяя.

Прежде всего, им представлялась официанту (естественно, в таких случаях мгновенно появляющемуся у стола, а то еще и до) наша компания. В зависимости от состава – либо, как собрание выдающихся (на худой конец, просто ведущих) конструкторов, либо таких же инженеров, а иногда объявлялся и подходящий на то повод посещения их. В тот вечер таким поводом послужило недавнее присуждение звания лауреата Ленинской премии Леониду Александровичу Ефимову, представленного обществу со всеми возможными эпитетами в его и ближайших коллег адрес.

Далее следовал заправского завсегдатая заказ.

– Нам для начала бутылочку столичной, закуски на Ваше усмотрение, воды, а далее по обстановке. Одна просьба: Проверьте, пожалуйста, есть ли на вашей кухне сегодня свежий судачок?… И еще, – все на должном уровне и с учетом наших скромных инженерных возможностей.

– Борис Гаврилович, как можно? – вмешивается Краузе. – На такую компанию, и по такому событию? Давайте, – уже к официанту, – сразу хотя бы три.

Павлов реагирует на эту не очень вежливую реплику мгновенно.

– Разумнейшее предложение. Запишите в заказ, как просит наш уважаемый Геннадий Николаевич, но начнем с одной: не будем торопить события, нам есть о чем поговорить.

Почти немедленно на столе появляется водка и бутылки с водой, сервируется стол, а через пять минут приносится закуска в ожидаемом, лично мною, ассортименте и оформлении и, похоже, в полном соответствии с павловским при заказе условием насчет кармана.

Первый тост за Павловым. К его обычному: «За случайную приятную встречу, за здоровье присутствующих, за наш родной завод, предоставляющий нам возможность проведения подобных «мероприятий», добавляются еще и теплые слова в адрес главного виновника торжества, отмечается его творческий потенциал, огромный вклад в современное прессостроение и все остальное в эпохальном духе.

Начинается застольный разговор, сначала спокойно-взвешенный, затем все ускоряющийся и все более эмоциональный и почти без пауз, а даже чуть ли не в очередь, о всяких интересных случаях, производственных и житейских, о людях, пересыпаемых разными анекдотами и рассказами о смешных и каверзных историях.

Вспомнили и кое-что о самом Павлове. Краузе поведал, как Павлов, будучи ответственным представителем завода на монтаже первого отечественного рельсобалочного стана на Нижнетагильском меткомбинате, нашел выход из одного затруднительного положения.

– Для доставки рельсовых проб – рассказывал Краузе – был предусмотрен 10-метровый так называемый гравитационный (установленный с небольшим уклоном) рольганг, по которому проба длиной 1300 мм должна была катиться сама собой. Положили пробу на рольганг, а она не катится. Начались соответствующие «издевательские» реплики в наш адрес… Борис Гаврилович подошел к пробе, взял ее своей холеной рукой, с выступающим из под рукава пиджака обшлагом, как всегда белоснежной, рубахи, и со словами: «А кто Вам сказал, что она должна перемещаться сама?», медленно вышагивая вдоль рольганга, плавно подкатил пробу к копру. Одобрительный хохот. Рольганг к общему удовольствию приняли в эксплуатацию без замечаний.

Смеемся и мы.

Я, в ответ на чью-то брошенную фразу о блестящем выступлении Павлова, рассказал аналогичный случай, связанный с его, столь же блестящим, докладом на совещании по рассмотрению планов новой техники институтов и заводов Минтяжмаша, состоявшемся тогда на Новокраматорском заводе.

– Вызывает меня Борис Гаврилович и просит, подготовить ему сводный по институту доклад к названному выше выступлению. Добавляет при этом, что необходимые для того материалы по отдельным институтским службам будут мне доставлены. Свел я все полученное в один документ и в назначенный срок понес показать его Борису Гавриловичу. Он мне: «Оставьте его у себя. Завтра полетим, и в самолете посмотрим».

– В самолете, по моему напоминанию, он вновь уходит и предлагает посмотреть потом, в гостинице. Прилетели, устроились, я опять к нему, и вновь с тем же результатом: «Потом». Я завожусь, и решаю больше к нему со своими «заботами» не лезть. На следующий день приходим на пленарное заседание. Первым, объявляется, выступает Целиков, вторым Павлов. Он спокойно слушает доклад Целикова и только где-то в середине его, наконец, просит меня показать ему мои материалы. Не успев даже кое-как их перелистать, поднимается на трибуну и в абсолютной тишине, в точно оговоренное время, и ничего не перепутав и не наврав, заканчивает свое выступление. По залу прокатывается гул одобрения. Слышу рядом: «Вот кому надо бы выступать с пленарным докладом!».

– Борис Гаврилович, – пользуясь застольной свободой, спрашиваю я, – откройте секрет, чего в этой истории было больше: Вашего желания проверить мою исполнительность и ответственность или демонстрации собственных экспромтных способностей?».

Павлов улыбается и оставляет мой вопрос без ответа. Появляется официант и шепчет ему, что судак свежайший, чуть не только пойманный. Борис Гаврилович с всеобщего согласия заказывает изготовить его на сковородочках… под сметанным соусом. И, с очаровывающей своей вежливой предупредительностью, просит принести все сразу по готовности…

Разговоры продолжаются. Судак оказывается наивкуснейший, в полном соответствии с нашими ожиданиями.

Время 11 часов. Расставаться не хочется. Идем, по предложению Ефимова, страстного картежника, к нему в номер сыграть партию в преферанс. Нас пять человек, потому бросаем жребий, кому быть… «половым». Половым выпадает стать главному инициатору предложения. Он явно расстроен, сочувствую, и через 10 минут уступаю ему свое место за столом, а сам занимаю его. Через некоторое время, в предвкушении очередных давно мне известных павловских миниатюр, незаметно сообщаю Борису Гавриловичу, что все готово. Он бросает взгляд на стоящий у окна письменный стол и произносит своим хорошо поставленным голосом: «Вы посмотрите, что нам подготовили… Перерыв. Господа! К буфету». Подходим к столу, и пока наполняются рюмки, Павлов успевает доставить всем удовольствие еще одной своей коронной фразой: «Как это там у них?». И, одновременно артистически проводя указательным пальцем правой руки между шеей и внутренней стороной воротничка рубашки, вкладывает всеми угадываемый двойной в нее смысл: «Хорошо у них, однако и у нас совсем, совсем не плохо»… Леонид Александрович доволен, довольны все остальные. Расходимся в 2 часа ночи.

Кто говорит, что в те советские времена, люди знали только работу? Веселились, да еще как!

Однако человек слаб. Были и в биографии Павлова случаи, казалось, никак не соответствовавшими его общепризнанному образу.

Строили мы упомянутые гаражи. Было принято решение за каждый пропущенный рабочий час штрафовать провинившегося на 10 рублей. Борис Гаврилович настолько «пропустил», что его штраф вылился в сумму 1500 рублей, и был причислен к стоимости гаража (правда, мизерной по тем временам и равной чуть ли не тем же 1500 рублям). Однако это последнее обстоятельство как раз и произвело на него особо сильное впечатление: платить в два раза больше! Когда таковое было ему предъявлено, он буквально взвился.

– Как так можно? Я добился разрешения на строительство в удобном месте, договорился о подводе к гаражам тепла и электричества… и у вас хватает совести предъявлять мне штраф? И что-то еще в столь же скандальном виде, ему не свойственном. Кооператорщики тоже завелись, и штраф с него содрали, ссылаясь на договоренность и якобы даже неоднократные ему о том напоминания. Правда, через некоторое время, при следующей встрече, он мне сказал:

– Я, кажется, прошлый раз наговорил лишнего?

– Не расстраивайтесь, никто не придал тому особого внимания, – ответил я, – мало ли что случается в жизни?

Тем не менее, нечто похожее с ним случилось еще раз.

Как-то нас послали на субботник по очистке заводской территории от всякого рода металлохлама. Каково же было мое удивление, когда я среди этого «хлама», подлежащего, как нам сказали, отправке на лом и последующую переплавку, увидел под открытым небом заказанный для одного из временно замороженных объектов новенький правильный пресс со всей его комплектацией, включая электродвигатель и все прочее. Я настолько возмутился, что тут же позвонил кому-то из высшего заводского начальства. Через полчаса появился Павлов и с хода, ни о чем не спросив, буквально отчитал меня за проявленную самостоятельность, за то, что я лезу не в свои дела. Я вытаращил от удивления глаза и ничего ему, помнится, не сказал. Лишь подумал: «Неужели он оттого, что я позвонил прямо на «верх», минуя его?». На сей раз Павлов передо мной так и не извинился, хотя должен был знать, что тому прессу я нашел покупателя, и он был отгружен, а не отправлен в металлолом. Слаб человек. Даже такой, как мной любимый Борис Гаврилович Павлов.

 

05.07

Александр Петрович Липатов был в чем-то похож на Павлова. Одинакового среднего роста, оба полноватой комплекции, с всегда цветущими лицами, большие эрудиты, настроенные на постоянную устойчивую волну быть приятными и доставлять удовольствие своему окружению и, прежде всего, особам женского пола. Однако Павлов, как говорят, был себе на уме, а потому по жизни достаточно много, хотя и очень красиво, играл. Липатов же воплощение полной открытости, порядочности и других благородных человеческих качеств, данных ему от природы. Вот уж истинно, мне представлялось, он за всю свою жизнь не обидел ни одно живое существо. Не от душевной ли доброты его хобби было сочинение стихов и плетение корзин? И не потому ли его первоклассные юбилейные стихи хранятся, вероятно, у доброй половины наших конструкторов, а многие, из числа им особо чтимых, помнят и его корзинки?

Одно время Александр Петрович из-за семейных неурядиц попивал несколько больше нормы, и довольно часто после торжественных «собраний» оставался у кого-нибудь ночевать. Пригласить и затащить его в свой дом отбоя не было. Не только из-за себя, но еще больше из-за своих домашних, и, прежде всего, женщин. Думаю, что с такой приятностью, чуть не благодарностью, не принимался в домах ни один гость, да еще в поздний час, и в некотором даже подпитии. Липатов, не успев переступить порог, начинал с всевозможнейших дифирамбов и дому, и хозяйкам, каждой персонально вне зависимости от ее возраста. То же – за вечерним чаем и утренним завтраком. Назавтра обо всем этом рассказывалось, и появлялись очередные желающие, при случае, затащить его к себе.

В работе он напоминал Павлова. Работа делалась у него также сама собой без видимого напряжения, но при большом желании его младших коллег. Помню, как по этому свойству его натуры мы с ним оскандалились. Он тогда был инженер проекта толстолистового стана, а я для него проектировал листоправильную машину. Изготовили ее, и я повел в сборочный цех Химича показать свое детище. Пришли, посмотрели. Химич меня поблагодарил, и между прочим как бы заметил: «Машина-то у Вас… зеркального изображения, т. е. вместо правой – левая. Ошибка, конечно, грубейшая. И для меня, как прямого разработчика, и еще больше, непростительно больше, – для Липатова, инженера проекта стана. Однако вылезли мы из неприятного положения просто из-за моей, бзиковой уже тогда, страсти к максимальной симметричности всех своих сооружений. Моя левая отличалась от правой лишь одной заводской маркой – эмблемой: она у нас согласно отведенному машине месту на генплане оказалась с задней ее стороны. Для того чтобы марку перенести на нужную сторону, потребовалось только просверлить 4 отверстия. Машина стала абсолютно симметричной. Хочешь – ставь ее в правый поток, хочешь – в левый.

Однако в каждом деле кроме прямых последствий – есть косвенные. В данном случае плюсы последних много превышали минусы первых. Я получил превосходное подтверждение целесообразности симметричных форм, их явного преимущества (не только по упомянутой причине, а и по еще более значимым другим) в сравнении с асимметричными решениями. Естественно, в дальнейшем при обращении кого-нибудь в свою «веру», я не раз рассказывал об этом впечатляющем копеечном выходе из глупейшей ситуации. А для усиления непременно старался добавить: «И только благодаря практически полной симметричности нашей конструкции!». Не забывал упомянуть и Липатова, а при подходящем случае еще и рассказать про него очередную байку. Одна из них.

Года за два до выше приведенного случая, нас нескольких молодых конструкторов пригласили на заводской Совет по рассмотрению технического проекта того стана, о котором речь шла выше. Работали тогда в 50-е годы много, и подобные Советы Главный инженер завода С. И. Самойлов, проводил в вечернее время. За полчаса до его начала, во время отсутствия хозяина, под руководством Липатова развесили необходимые для доклада чертежи: все новенькие, исполненные тушью на полотняной кальке, и только один из них, гипромезовский генплан стана, представлен был в виде синекопии, причем несколько потрепанной и замусоленной. Собралось конструкторское начальство и члены совета. У чертежей – Павлов и Липатов. Ровно в 8 часов появляется Сергей Иванович, бросает взгляд на чертежи, видит мутную синекопию генплана и, повернувшись к Павлову и Липатову, крикливым писклявым голосом учиняет им форменный разнос.

– Сколько раз я просил, и Вы мне обещали, представлять чертежи только в кальках, а здесь опять, что? Что за подтирочная бумажка? Ее как, прикажете членам совета, в бинокли рассматривать? Вы-то сами, на ней слепой, хоть что-нибудь узреть в состоянии?

И далее в том же вопросном духе, без пауз. Павлов и Липатов без хотя бы мало-мальски заметной на их лицах реакции, без тени смущения, как будто так, чуть не с мата, и должен и начинаться любой Совет. Наконец, Самойлов выдыхается.

Вступает Павлов и в своей театральной манере, спокойно, как будто до этого не было никакого начальнического крика, произносит.

– Сергей Иванович, ваше указание принято и неукоснительно нами выполняется. Вы видите, все наши чертежи представлены в кальках.

Показывает рукой на висящие кальки и делает небольшую паузу, моментально заполненную, будто по договоренности, Липатовым.

– Здесь только одна синекопия гипромезовского генплана, но она больше для меня – докладчика, и членам Совета, как Вы дальше увидите, не потребуется.

Самойлов заводится снова, но уже более спокойно.

– Чего же Вы тогда молчали? У нас что, есть лишнее время?

Павлов делает попытку возразить: он, дескать, никак не мог прореагировать раньше по независящим от него обстоятельствам, но Самойлов его прерывает.

– Ладно. Прошу меня извинить. Садится в кресло, и продолжает. – Нам нужно рассмотреть технический проект… Докладчик А. П. Липатов. Сколько Вам надо? – 30 минут. – Постарайтесь сократиться на 5 минут, что мы тут бездарно потеряли.

А дальше тот же спектакль, но уже другого плана. Игра Самойлова в нем восхитительна, завораживает всех участников. Он безупречно корректен, вопросы точны и уместны, ни одного для формы. Во всех его репликах, чувствуется незаурядный ум, знания, опыт, умение схватить главное. Заключительная речь впечатляюще хороша: без воды, без общих фраз, коими обычно заполняются подобного характера выступления начальнических лиц. Только по сути проекта и его месте в планах завода, министерства, страны с вполне конкретными и обоснованными предложениями конструкторам и службам завода в части стоящих перед ними задач по его ускоренной и качественной реализации.

Поучительно, что многое из отмеченного, как потом устанавливалось участниками Совета, вполне отвечало или соответствовало их пониманию проблем и действительно требовало дополнительного акцентирования на них внимания Главного инженера, но было и такое, что не представлялось и не мыслилось даже главным исполнителям.

Именно на данном совете, если мне не изменяет память, Сергей Иванович, обратив внимание присутствующих на изготовление заводом в ближайшее время большого количества прокатных станов, перечислил для убедительности все объекты и предложил подумать над созданием в цехе крупных узлов специализированного участка для обработки их станин и других, крупных деталей. Дабы, пояснил он, не таскать их от станка к станку и не выверять там сутками, а наоборот, установив раз на участке, обработать все за один, как говорят, заход да еще и с совмещением отдельных операций. Этот участок был срочно создан, и через полгода в цехе 29 можно было увидеть, как огромная первая станина обрабатывалась одновременно со всех четырех ее сторон. Во столько раз, если не больше, был сокращен и общий цикл изготовления.

И если зашла речь о Самойлове, то не могу не отметить, что с его именем связан период самого значимого роста завода и его возможностей. Новые объекты, новые технологии, новые процессы на самом заводе. Высокочастотная закалка деталей и другие способы их поверхностного упрочнения, электрошлаковая сварка, бесчисленные мероприятия по снижению трудоемкости изготовления оборудования, крупномасштабный переход с литья на сварные и сварнолитые конструкции, агрегатная обработка и поточные линии для массовых узлов – все это внедрялось тогда, в годы главного инженерства Самойлова.

Самобытный, одержимый, преданный делу и только делу человек! Таким он оставался и после ухода с завода на преподавательскую работу в УПИ. Помню, однажды, уже на склоне его лет, случайно встретившись в коридоре заводоуправления, я задал ему стандартно-вежливый вопрос о здоровье и жизни.

– Не жалуюсь, – ответил он мне. – Но, Вы знаете, по моим годам, кажется, живу не очень спокойно: все время ловлю себя на осмысливании каких-то идей.

В нем оставался дух прежнего постоянно ищущего человека, дух бывшего, самого лучшего из всех на нашем заводе главных инженеров. Да пусть не обидятся на меня другие, что также достойны нашей памяти.

И вот по прошествии тех лет, когда в какой-либо компании заходил разговор о нашем заводе, его работе, о нам в ней чем-то нежелательном, я стал задавать один вопрос. А не с уходом ли двух людей: С. И. Самойлова и Г. Н. Краузе (о котором я еще не раз вспомню) – Завод постепенно стал сдавать свои позиции? Конечно, я понимал всю ограниченность такой трактовки проблемы, ибо начала сдавать вся страна, но что-то в нем, этом вопросе, было от действительного. Ведь точно так же, может по другим лишь причинам, стали уходить подобные им люди – представители первой волны соцстроительства – и в других местах.

 

06.07

Дорогой Матус! Время летит. Вроде недавно получил твое письмо от 27.04, а двух месяцев как не бывало. Сразу начинается старческое восприятие жизни, ее краткости: два месяца мгновенно вырастают в огромную 1/300 срока, отведенного среднему человеку, в 1/400 собственно прожитой жизни, совсем грандиозную величину части от еще остающейся, магически усиляющейся, к тому же, полной неопределенностью ее конца. Прелестное начало моего повествования.

На сем фоне все твои задачки, казалось бы, лишены смысла, но они задаются и в этом жизнь, которой мы обречены на вечные наши устремления к извечным сомнениям, к малым и большим нашим целям. Хотя, по мне так, было бы куда приятнее, перенесясь в какие-нибудь пятидесятые, оставить все без изменений: без телевизоров, компьютеров, прочей придуманной шелупени, но при Цалюке с карандашом в зубах, одержимости в работе, походах, даже при тех собраниях и картофельных баталиях. Не дано, и потому приступим к ответам на твои вопросы.