Приложение. Из истории изучения речевой деятельности в нашей стране

 

И. А. Бодуэн де Куртенэ

 

Период, когда научное наследие И. А. Бодуэна де Куртенэ было, по существу, неизвестно молодым представителям советского и мирового языкознания, а взгляды воспринимались как давно устаревшие, сменился периодом интенсивного изучения и освоения его идей (СНОСКА: См. хотя бы сб. «И. А. Бодуэн де Куртенэ (К 30-летию со дня смерти)». М., 1960. Там же его биография и список его работ. Библиографию работ о Бодуэне и очерки акад. В. В. Виноградова и В. Дорошевского, оценивающие значение Бодуэна для современного языкознания, см. в изд.: И. А. Бодуэнде Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию, т. 1, II. М., 1963). Однако целый круг вопросов, важных для понимания общенаучных и общелингвистических воззрений Бодуэна, а именно вопросы, связанные с трактовкой им языкового мышления и в конечном счете речевой деятельности в целом, остается пока вне круга внимания исследователей или, что гораздо хуже, понимается ограниченно и неверно.

В настоящем параграфе мы, не затрагивая взглядов Бодуэна по другим вопросам, коснемся именно этой проблематики его интересов. Читателю, желающему более подробно ознакомиться с нашей интерпретацией теоретического наследия Бодуэна, можно посоветовать обратиться к циклу статей о Бодуэне, опубликованных нами в 1959—1966 гг. (СНОСКА: См.: «Общелингвистические взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ», «Вопросы языкознания», 1959, № 6; «Творческий путь и основные черты лингвистической концепции И. А. Бодуэна де Куртенэ». В сб.: «И. А. Бодуэн де Куртенэ (К 30-летию со дня смерти)». М. 1960; «И. А. Бодуэн де Куртенэ и его учение о языке». «Русский язык в школе», 1965, № 2; «Бодуэн и французская лингвистика». «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», т. XXV, 1966, вып. 4).

О так называемом психологизме Бодуэна Л. В. Щерба в свое время очень правильно сказал: «...совершенно ясно, каково содержание «психологизма» Бодуэна. К этому «психологизму» его приводила практика объяснений языковых изменений, которые иначе пришлось бы оставлять необъясненными» (СНОСКА: Л. В. Щерба. И. А. Бодуэн де Куртенэ и его значение в науке о языке. В кн.: Л. В. Щерба. Избранные работы по русскому языку. М., 1957). Бодуэн, верный своему основному тезису о том, что «существуют не какие-то витающиев воздухе языки, а только люди, одаренные языковым мышлением» (СНОСКА: И. А. Бодуэн де Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию, т. II. М., 1963, стр. 181.— В дальнейшем все сноски на это издание будут даваться в тексте по следующему типу: т. II,стр. 181), только тогда считал возможным говорить о существовании тех или иных внутриязыковых закономерностей, когда представлял себе их психофизиологический механизм, и только тогда выдвигал то или иное понятие, когда мог определить его, хотя бы в самых общих чертах, с помощью материального психофизиологического субстрата.

Недостаток ли это? По нашему убеждению, достоинство. И. А. Мейе был неправ, когда упрекал Бодуэна в излишнем внимании к психологии в ущерб физиологии и социологии (СНОСКА: Он писал: «Я склонен упрекать Вас в излишнем внимании к стороне психологической в ущерб стороне физиологиче ской и стороне социологической, которые, на мой взгляд, по крайней мере столь же важны» (см.: А. А. Леонтьев. Бодуэн и французская лингвистика, стр. 31)): ведь если для Мейе психология и социология, а также психология и физиология дополняют друг друга, не перекрещиваясь, то для Бодуэна, как будет показано ниже, все три области знания перекрещивают ся и проникают одна в другую. Психика социальна, но в то же время она есть высшая качественная ступень физиологии. Мейе рассматривал психологию, физиологию и социологию как совершенно изолированные одна от другой науки; Бодуэн же «никогда не забывал, что наука едина; что разделы науки — частные научные дисциплины — это отражение различных сторон объективной природы, и прежде всего — практики; и что, если мы выделяем часть из целого, то должны помнить о других частях и о самом этом целом».

* * *

Чрезвычайно важно для истории науки — и не только для истории — провозглашенное Бодуэном положение о необходимости различать бессознательное течение и сознательное регулирование языковых процессов. Эту сторону его общелингвистической концепции, отмеченную впервые акад. Л. В. Щербой (СНОСКА: Л. В. Щерба. И. А. Бодуэн де Куртенэ и его значение в науке о языке, стр. 86)и подробно проанализированную В. П. Григорьевым (СНОСКА: См.: В. П. Григорьев. И. А. Бодуэн де Куртенэ и интерлингвистика. В сб.: «И. А. Бодуэн де Куртенэ (К 30-летию со дня смерти)». М„ 1960), мы считаем необходимым затронуть здесь лишь частично.

Проблема сознательного и бессознательного в языке ставилась Бодуэном в двух различных аспектах. Первый из этих аспектов связан с его общим представлением о структуре языка, мышления и более широко — с его психологической концепцией, на которой мы остановимся ниже. Здесь мы должны отметить, во-первых, резкий протест Бодуэна против отождествления психики и сознания (т. II, стр. 58 и 66); во-вторых, введенное им понятие постепенной «автоматизации языковых функций» (т. II, стр. 316).

Чрезвычайно интересно в этом плане (но, к сожалению, до сих пор почти не обращало на себя внимание исследователей) различение Бодуэном «трех главных уровней силы и самостоятельности гласных фонем русского языкового мышления». Оно «диктуется тем общим соображением, что в русском произношении... произносимое слово является стройным, единым целым, в котором одна господствующая часть, одно господствующее произносительное место (слог с «ударением») подчиняет себе все остальные. Это господствующее произносительное место сосредоточивает на себе произносительное внимание и вследствие этого ослабляет точность исполнения остальных произносительных мест...» (т. II, стр. 263). Всего имеется три уровня, соответствующих различной степени автоматизма. «Гласным фонемам высшего уровня свойственно самое богатое разнообразие психического характера, разнообразие в психическом центре, т. е. высшая ступень обособленности и определенности именно с этой точки зрения...» На среднем уровне это разнообразие меньше, а на низшем «разнообразие психическое нисходит до минимума, но зато появляется разнообразие исполнения... В этом кроются для будущего русского языкового мышления зародыши новых самостоятельных фонем» (т. II, стр. 266).

Второй из этих аспектов значительно более важен, так как касается проблемы сознательного регулирования «языковой жизни». Если тезис о бессознательном и подсознательном характере языкового мышления сам по себе не оригинален, то здесь Бодуэн, по-видимому, является первооткрывателем.

Впервые проблема сознательного регулирования была поставлена в работе «Август Шлейхер», где подвергается сомнению мнение Шлейхера, что «язык совершенно независим от воли человека». Однако собственное мнение Бодуэна («влияние сознания и целесообразности нельзя отвергать и в языке») в этой работе почти не аргументировано. Зато развернут тезис о консервативном влиянии литературного языка, в дальнейшем неоднократно встречающийся у Бодуэна. Он гласит: «Литература влияет на язык консервативно... между тем как лишенные ее говоры... изменяются гораздо скорее, нежели так называемые литературные языки. При литературных языках участвуют сознание и целесообразность, чтобы упрочить свои мысли и быть понятным для всевозможно большей массы; при чисто народных говорах этого нет» (СНОСКА: Этот тезис, в котором еще совсем недавно досужие критики видели чуть не требование закрыть школы, нашел прямое фактическое подтверждение с помощью теории информации. «Первые ориентировочные подсчеты показали, что энтропия определенных типических звуковых синтагм в связи с изменениями в фонетической системе русского языка постепенно уменьшается, но темп этих уменьшений на протяжении последних веков становится медленнее» (М Панов. О развитии русского языка в советском обществе. «Вопросы языкознания», 1962, № 3, стр. 3)).

В дальнейшем проблема сознательного и бессознательного затрагивается в большинстве теоретических работ Бодуэна. Так, в статье «Некоторые общие замечания о языковедении и языке» указывается, что влияние сознания «однообразие формы языка и по-своему совершенствует его» (т. I, стр. 58). Особенно важны соображения, высказанные в известной статье «К критике международных языков» и ее русском варианте «Вспомогательный международный язык». «Язык ее есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол, он представляет собой орудие и деятельность» (т. II, стр. 140); а человек вправе и даже обязан целенаправленно совершенствовать свои орудия, если «известные продукты стихийных процессов» не будут «соответствовать целям, которые мы ставим себе сознательно» (т. II, стр. 151).

Поэтому, говорит Бодуэн, «так как язык неотделим от человека и постоянно сопровождает его, человек должен владеть им еще более полно, сделать его еще более зависимым от своего сознательного вмешательства, чем это мы видим в других областях психической жизни» (т. II, стр. 140).

* * *

Для Бодуэна человеческий язык есть «язык, состоящий из случайных символов, связанных самым различным образом» (т. I, стр. 209), т. е. пользуясь современными терминами, система знаков.

Человеческий язык коренным образом отличается от языка животных тем, что языковый знак («символ») случаен, не мотивирован в синхронном плане, но только в генетическом. Недаром «основная сущность человеческого языка» — отсутствие в нем «необходимости, непосредственности и неизменности» (т. I, стр. 209), свойственных «языку» животных, т. е. как раз то, что считал характерным для языкового знака и де Соссюр.

Проблема специфики человеческого языка по сравнению с языком животных вообще очень занимала Бодуэна, как и его предшественников — Гумбольдта и особенно Штейнталя, у которых взяты многие соображения Бодуэна по этому вопросу. Подробно эта проблема рассмотрена в работе «Человечение языка». Вот что пишет Бодуэн: «...звуки, издаваемые животными, самой природой соответствующих животных организмов предназначены для того, чтобы выразить именно то, что они в действительности выражают. Они должны выразить как раз то чувство, как раз то представление, какие они выражают в действительности — именно путем непосредственного чувственного впечатления. И этим их задача исчерпывается.

Между тем, все слова, принадлежащие собственно человеческому языку, отличаются способностью принимать все новые значения, причем их генезис, источник их значения обычно совершенно забывается. Сами по себе они не говорят ни о чувстве, ни о способности воображения; они что-то означают лишь потому, что они ассоциированы с известным рядом значений. Характер необходимости им совершенно чужд... Итак, подавляющая часть слов человеческого языка — лишь случайно возникшие символы... И как раз эта случайность есть характерная черта языка» (т. I, стр. 261—262).

Таким образом, в отличие от «звуковых жестов» (Lautgebarde), «слова человеческого языка... ни в коем случае не являются просто знаками известных конкретных проявлений, но представляют собой абстракции, которым прямо не соответствует во внешнем мире ничего непосредственно чувственного» (т. I, стр. 262).

* * *

Уже отмеченное нами один раз положение, что реальной величиной является не язык в отвлечении от человека, а только человек как носитель языкового мышления, является ключевым для понимания концепции Бодуэна в целом. Но оно всегда дополняется у Бодуэна представлением о коллективности языкового мышления, о ряде людей, объединенных единством условий жизни (СНОСКА: См. об этом: А. А. Леонтьев. И. А. Бодуэн де Куртенэ и его учение о языке, стр. 89—90). Язык для Бодуэна — это развертывающаяся во времени и пространстве, объединенная общими социально-экономическими и культурными условиями, деятельность языкового коллектива (СНОСКА: Очень важно, что язык есть для Бодуэна непременное условие мышления, а не только самоценная языковая деятельность (т. 1,стр. 227), а социальное общение в его понимании «включает в себя также и общение каждого наделенного социальными способностями индивида с самим собою» (т. II, стр. 194)). Это понимание, усвоенное у Штейнталя, очень ясно отразилось в трудах учеников Бодуэна — в особенности Л. В. Щербы — и в конечном счете оказалось противопоставленным одностороннему пониманию языка как надиндивидуальной сущности, характерному для крайних ответвлений структурализма.

Характерны в этом смысле разграничения, которые приводит Бодуэн в заключение своей статьи «Некоторые общие замечания о языковедении и языке»:

1. «...речи человеческой вообще, как собрания всех языков, которые только где-нибудь и когда-нибудь существовали, от отдельных языков, наречий и говоров, и наконец от индивидуального языка отдельного человека» (т. I, стр. 76—77). Это — то разграничение, которое определяет бодуэновское понимание «индивидуального языка»;

2. «...языка как определенного комплекса известных составных частей и категорий, существующих только in abstracto и в собрании всех индивидуальных оттенков, от языка как беспрерывно повторяющегося процесса, основывающегося на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли в ощущаемые продукты собственного организма и сообщать их существам, ему подобным, то есть другим людям» (т. I,стр. 77).

Здесь самое важное не определение языка как комплекса, а примечание к этому определению. Оно гласит: «...с этой точки зрения язык (наречие, говор, даже язык индивидуальный) существует не как единичное целое, а просто как видовое понятие, как категория, под которую можно подогнать известную сумму действительных явлений» (т. I, стр. 77), т, е. абстракция. Следовательно, язык как абстракция противопоставляется языку как реальному, беспрерывно повторяющемуся языковому процессу, языковой деятельности. Что эта деятельность (между прочим, называемая Бодуэном речью) есть деятельность не индивидуальная, а коллективная, показывает продолжение цитируемой сноски: «...ср. тоже различие науки как идеала, как суммы всех научных данных, исследований и выводов от науки как беспрерывно повторяющегося научного процесса» (СНОСКА: Т. I, стр. 77. Индивидуальным же коррелятом речи является говорение. Очень сходную систему противопоставлений можно найти в рукописных материалах Ф. де Соссюра, исследованных Р. Годелем (см. гл. I, § 2)).

Бодуэн рассматривает усвоение языка как процесс активный, а сам язык — как «одну из функций человеческого организма в самом обширном смысле этого слова» (СНОСКА: Т. I, стр. 77. Ср. также замечание Бодуэна о «трезвом взгляде на отношение языка как антропологической черты, как функции к субъекту, т. е. к человеку, как к говорящему существу» (т. II.стр. 343). Аналогичным положением открывается литографированный курс лекций М. Р. Фасмера: М. Р. Фаемер. Лекции по языкознанию, Б. м. и г., стр. 2). Дальнейшее развитие этой концепции Бодуэна мы находим в особенности в работах Л. В. Щербы.

Бодуэн считал подлинной наукой только такое языкознание, в основе которого лежит психологический подход к языку, и с удовлетворением констатировал, что «современное (СНОСКА: Это было написано в 1900 г.) языкознание становится более психологическим» (т. II, стр. 6).

Фраза о том, что язык есть явление психическое или что психология является вспомогательной (базисной) наукой языкознания, встречается почти в каждой большой работе Бодуэна. Тезис о психической сущности языка принадлежал к истинам, которые Бодуэн никогда не уставал повторять.

Надо сказать, что этот тезис никогда не оставался пустой декларацией. Хотя совершенно естественно, что при современном Бодуэну состоянии психологии можно было удовлетворительно объяснить лишь очень ограниченное количество языковых фактов, Бодуэн при любой возможности старался это сделать.

Ниже мы попытаемся показать, почему обращение к психическим эквивалентам языковых явлений представлялось Бодуэну столь необходимым. Сейчас же обратимся к другому вопросу, как правило, не затрагиваемому в работах о Бодуэне или трактуемому совершенно недостаточно, именно к вопросу об объективной сущности психологических взглядов Бодуэна.

Сам Бодуэн любил называть свою концепцию объективно-психологической. Он считал исключительным достижением казанской школы требование доискиваться того, что действительно существует в языке, «путем определения «чутья языка»... или объективно существующих языковых и внеязыковых ассоциаций» (СНОСКА: Т. II, стр. 52. Позднее Бодуэн отказался от термина «чутье языка», так как «известным чувством..., известным настроением... сопровождаются все психические процессы и состояния, стало быть, и все процессы языковые, но... тем не менее все происходящее в языковом мышлении сводится к ассоциациям представлений или идей» (т. II, стр. 177). Но обозначаемое этим термином понятие в его построениях постоянно присутствует (и было усвоено в последствии Л. В. Щербой)). Это «чутье языка народом» — «не выдумка, не субъективный обман, а категория (функция) действительная, положительная, которую можно определить по ее свойствам и действиям, подтвердить объективно, доказать фактами» (т. I, стр. 60).

В особенности служит для исследования «чутья языка народом» или, вернее, может служить метод эксперимента. Ему Бодуэн вообще придавал особую важность и указывал на необходимость применять его «где только можно», чтобы строить лингвистическую науку «на реальном базисе» (т. II, стр. 16). А в одном из писем он прямо связывает метод эксперимента с вопросами психофонетики: «...применив к этой области (экспериментальной фонетике. — А. Л.)лингвистико-психологическое мышление, можно, как полагаю, делать изумительные и поразительные открытия, о которых даже не чают заурядные лингвисты хотя бы и самого первого сорта» (СНОСКА: Архив АН СССР (Ленинград), ф. 770, оп. 2, ед.хр. 15, л. 29). Адресат этого письма — Л. В. Щерба в дальнейшем последовал доброму совету своего учителя, положив метод эксперимента в основу своих фонетических, в том числе и психофонетических студий.

Все значение этого тезиса станет для нас ясно только в том случае, если мы будем представлять себе с полной определенностью соотношение психологических взглядов Бодуэна с достижениями психологии XIX в. и место его в идейно-философской борьбе, развернувшейся с особенной энергией именно в годы, наиболее существенные для научной биографии Бодуэна, т. е. в 1870—1880 гг.

Основываясь на том, что в своих рассуждениях Бодуэн часто оперирует понятием ассоциации, и вообще на его гербартианской терминологии, большинство писавших о Бодуэне авторов считали его последователем Гербарта. Даже С. И. Бернштейн безоговорочно заявляет, что «психология Бодуэна — гербартовская психология — в психологии ein langst uberwundener Punkt», соглашаясь в этом с А. И. Томсоном (СНОСКА: См.: письмо к Л. В. Щербе (копия в нашем архиве), стр. 10.Интересно, что Томсон бросил Бодуэну обвинение в устарелости его психологических взглядов, не называя самого имени Бодуэна: «Лингвисту трудно следить за литературой такого сложного предмета, как психология, и перестраивать свои психологические взгляды по мере новых успехов психологии. Поэтому многие заслуженные лингвисты из старших сохраняют свое усвоенное психологическое мировоззрение на язык. Но... какую научную ценность могут иметь психологические объяснения языковых явлений, если они основываются на психологических взглядах, которые теперь нужно признать уже ошибочными?» (А. И. Томсон. По поводу статьи Л. В. Щербы «Субъективный и объективный метод в фонетике». «Известия ОРЯС», т. 16, кн. 3, 1911,стр. 149—150)).

Между тем сравнение взглядов Бодуэна со взглядами Гербарта убеждает нас в том, что между ними — во всяком случае, если мы будем брать зрелые работы Бодуэна, относящиеся к периоду после 1875 г.,— нет почти ничего принципиально общего, кроме ассоцианистской трактовки психической жизни человека, а эта трактовка во времена Бодуэна была общим местом. Совершенно ясно, что между идеалистом Гербартом, всерьез писавшем о душе, что у человека она «может двигаться» где-то между головным и спинным мозгом, а что касается животных, «нет нужды предполагать, что каждое животное имеет только одну душу» (СНОСКА: И. Ф. Гербарт. Психология. СПб., 1895, стр. 207—208); выступавшим против «весьма распространенного теперь мнения о всеобщей органической связи целого универса» (СНОСКА: Там же, стр. 209—210); утверждавшим, что психика «имеет свои собственные, чисто духовные, ничуть не заимствованные из мира тел правила» (СНОСКА: Там же, стр. 14),— между Гербартом и материалистом Бодуэном лежит целая эпоха в истории психологии.

Эта эпоха ознаменована ожесточенной борьбой вокруг проблемы детерминизма и победоносным шествием рефлекторной теории.

Эта эпоха отмечена в русской и мировой науке «Антропологическим принципом в философии» Н. Г. Чернышевского, «Рефлексами головного мозга» и «Элементами мысли» И. М. Сеченова.

Оставляя в стороне неприемлемые для Бодуэна вульгарно-материалистические построения, а также концепции, которые Бодуэн окрестил «наивной психологией» — «вроде, например, утверждений, что «человек состоит из тела и разумной души» и что составными частями души являются «разум, свободная воля, память и совесть»» (т. I, стр. 56), т. е. всю субъективно-идеалистическую ветвь психологии,— бросим взгляд на три направления: школу Гельмгольца, «эволюционный ассоцианизм» позитивиста Спенсера и, наконец, школу Вундта — наиболее яркого представителя «опытной», или «экспериментальной», психологии.

Важнейшей заслугой И. Гельмгольца является «шаг в психологическую область» из физиологической (И. М. Сеченов), т. е. распространение на психологию системы методов и понятий физиологии. Для него психические явления детерминированы влияниями со стороны внешнего мира. Но, в отличие от Сеченова, Гельмгольц представлял себе внешние явления как механический толчок, приводящий в движение замкнутую в себе систему — организм; отсюда, например, ощущение трактовалось им — в духе «физиологического идеализма» И. Мюллера — как «символ» объективного мира, в содержании которого нет ничего сходного с реальными свойствами этого мира. Как и И. Мюллер, Гельмгольц полагал, что ощущение — это высвобождение скрытой в соответствующем органе чувств «специфической энергии».

Гельмгольцу принадлежит концепция «бессознательных умозаключений». Эта концепция утверждает существование психических процессов, доступных объективному анализу со стороны, но недоступных интроспекции. Важная особенность учения Гельмгольца о «бессознательных умозаключениях» заключается в идее единства умственных актов независимо от их уровня: утверждалось принципиальное внутреннее родство психических процессов от восприятия до самых сложных интеллектуальных образований — мыслей. «Бессознательное умозаключение» осуществляется не «умом» в смысле какой-то особой сущности, а является следствием сочетания чувственных и двигательных процессов под влиянием внешних условий.

По мнению Гельмгольца, нервная организация, как материальный субстрат психических процессов, предопределена анатомической структурой и не может быть изменена опытом. Поэтому, признавая, что «бессознательные умозаключения» могут формироваться и формируются в индивидуальном опыте, он отрывал их от нервного субстрата и заявлял, что спор о том, являются ли ассоциации представлений и прочие психические процессы продуктом деятельности мозга или «души»,— это якобы спор о словах.

Г. Спенсер и В. Вундт наряду с Бэном, Тэном и другими принадлежали к «опытной школе» в психологии. Основной чертой этой школы являлось требование объективных методов в психологии. Однако объективность эта сводилась на нет признанием принципа параллелизма.

Конечно, говорили психологи «опытной школы», психическое связано с физиологическим. Но у них нет единой детерминации. В мире физическом царят свои, физические, более того, механические законы. В мире психическом — свои, образующие, по Вундту, «психическую причинность». Опыт, эксперимент может дать нам ключ к внешним, периферическим элементам психики, каковыми являются, например, ощущения, но они ничто без «творческого синтеза», спонтанной психической силы. Поэтому психология распадалась у Вундта на физиологическую психологию — она только и является «опытной» наукой — и психологию как культурно-историческую науку, или «этнопсихологию» (Volkerpsychologie). Отсюда и язык состоит, для Вундта, в звуковых проявлениях и вообще чувственных знаках, которые, будучи вызваны мускульными движениями, открывают вовне психические состояния, представления, аффекты, волевые акты и т. д. С одной стороны, следовательно, психические данности, с другой — выразительные движения, реализующие эти данности.

Несколько в ином направлении, чем Вундт, шел Герберт Спенсер. Во взглядах Спенсера в наибольшей мере сказалось влияние дарвиновского эволюционного учения. Психика возникает и развивается как способ дифференциации и приспособления поведения к внешней среде путем установления соответствия между внутренними отношениями в организме (изучаемыми физиологией) и внешними в среде. Психология занимается изучением связи и соотнесенности между внутренними и внешними отношениями, причем, по Спенсеру, «внешние отношения производят внутренние отношения». Однако если материалистическая психология представляла себе среду как объективную реальность, изучая проекцию этой реальности в психическую деятельность, то позитивист Спенсер сводил постоянство связей психики со средой к проблеме частоты испытывания организмом тех или иных воздействий этой среды, причем считал, что повторяющиеся воздействия, вызывая ассоциативный эффект, закрепляются в нервной структуре, и таким образом индивидуальный опыт передается по наследству.

Как и Вундт, Спенсер отрицал единство психических и физиологических процессов, хотя признавал их строгий параллелизм. Как и Вундт, он делил психологию на опытную («объективную») и интроспективную («субъективную»).

И вот в эпоху господства описанных выше представлений (еще раз напомним, что мы не затрагиваем здесь ни вульгарно-материалистических, ни откровенно идеалистических концепций) возникло учение Сеченова. Что же принципиально нового было внесено в психологическую науку Сеченовым'

Во-первых, сохранив в общих чертах старое (идущее от Декарта) представление о рефлексе, он в то же время отказался от механического понимания его сущности. «В структуре рефлекса, как ее представляли до Сеченова, нервный центр играл роль безразличной проводящей среды. Понятие же о центрах головного мозга было лишено собственно физиологического содержания, и если требовалось описать их деятельность, их участие в целенаправленном поведении, то это производилось либо в терминах идеалистической интроспективной психологии, либо в физико-химических терминах» (СНОСКА: М. Г. Ярошевский. Проблема детерминизма в психофизиологии XIX века. Душанбе, 1961, стр. 150—151). Сеченов же поставил рефлекс в зависимость не только от раздражителей, но и от суммы прежних воздействий.

Во-вторых, было пересмотрено само понимание психики. Психическое есть часть общей жизнедеятельности человека. Ассоциативные связи образуются не благодаря имманентным законам сознания, они объясняются его зависимостью от внешних воздействий и анатомофизиологических свойств нервного субстрата. Сама ассоциация — это не первичная психическая данность, не соединение представлений внутри сознания, а прежде всего сочетание рефлексов.

В-третьих, Сеченов решительно заявил о том, что психология есть объективная наука и методы ее принципиально не отличаются от методов естествознания. «У человека нет никаких специальных орудий для познавания психических фактов — вроде внутреннего чувства или психического зрения, которое, сливаясь с познаваемым, познавало бы продукты сознания непосредственно, по существу». Только выйдя за пределы сознания, можно сделать науку о сознании материалистической, детерминистической.

Основное различие между взглядами Сеченова и Гельмгольца проходит по линии понимания взаимоотношений психики и внешнего объективного мира. Для; Сеченова психическая деятельность — это отражение реальных свойств среды; в этом плане особый интерес представляет его учение о «роли мышцы в познании природы». В противоположность Гельмгольцу, Сеченов считал нервный субстрат психической деятельности динамической структурой, формирующейся в индивидуальном опыте под влиянием среды и отнюдь не сводящейся к анатомической структуре нервных связей. Серьезное расхождение состояло и в оценке роли мозга в психических процессах.

Сеченова и Вундта (как и Сеченова и Спенсера) разделяет прежде всего материалистический монизм Сеченова, его учение об ассоциации как сочетании рефлексов и принципиальное отрицание интроспекции как метода психологии. Очень важно различное содержание, вкладывавшееся Сеченовым и Спенсером в понятие «прирожденной организации» нервно-психической системы: для Сеченова в этой организации заложены только предпосылки усвоения психических отношений, но не сами отношения, как полагал Спенсер. Наконец, Спенсеру совершенно чуждо сеченовское понимание рефлекса как акта связи организма со средой.

В свете вышеизложенного рассмотрим высказывания Бодуэна по общепсихологическим вопросам. Они в основном сосредоточены в работе 1899 г. «О психических основах языковых явлений».

Прежде всего Бодуэн заявляет, что «должен признать зависимость психических процессов от физиологического субстрата. Без мозга нет психических явлений» (т. II, стр. 56). «Все психические явления существуют только с живым мозгом и вместе с живым мозгом исчезают» (т. II, стр. 65). При этом в виду имеются не только сознательные, произвольные движения: «сознание нельзя отождествлять с психическим движением. Сознание — это только огонек, освещающий отдельные стадии этого движения...» (т. II, стр. 66). Этим Бодуэн сразу противопоставляет свое понимание как пониманию субъективно-идеалистическому («чтобы не было никаких недоразумений»), так и точке зрения Гельмгольца, работы которого если судить по приводимой им библиографии, он знал (СНОСКА: См.: И. А. Бодуэнде Куртенэ. Подробная программа лекций в 1877/1878 учебном году. Казань — Варшава, 1881, стр. 69—70). Но главное, что резко отличает Бодуэна от Гельмгольца, да и от психологов «опытной школы»,— это правильное, совершенно современное понимание соотношения индивидуального и исторического опыта, о котором мы уже говорили выше: не только «все множество рецептивных и исполнительных навыков», но и «все множество представлений вообще... передается путем языкового общения» (т. II, стр. 201), а по наследству индивид «получает только потенциальную возможность и способность овладения языком» (СНОСКА:. Baudouin.de Courtenay. Zarys historii jezykoznawstwa czyli linguistyki (glottologii). W., 1909, стр. 89).

Язык в самом широком значении этого слова — это «универсальный рефлекс духа на внешние раздражения», а мысль и язык суть «первые проявления реакции одухотворенного мозга на внешние раздражения» (СНОСКА: Т. II, стр. 66. Выражения «дух», «одухотворенный» отнюдь не должны вводить нас в заблуждение. Ни о каком имманентном «духе» Бодуэн, конечно, не думал. Чаще всего, употребив слово «душа» (по чти всегда в кавычках), он ставил запятую и добавлял «мозг»). Более того, будучи дарвинистом, Бодуэн решительно заявлял: «Если признать прогресс и эволюционность в развитии физиолого-биологического мира, то и психичность как «продукт мозга» надо считать последней ступенью развития, протекающего до сих пор в мире живых существ. Эта последняя ступень развития связана со способностью реакции на раздражения внешнего мира» (т. II, стр. 65). Мысль эта повторяется Бодуэном неоднократно: «...церебрация, т. е. мозговой процесс, унаследованный и приобретенный путем зоологического развития и под влиянием окружения...» (т. I, стр. 144).

Как вообще представлял себе Бодуэн физиологический субстрат психических явлений? Констатируя, что «общественные индивидуумы... взаимно воздействуют друг на друга», он добавляет:

«Следующие условия делают это для них возможным:

· существование нервов как психических органов человека и животных вообще;

· деление этих нервов прежде всего на нервы моторные, управляющие движениями мускулов, и на нервы сенсорные, чувственные, служащие для приема чувственных впечатлений;

· существование нервного центра, или мозга, в котором происходит процесс соединения представлений и который регулирует соответственность и соразмерность деятельности обоих видов нервов: нервов познания и нервов движения...» (т. I, стр. 223).

Особенно для нас важно, в чем, по Бодуэну, сказывается регулирующая функция мозга. «Все произносительные явления сводятся к рефлексам, точнее — к ассоциациям многих рефлексов. Но что вызывает эти рефлексы?.. Двигательная инициатива может исходить здесь или «снаружи», или «изнутри»... У лягушки, даже лишенной мозговых полушарий, голосовые рефлексы может вызвать экспериментатор... Подобным же образом произносительный процесс можно было бы вызывать чисто рефлекторым путем, возбуждая нервы с помощью внешних раздражителей. Но разве это был бы язык в собственном значении этого слова?.. При подлинном языке... мы всегда можем констатировать внутреннюю инициативу «души», инициативу центробежную» (т. II, стр. 59). Вообще «рефлекторный аппарат подвергается двустороннему воздействию: с одной стороны — воздействию физических, с другой — психических факторов» (т. II, стр. 58).

Но есть ли между этими факторами существенная, принципиальная разница, если психика есть продукт реакции на внешние раздражения? По-видимому, основная специфика психических факторов заключается для Бодуэна в том, что здесь внешние влияния как бы пропущены через мозг, опосредованы системно организованной психикой человека и, в частности, системно организованным языковым мышлением. Иначе говоря, мозг выступает в представлении Бодуэна как орган, задерживающий и преобразующий внешние воздействия в свете индивидуального и (через его посредство) исторического опыта. Это — развитие высказанной еще в начале 60-х годов мысли Сеченова, что «самый общий характер нормальной работы головного мозга... есть несоответствие между возбуждением и вызываемым им действием — движением» (СНОСКА: М. Г. Ярошевскин. Проблема детерминизма в психологии XIX века, стр. 108).

детерминизмом своих взглядов, о котором мы говорили выше. Вообще понимание Бодуэном в первый период его деятельности сущности психических процессов очень близко к пониманию Сеченова, и можно указать немало прямых параллелей.

Так, ассоциации («соединения представлений») для Бодуэна, как ясно из вышесказанного,— часть широко понимаемого процесса реакции организма на воздействия внешней среды. Материалом процесса ассоциации для него являются языковые представления не как изолированные феномены сознания, а как нечто вызванное внешними воздействиями, являющееся их конечным результатом (СНОСКА: У всех людей «более или менее одинаково воспринимаются чувства, получаются впечатления, образуются представления, идеи, понятия и их ассоциации...» (т. II, стр. 128)). В этом плане интересна принадлежащая Бодуэну концепция филогенеза речевой способности. «Филогенетическое становление языка... мы должны представить себе прежде всего как результат рефлексов мозга, или «духа», на раздражения внешнего мира... При превращении дочеловека, еще не обладающего языком, в человека — носителя языка, ощущения, вызываемые внешним миром были так сильны, что действовали сначала как бы на все чувства и приводили в движение все органы чувств и все члены тела, способные двигаться... Постепенно происходило устранение работы других органов за счет усиления... произносительно-слуховой стороны» (т. II, стр. 60—61). Следовательно, «произносительно-слуховая» сторона частично приняла на себя — в преобразованном, конечно, виде—рефлекторные функции, сделавшись, как мы сказали бы после работ И. П. Павлова, второй сигнальной системой.

Однако самая замечательная мысль Сеченова — именно мысль о роли движения, «мышцы» в познании человеком внешнего мира — остались в целом как будто чуждой Бодуэну, хотя он очень часто подчеркивал связь и взаимообусловленность языковых представлений и движений, или иннервации, органов речи. Так, очень важно указание Бодуэна, что слушающий «потенциально подражает произносительным движениям говорящего» (т. II, стр. 196).

Наконец, вспомним приведенные в начале этого раздела высказывания Бодуэна о необходимости объективного анализа психики, в частности «чутья языка».

Все это в общем как будто достаточно определенно характеризует Бодуэна как представителя сеченовской, иначе говоря материалистической, школы в психологии. Но проблема решается не так просто. Бодуэн, в отличие хотя бы от того же Сеченова, не являлся последовательным до конца материалистом и в ряде вопросов «склонен был делать серьезные уступки идеалистам». Это касается в особенности проблемы соотношения физиологического и психического.

Дело в том, писал Бодуэн, что, признавая зависимость психики от мозга, «признать эту зависимость мы можем только вообще. Отдельных конкретных связей не обнаружено до сих пор ни путем исследований, ни путем математической дедукции.

В таком случае, что же остается нам? Неужели, не имея возможности поставить явления, зависимые от психической жизни, на физико-физиологическую основу, мы уже не имеем права претендовать на научность в этой области? Должны ли мы отказаться от объяснения на основе очевидных связей, ассоциации представлений?

А только ассоциации причинно обусловливают эти явления» (т. II, стр. 56).

Итак, первый шаг, пока еще не слишком далеко уводящий Бодуэна,— требование объяснения языковых явлений на основе ассоциаций ввиду невозможности объяснить их физико-физиологическим путем. Что же понимает Бодуэн под «физико-физиологической» основой, противопоставляемой им собственно психическим процессам? «Физиология в соединении с микроскопической анатомией, или гистологией, мозга могла бы помочь понять психическую суть языка, если бы она могла заменить психологию, если бы она исследовала и систематизировала мозговые ткани, если бы она могла показать движения и изменения этих тканей, как физические, так и химические, сопровождающие процесс мышления. Однако до сих пор, как мне известно, ничего не сделано в этой области. Единственным результатом наблюдений естественников является общая локализация языка (собственно говоря, только двигательной, исполнительной языковой работы) в человеческом мозге» (т. I, стр. 217— 218) (СНОСКА: Но и в этом Бодуэн проявлял скепсис. Критикуя Богородицкого, он писал: «Только при слишком большой ученой уверенности можно утверждать, что «словесный символ» локализуется в третьей лобной извилине» (т. II, стр. 48)).

Следовательно, физико-физиологическая основа сводится для Бодуэна к физико-химической. Правда, и Сеченов писал, что «природа тех движений, которые происходят в нерве и нервных центрах, остается для нас до сих пор загадкой» (СНОСКА: И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения, стр. 251), но под «сущностью», или «природой», нервно-психических актов он понимал только их физико-химический субстрат, отнюдь не отождествляя с нею физиологическую в строгом смысле основу психических процессов. Напротив, физиологическое Сеченов рассматривал, как известно, неразрывно с психическим и трактовал рефлекс как такую единицу нервной деятельности, которая представляет собой одновременно и физиологическое и психическое (СНОСКА: См.: М. Г. Ярошевский. Проблема детерминизма в психофизиологии XIX века, стр. 154). Так, представления «в цельном рефлексе занимают то же место, как ощущения страха в невольном движении; соответствуют, следовательно деятельности центрального элемента отражательного аппарата» (СНОСКА: И. М. Сеченов. Избранные философские и психологические произведения, стр. 122). Это сеченовское понимание соотношения психического и физиологического осталось чуждо Бодуэну, что объясняется, вероятнее всего, тем, что Сеченов шел к исследованию психического «снизу», от проблемы ощущения и движения, а Бодуэн оставался все время «наверху», в области высших психических функций.

Следующий шаг — признание параллельного течения психических и церебрационных (физиологических) процессов (СНОСКА: Характерно, впрочем, что термины «церебрация», «церебрационный» Бодуэн прилагал не столько к физиологической, сколько к психической сфере). Это тоже еще не противоречит сеченовской школе, так как примат остается на стороне физиологического; известно, что и у самого Сеченова есть аналогичные высказывания.

Но дальше встает вопрос: а можно ли измерить психические явления «с помощью физиологических эквивалентов»?

Если бы данный Бодуэиом ответ гласил, что исследования в этой области относятся пока только «к сфере... чувственных впечатлений» и потому еще не могут показать неразрывную связь физиологического и психического, не было бы оснований упрекать Бодуэна в непоследовательности. Но Бодуэн отвечает на этот вопрос иначе, «принимая... ассоциацию представлений как самостоятельный процесс, происходящий вне сферы как физической энергии, так и физиологических функций», и опираясь при этом на «очевидность, на непосредственное наблюдение», т. е. на интроспекцию (т. II, стр. 65).

Итак, ассоциации не являются «только результатом работы мозга, только функцией мозга». Этим тезисом Бодуэн с головой выдал себя «опытной школе», в частности Бундту.

Правда, Бодуэн не думал, по крайней мере в этот период, что психический мир реально независим от физиологического. Он настойчиво подчеркивал, что это лишь гипотеза, в настоящее время якобы лучше всего удовлетворяющая научным данным. А «если со временем... обнаружится связь с динамическими или химическими изменениями в нейронах (нервных клетках), или с изменениями физической энергии — тем лучше. Тогда результаты обеих сфер исследований будут готовы для объединения их в одну общую научную систему» (т. II, стр. 65). Но это мало помогает делу.

Обратим внимание на следующее: работа, которую мы только что цитировали, написана в 1899 г. Большая часть высказываний Бодуэна по психологическим вопросам, приведенных выше, взята или из той же статьи, или из более ранних работ. Это не случайно. Статья «О психических основах языковых явлений» знаменует собой известный перелом; в ней сеченовская линия преобладает, но, как мы показали, ряд позиций уже сдан Бундту. А если взять опубликованную в 1910 г. работу «Фонетические законы», то там уже господствует Вундт, сдобренный изрядной долей энергетизма.

Ориентация на Вундта не мешает Бодуэну и в этой работе, как и в последующих, сохранять материалистическое понимание основных философских вопросов. Но материалистическое, хотя и ограниченно материалистическое, понимание психики уступает здесь место эклектическому соединению материалистических и идеалистических тенденций.

Чем объясняется такая, регрессивная с нашей точки зрения, эволюция взглядов Бодуэна? В чем причина неожиданного реверанса в сторону идеализма? В том, что для наивного материалиста Бодуэна существовала неосознаваемая им, по-видимому, до конца альтернатива: либо психическое=физиологическому, а вернее физико-химическому, либо оно составляет самостоятельный «мир». Бодуэн не сумел приложить к конкретным психологическим проблемам приведенный нами выше тезис о том, что психичиость, как продукт мозга, есть закономерная качественная ступень эволюционного развития.

По-видимому, в изменении психологической ориентации Бодуэна сыграли роль и некоторые особенности его биографии. Первую половину своей научной деятельности Бодуэн практически начинал в Петербурге, где в начале 70-х годов еще свежи были воспоминания о борьбе Чернышевского за материалистический монизм в философии и психологии. Правда, сам Чернышевский уже давно был в вилюйской ссылке. Но для петербургской научной интеллигенции, и прежде всего естественников, он оставался вождем материалистического направления. Всего за три года до первого приезда Бодуэна в Петербург на страницах «Современника» появились две близкие по духу Чернышевскому психологические статьи М. А. Антоновича. В годы петербургской жизни Бодуэна появились такие значительные работы Сеченова (представлявшие для Бодуэна специфический интерес), как «Замечания на книгу г. Кавелина «Задачи психологии»» (1872), «Кому и как разрабатывать психологию», «Психологические этюды» (1873) и др. Знаменитые «Элементы мысли», опубликованные в «Вестнике Европы» в 1878 г., тоже не могли не быть известны Бодуэну.

И особенно существенно, что все эти материалистические веяния должны были найти в Бодуэне любознательного и благодарного ученика, так как до своего приезда в Петербург он вообще, по его собственному признанию («психологические... лекции были построены на априорных началах и никоим образом не могли быть применены к объяснению явлений языка. Самостоятельно же я не занимался тогда вовсе чистою психологией...»), с психологической проблематикой знаком не был.

Но вот Бодуэн приезжает в Казань. Что он находит здесь? Каковы были объективные предпосылки эволюции психологических взглядов Бодуэна в казанский период?

Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно просмотреть том «Ученых записок Казанского университета» за 1877 г. Он открывается замечательной речью профессора Николая Осиповича Ковалевского «Как смотрит физиология на жизнь вообще и «психическую» — в особенности», произнесенной «в торжественном годичном собрании Императорского Казанского университета 5 ноября 1876 г.», между прочим, как раз в те дни, когда Бодуэн находился в Казани. В этой речи основоположник казанской физиологической школы решительно заявил о материалистической природе психики, о недопустимости дуалистического разделения и противопоставления нервных (физиологических) и психических, «духовных» процессов, об обусловленности всех без исключения психических явлений внешними раздражениями (СНОСКА: Характерно, что как раз в 1876 г. в бодуэновских программах начинает появляться пункт: «Рефлексы нервов» (т. I, стр. 88; т. I, стр. 109), а в последней из них этот пункт развернут в следующей формулировке: «Сравнение ассимиляции звуков и т. п. с аналогическими явлениями в других областях рефлексивных движений нервной системы» (т. I, стр. 109)). Волевое движение, говорил Ковалевский, не произвольный акт сознания, а в конечном счете то же рефлекторное движение, но задержанное, опосредованное индивидуальным опытом. В речи Ковалевского мы находим и еще целый ряд сеченовских идей. Интересно, что завершается она следующими словами:

«Мерительными способами боролась физиология с витализмом в физических явлениях жизни организма и поборола ненаучную, лишь прикрывавшую человеческое познание гипотезу. Мерительными способами ей суждено рассеять мрак, господствующий в понимании психических процессов.

Первые лучи света в этом темном царстве уже блеснули. Надо только настойчивый труд — и язык чисел раскроет перед нами таинственную работу головного мозга...» (СНОСКА: Н. О. Ковалевский. Как смотрит физиология на жизнь вообще и «психическую» в особенности. «Ученые записки Императорского Казанского университета», 1877, год XLIV, № 1, стр. 42)

Как же крепко запали в память Бодуэна эти слова, если много лет спустя, в статье «Количественность в языковом мышлении», он продолжал мечтать о создании «наивысшей математики», которая «овладеет также психическими и психическо-социальными явлениями», и думал, что «как только такая математика появится, настанет время для настоящих законов психосоциального мира вообще и прежде всего языкового мира — законов, достойно занимающих место рядом с законами точных наук» (т. II, стр. 324).

Смелое выступление Ковалевского не прошло незамеченным. В том же томе «Ученых записок» появился ответ психолога Аполлона Смирнова под заглавием «Механическое мировоззрение и психическая жизнь», проникнутый ненавистью к сеченовскому направлению. «Автор... считал себя в праве утверждать, что процессы психической жизни материальны и что само сознание есть свойство нервных процессов. Эти положения, которые защищает и развивает Н. О. Ковалевский, всегда были коренными догматами материализма. Материалисты всегда утверждали, что психическая жизнь есть результат тех же самых сил, которыми производятся и другие явления органической жизни. Вот тезис, который отстаивает Н. О. Ковалевский и опровержение которого составляет цель автора этой критической заметки» (СНОСКА: «Ученые записки Императорского Казанского университета»,1877, год XLIV, № 1, стр. 291. Характерно, что если речь Н. О. Ковалевского занимает 39 страниц, из которых психике посвящено всего 26,«критическая заметка» растянулась на 64 страницы и все же не достигла своей цели...). Дуалист и агностик, А. Смирнов всерьез полагал, что «лучшие мыслители нынешнего времени признают материализм ложной теорией», что «он принадлежит отжившему уже периоду в развитии человеческой мысли» (СНОСКА: Там же, стр. 352—353). Ясно, на чьей стороне должен был оказаться в этом споре Бодуэн.

Между прочим, именно в лаборатории Н. О. Ковалевского В. А. Богородицкий осуществил позже первое в России экспериментально-фонетическое исследование. Заметим, что Бодуэн, как и Богородицкий, принимал участие в заседаниях казанского «Общества естествоиспытателей» и даже сделал доклад на заседании секции физико-математических наук.

Иначе обстояло дело в Дерпте. Если Петербург 70-х годов был в научном отношении городом Чернышевского и Сеченова, а Казань 70-х и 80-х годов — городом Ковалевского, то Дерпт всегда являлся проводником влияний немецкой науки. В 1886—1891 гг. там работал знаменитый психиатр, позднее реформатор научной психиатрии Эмиль Крепелин, ученик и почитатель Вундта; в эти годы он основал в Дерпте экспериментально-психологическую лабораторию. После его отъезда из Дерпта профессором психологии и Дерптском университете и заведующим лабораторией стал известный психолог, тоже ученик Вундта и популяризатор его идей, В. Ф. Чиж.

Между прочим, тематика его работ и работ его учеников не могла не быть близкой Бодуэну; это были исследования «по вопросам ощущений, восприятий, представлений и их ассоциаций» (СНОСКА: Б. Г. Ананьев. Очерки истории русской психологии XVIII и XIX веков. М., 1947, стр. 131).

Тем более должно было способствовать отходу Бодуэна от сеченовской психологии пребывание его в австро-венгерском Кракове. Наконец, вспомним, что в первое десятилетие XX в. Бодуэн часто встречался с Вильгельмом Оствальдом и выступил со статьей в руководимом им журнале «Annalen der Naturphilosophie». Что же касается второго петербургского периода, в частности того факта, что Бодуэн несколько лет преподавал в психоневрологическом институте, то здесь следует иметь в виду следующее: Бодуэн резко отрицательно относился к вульгарно-материалистическим попыткам свести психическое к физиологическому: «понимание... мышления как чисто физиологического явления — это гипотеза, ничего в данном случае не объясняющая» (т. II, стр. 65), Между тем бехтеревская объективная психология, позднее переименованная ее создателем в рефлексологию, представляла собой именно такую попытку и никак не могла удовлетворить Бодуэна. А именно с именем Бехтерева было связано материалистическое осмысливание психики в начале XX в. (СНОСКА: Поэтому едва ли прав С. И. Бернштейн, когда он пишет о рефлексологии: «Не сомневаюсь, что Бодуэн со своими «церебрациями» и бесспорным материализмом относится к ней сочувственно» (из указ. письма Л. В. Щербе, стр. 11). Не следует забывать, что к моменту приезда в Петербург Бодуэну исполнилось уже 55 лет. А переучиваться в этом возрасте нелегко).

Все это и обусловило описанную выше эволюцию Бодуэна.

В заключение настоящего раздела сравним психологические взгляды Бодуэна с психологическими взглядами некоторых его современников-лингвистов, вместе с ним обычно причисляемых к психологистам.

Г. Пауль сам заявил в предисловии к четвертому изданию своих «Принципов истории языка»: «Я опираюсь на психологию Гербарта (отвергая при этом метафизические воззрения последнего)» (СНОСКА: Г. Пауль. Принципы истории языка. М., 1960, стр. 22). Это в общем соответствует действительности. Пауль признает «противоположность природы и духа»; по его мнению, «психическая сторона речевой деятельности, как вообще все психическое, может быть познана лишь непосредственно, путем самонаблюдения»; ассоциативное объединение представлений для Пауля — имманентный, независимый процесс и т. п. При всех этих принципиальных расхождениях гербартианская психологическая система, которую мы находим в книге Пауля, во многих частностях совпадает с системой, которую мы знаем по бодуэновским работам, что может дать повод к их смешению (СНОСКА: Кроме Гербарта, Бодуэна объединяют с Паулем и другими младограмматиками также некоторые философско-психологические идеи, заимствованные ими у Штейнталя и Лацаруса).

Психологические взгляды Ф. Ф. Фортунатова очень напоминают взгляды Бодуэна и кое в чем подходят ближе к сеченовской концепции (СНОСКА: Что легко понять, знал роль Сеченова и сеченовской школы в Московском университете тех лет, когда там преподавал Фортунатов. Если Фортунатов мог испытать прямое влияние Сеченова, то Бодуэн воспринимал сеченовские взгляды, по-видимому, в основном через посредство Н. О. Ковалевского, кое в чем сбивавшегося на вульгаризацию сеченовской концепции в духе механицизма, что дало повод Смирнову бросить Ковалевскому прямой упрек в механицизме). Однако психологические воззрения Фортунатова требуют специального анализа.

Любопытно, что понимание основных психологических вопросов А. И. Томсоном ни в чем не является шагом вперед от бодуэновской психологии. Таким образом, у Томсона явно не было объективных оснований считать психологические взгляды Бодуэна пройденным этапом. Впрочем, по устному сообщению С. И. Бернштейна, это ошибочное воззрение разделял и Л. В. Щерба, увлекавшийся в первые десятилетия своей научной деятельности вундтовской психологией.

 

Л. С. Выготский

 

Для советской психологической и физиологической науки с самого начала был характерен материалистический подход к трактовке психических процессов. В начале 20-х годов этот подход отразился в борьбе материалистического направления в психологии, возглавлявшегося тогда К. Н. Корниловым, со старой, идеалистической школой Г. Й. Челпанова. Однако взгляды К. Н. Корнилова, будучи объективно более прогрессивными, чем взгляды Челпанова, тем не менее, по существу, являлись механистическими, вульгарно-материалистическими. Корнилов изучал речь как систему речевых реакций. По его мнению, психологию интересуют «те способы, какими человек реагирует на окружающее, т. е. на биосоциальные раздражители. Таким образом, с нашей точки зрения, объектом психологии является изучение поведения людей, понимая под этим поведением совокупность всех реакций, какими человек отвечает на внешние раздражители» (СНОСКА: К. Н. Корнилов. Психология и марксизм. В сб.: «Психология и марксизм». Л., 1925, стр. 22. Не следует смешивать этот подход с бехтеревским рефлексологическим подходом: Корнилов, рассматривая психическое как функцию физиологического, резко критиковал Бехтерева и бехтеревцев за «стремление биологическим анализом процессов нервной системы всецело исчерпать содержание и психических процессов». Сходный подход к речевому поведению, хотя и с вынужденными иногда поправками, можно найти и у С. М. Доброгаева. См., например его обобщающую монографию «Речевые рефлексы» (М.—Л., 1947)). Таким образом, Корнилов, казалось бы, вплотную подходит к классическому бихевиоризму. Но это не так. В его программной статье, только что цитированной, сказано, в частности, следующее: «Реакции мы рассматриваем не изолированно от сложной системы поведения в целом, не в виде каких-то основных элементов, из которых слагается это поведение и которые могут действовать самостоятельно и обособленно от всей жизни организма в его целом. Реагирует всегда весь организм в его полной совокупности, как бы ни была проста при этом его реакция... Вот этот-то целостный подход к изучению поведения человека и составляет одно из основных положений марксистской психологии, в силу которого, рассматривая отдельные виды реакций, мы никогда не должны забывать, что это есть не самодовлеющие реальности, а лишь удобные для анализа абстракции» (СНОСКА: Там же, стр. 22—23. При этом, по Корнилову, «мы не можем рассматривать поведение отдельного человека абстрагированно от его социальной среды» (стр. 22). Таким образом, советская психология, в сущности, начинала с того, к чему пришел в конце концов американский бихевиоризм).

Подобная точка зрения была широко распространена среди советских психологов 20-х годов. На ней стоял выдающийся педагог и психолог еще дореволюционной формации П. П. Блонский. Ее отстаивал в первых своих работах Л. С. Выготский, о котором речь ниже. Экспериментальное исследование речи под углом зрения «речевых реакций» и их зависимости от «социальной среды» проводил А. Р. Лурия, выпустивший два сборника на эту тему (СНОСКА: См.: «Речь и интеллект в развитии ребенка». М., 1928; «Речь и интеллект городского, деревенского и беспризорного ребенка». М. 1930). Можно сказать, что после выступлений К. Н. Корнилова рассмотрение речевой деятельности как системы речевых реакций стало общим местом.

Легко видеть, однако, что в такой трактовке психики вообще и речевой деятельности в частности уже заложено зерно дальнейшего развития, которое не могло не осуществиться. Она внутренне противоречива. С одной стороны, «биологический» и «социальный» аспекты психики как бы противопоставляются; с другой, — человек считается частью социальной среды и его требуют рассматривать непременно под этим углом зрения. С одной стороны, одним из основных положений марксистской психологии объявляется целостный подход; с другой — эта целостность поведения как бы рассматривается через искусственно суженное «окно» — совокупность реакций. И так далее.

Поэтому совершенно естественным было появление статей и книг Льва Семеновича Выготского, пытавшегося, и не без успеха, противопоставить реактологии новое направление в изучении психики, названное им культурно-историческим.

В том же сборнике, где была напечатана статья Корнилова, опубликована и статья Л. С. Выготского «Сознание как проблема психологии поведения». Этой статьей открывается цикл его исследований, посвященных проблеме социальной природы и путей формирования человеческой психики (СНОСКА: Важнейшие работы Л. С. Выготского собраны в двух посмертных сборниках: «Избранные психологические исследования». М., 1956 (далее обозначается «ИПИ») и «Развитие высших психических функций». М., 1960 (обозначается «РВПФ»). Кроме того, недавно издана книга Выготского «Психология искусства». М, 1965 (2-е изд. 1968). Готовится собрание сочинений Л. С. Выготского. Основная литература о Выготском: А. Н. Леонтьев и А. Р. Лурия. Психологические воззрения Л. С. Выготского, «ИПИ»; А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия и Б. М. Теплое. Предисловие к «РВПФ»; О. К. Тихомиров. Общественно-исторический подход к психологической деятельности человека. «Вопросы философии», 1961, № 12; А. В. Брушлинский. Культурно-историческая теория мышления. М., 1968. См. также: В. Н. Колбановский. О психологических взглядах Л. С. Выготского. «Вопросы психологии», 1956, № 5).

«В предпринятой попытке создать новый подход к психике человека Л. С. Выготский исходил одновременно из двух положений. Во-первых, из того положения, что психика есть функция, свойство человека как материального, телесного существа, обладающего определенной физической организацией, мозгом. Во-вторых, из того положения, что психика человека социальна, т. е. что разгадку ее специфических особенностей нужно искать не в биологии человека и не в независимых законах «духа», а в истории человечества, в истории общества» («РВПФ», стр. 4). Единство этих двух положений Выготский нашел в учении об опосредствованном характере деятельности человека.

Деятельность человека осуществляется, в отличие от поведения животных, непосредственно обусловленного средой, через посредство общественно выработанной и общественно значимой системы орудий труда и системы «психологических орудий». Что касается орудий труда, то эта их роль в деятельности человека была достаточно хорошо показана еще Марксом, а позже Г. В. Плехановым. «В орудиях труда человек приобретает как бы новые органы, изменяющие его анатомическое строение. С того времени, как он возвысился до их употребления, он придает совершенно новый вид истории своего развития: прежде она, как у всех остальных животных, сводилась к видоизменениям его естественных органов; теперь она становится прежде всего историей усовершенствования его искусственных органов» (СНОСКА: Г. В. Плеханов. К вопросу о развитии монистического взгляда на историю. «Избранные философские произведения», т. I. M., 1956, стр. 610). Эти «искусственные органы» могут достигать какой угодно степени сложности — до современных электронно-вычислительных машин включительно. В сущности, вся совокупность технических средств, созданных человеком, опосредствует его трудовую деятельность; но даже и самый простой акт такой деятельности — скажем, колка дров — требует, во-первых, созданного обществом орудия труда (топор), во-вторых, созданных обществом же (и усвоенных индивидом в виде навыков) трудовых действий, соответствующих этому орудию.

Известную аналогию орудиям труда представляют и «психологические орудия» (термин Л. С. Выготского). «Как естествознание, так и философия,— писал в свое время Ф. Энгельс,— до сих пор совершенно пренебрегали исследованием влияния деятельности человека на его мышление. Они знают, с одной стороны, только природу, а с другой — только мысль. Но... разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу» (СНОСКА: Ф. Энгельс. Диалектика природы. М., 1955, стр. 183. Пользуемся случаем, чтобы констатировать, что излагаемые ниже взгляды Выготского и его школы развивались субъективно и объективно как попытка психологической конкретизации общеметодологических принципов марксизма. Ср. в этой связи: А. Н. Леонтьев. Об историческом подходе в изучении психики человека. В кн: «Проблемы развития психики», изд. 2. М., 1965, стр. 358 и след.; А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности, стр. 14 и след.). Естественно, однако, что психофизиологические механизмы безусловнорефлекторного и даже условнорефлекторного типа, лежащие в основе поведения животных, не в состоянии обеспечить достаточных темпов эволюции человеческого мышления, темпов, которые соответствовали бы темпам развития производственной деятельности человека. Кроме того, эти механизмы в своей основе не приспособлены для отражения специфических связей людей внутри человеческого общества. Поэтому у человека мы находим совершенно новый тип психической деятельности, новый тип поведения — интеллектуальное поведение, опирающееся на употребление знаков. Если у животного условнорефлекторные связи возникают в естественном порядке, как результат воздействия среды, то у человека «социальная жизнь создает необходимость подчинить поведение индивида общественным требованиям и наряду с этим создает сложные сигнализационные системы — средства связи, направляющие и регулирующие образование условных связей в мозгу отдельного человека... Эти средства психологической связи по самой природе и функции своей суть знаки, т. е. искусственно созданные стимулы, назначение которых состоит в воздействии на поведение» («РВПФ», стр. 113). В отличие от орудия, которое направлено, так сказать, вовне, «знак ничего не изменяет в объекте психологической операции... знак направлен внутрь» («РВПФ», стр. 125). Психика человека формируется как своего рода единство физиологических предпосылок и знаковых, внечеловеческих, социальных средств. Лишь усваивая эти средства, присваивая их, делая их частью своей личности и своей деятельности, человек становится самим собой, становится человеком лишь как часть человеческой деятельности, как орудие психологического субъекта — человека — эти средства, и прежде всего язык, проявляют свою сущность. Нет че ловека без языка, но нет и языка без человека. Выготский одобрительно цитирует Бэкона: «Ни рука, ни интеллект, предоставленный себе, многого не стоят: дело совершается при помощи орудий и средств».

Еще раз повторим: «психологические орудия», включая язык, есть не только средство воздействия общества на его членов, но и средство формирования психики каждого из них. Сам факт существования человеческого сознания есть следствие опосредствованного характера психической д