Глава IV. Особенности Клинического театра-сообщества в сравнении с другими способами терапии театром 4 страница

Бывает, пациент, поступив в наш Театр, и слова сказать не может, и потанцевать не способен. Но постепенно в застенчиво-теплой, светлой нашей атмосфере с малым светом (свеча, настольная лампа) все это приходит. И теперь сгущается, усиливается в душе ощущение, убеждение, что живу.

По временам наши дефензивно-шизотипические пациенты с вяловатой застенчивостью, оживлением на одной ноте пытаются откровенно поговорить об эротике, но ясно видится: они для этого слишком стыдливы, серьезно-ответственны, их больше оживляют деликатно-иносказательные «подводные течения» интимного содержания. Уже предполагал-отмечал, что американские эротические группы Уильяма Шютца для хронически депрессивных пациентов, нагишом, все же не для российских дефензивов (Бурно М.Е., 2000а, с. 253). Особенно в российском дефензивно-процессуальном мире в области интимности, как убедился, как правило, царят такт, детская нежность, целомудрие. Как-то на репетиции один из слушателей нашей Академии решил тоже сыграть с Фаиной (51^ж, 1ж) малословную роль в танце и с поцелуем в конце этой сцены в «Поздней весне». Этот поцелуй в щеку, однако, вышел у него не по-нашему хищноватым, что неприятно взволновало Ф. Она сказала потом, когда слушатель ушел: «Нет, этот человек не для нас. Пусть к нам больше не приходит».

Попытаюсь уточнить здесь понимание и состояние Любви в нашем Театре через сравнение с Любовью в итальянском психотерапевтическом экзистенциально-аналитическом подходе «софия-анализ» с его Театром софия-аналитического танца Габриэллы Италии Сорджи. Знаком с этим, в сущности, тоже Театром-сообществом уже несколько лет. Автор, теоретик «софия-анализа», итальянский философ, психоаналитик Антонио Меркурио аналитически высветил, тщательно обосновал ненависть, пронизывающую эдиповскую историю — фундамент фрейдовского психоанализа. Иокаста бессознательно помогает мужу Лаю расправиться с их маленьким сыном Эдипом (отнесли его в лес на погибель, к зверям), внутренне чувствуя, что ребенок не погибнет и в будущем выполнит волю рока — убьет отца и женится на ней. Она как бы бессознательно убивает в Эдипе своего сына, дабы получить его как своего мужчину, убийцу ненавистного ей Лая, «не загрязнив при этом своих рук» (пусть сын убьет мужа). В этом семейном треугольнике, где мать и сын или отец и дочь «бессознательно-осознанно создают преступные союзы, где третий лишний», где живет подлинная ненависть, «Любви негде вырасти». Психоанализ и христианство помогают нам это понять, но только София-Мудрость как вера в свою способность любить себя и одновременно другого человека, вера в свою способность понимать Любовь не только как эрос, обладание, но и как дар, не принадлежащий нам лично, «акт свободы», пространство за пределами эроса и ненависти — поможет нам выжить. И эрос и ненависть необходимо пройти, чтобы сделаться взрослым, мудрым. Отодвинув ненависть, выбрав Любовь, надобно перешагнуть через свои влечения (Mercurio A., 1999). В другой работе А. Меркурио (2003) поясняет, что с тяжелейшим трудом и страхом освободился от Бога после 23 лет иезуитства («нет нужды называть Богом то, что является попросту законами жизни»). Теперь, когда вместе с Богом умерла любовь к нему и ужас перед ним, «необходимо по-новому определить, что такое человек». Отныне «личностью является тот, кто способен любить себя, любить других и быть любимым, оставаясь свободным», «свобода — это сущность любви». «Если я не располагаю свободой распоряжаться собой, я не свободен и дарить себя. <...> Рабы и животные не могут преподносить даров. Разве что лошади, после того как стали домашними животными, являются исключением из этого правила» (с. 2-4, 6-7). Этот философско-психотерапевтический подход (софия-анализ) развивается в Италии и других странах с 1970 г., с тех пор как Антонио Меркурио открыл в Риме Институт экзистенциально-аналитической психотерапии (Bonvecchi В., 2002).

Официальный представитель этого подхода, московский психиатр-психотерапевт Андрей Федорович Ермошин (в его переводе не так давно вышла у нас книга А. Меркурио (2006)) рассказывал мне, что многие итальянцы живут с детства с древними мифами средиземноморской культуры в душе («у них это — как у нас "Стрекоза и муравей"»). Разыгрывая артистически древние мифы, Театр Габриэллы Сорджи (многие пациенты-актеры этого театра своими душевными расстройствами подобны нашим, но без российски-реалистической дефензивности) стремится помочь себе и зрителям раскрыть с помощью мифа заложенную в нас вековую мудрость Любви, добра, выйти из «пространства ненависти» в «пространство Любви» с помощью яркого исполнительского творчества. Ермошин пишет: «София-анализ — синтетический метод психотерапии, в котором уникальным образом сливаются воедино психоанализ, мифология и театрализованное действие с использованием фламенко и танго. <...> Сама атмосфера Института Габриэллы Сорджи[146], а именно атмосфера взаимной любви, соборного творчества, глубоко вовлекает и порождает значимые изменения во всем строе твоей личности. В этой совместной работе растворяются устаревшие стереотипы, растворяются ненависть и злость и, как из первичного питательного бульона, рождается новый тип отношений между людьми, новый модус бытия каждого, бытия антропоартистического». Пациентов-актеров здесь называют «антропоартистами» (человеко-артистами). Это означает, что такой человек в повседневной жизни являет собою «олицетворенный миф», артистически несет в себе, в своем поведении вековую мудрость Любви, Добра (Ермошин А.Ф., 2002).

25 июня 2005 г. Габриэлла Сорджи в своем выступлении на Международном конгрессе «Профессиональная психотерапия и профессиональное консультирование: прошлое, настоящее и будущее» (24-25 июня 2005 г., Москва) сказала следующее. «Когда входит ко мне в кабинет пациент и садится в кресло, он чувствует себя там, как в тюрьме, плохим, виноватым, хотя вроде бы он и хороший. Я же помогаю ему духовно расти, взлететь, ощутить себя частицей космической сущности, Любви. Я учитель полета».

В Москве и Вене я видел, слушал яркие выступления этого итальянского Театра. Характерно название одного из спектаклей: «От утраченной красоты к красоте артистического действия: "Поиск Грааля"». Здесь не изучают природу характеров, здесь все дышит той самой неземной любовью-нежностью друг к другу, которую Антонио Меркурио видит-чувствует высоко над земными влечениями (Эросом). При всем том, что актеры в античном духе полуобнажены. Любовь к матери (женщине, давшей нам жизнь,) изображается (как я это понял, рассматривая красочное зрелище) как ярко-выразительная, артистически-необыкновенная нежность к громадной красной матке. Актеры друг за другом залезают в этот длинный красный мешок-матку, другие не по-земному одухотворенно-восторженно поглаживают их тела в этом мешке, то есть саму матку, воплощение Любви, Жизни, как это видно на этом силуэтном, без лиц, снимке, который сделал в Вене на III Всемирном Конгрессе по психотерапии в 2002 г. (см. ил. 2).

Наши театры, встретившись в Москве, посмотрели спектакли друг друга и, естественно, остались каждый самим собою с уважением друг к другу и без желания друг другу подражать или как-то основательно измениться в результате этой встречи. Очевидной стала глубокая душевно-национальная разница между нами, состоящая прежде всего в нашей российской реалистической неспособности так глубоко и ярко жить неземной любовью, как итальянские пациенты-актеры. Только Юстина (39^ж, 2б) серьезно потянулась к итальянцам, поскольку, как объяснила, больше любит танцевать, вообще часами как-то плавно двигаться под музыку, нежели о чем-то размышлять, что-то произносить на сцене в нашем духе. Юстина тоже очень понравилась итальянцам и уже была в Италии в гостях у своих друзей, оплативших ей все это радостное путешествие.

Конечно же, мне по душе стремление Антонио Меркурио, высказанное им на IV Интернациональном конгрессе, организованном Институтом экзистенциально-аналитической психотерапии Габриэллы Сорджи в Асколи Пичено (март, 2006 г.), стремление «превратить Жизнь как воровство в Жизнь как дар» (Mercurio A., 2006). По душе — как и Любовь-Быть в понимании Эриха Фромма. Однако все это могу принять лишь исходя из природы характеров (в широком смысле) разных людей, в том числе — природно не способных к Любви, Добру.

При всех депрессивно-деперсонализационных трудностях, сложной немоте чувствования наши дефензивные пациенты обычно уже через несколько репетиций привыкают друг к другу, охотно танцуют и произносят нежные слова земной любви, не понимая, не чувствуя другой любви, аутистической, отдельной от ощущений, влечений. У нас своя целебная реалистическая любовь, свои земные переживания, радости, нам трудно артистически жить в древнем мифе, и мифологический красный маточный мешок, наверно, никогда не был бы нам по душе. Выбранные места из письма Нины (50^ж, 1ж) (20 июня 1997 г.), которые здесь с ее разрешения привожу, пояснят это выразительнее.

«Именно сейчас, когда нависла над нами всеми угроза расставания (летний двухмесячный отпуск. — М. Б.), я отчетливо увидела, что для меня все эти годы был наш Театр. Пришла я в него ничего не умеющей, но свято во все, что там происходило, верящей. Меня охватывала радость, когда радовались другие, я не умела еще завидовать и искренне восхищалась искрометной, талантливой, правильной игрой ребят. Свою синтонную Медведицу я играла всей душой, я не умела тогда вдумываться в роль, я играла, как чувствовала, как хотелось ее сыграть. Мне хотелось тогда всех объединить, всех обласкать. Я играла, вернее жила в роли, и этим все сказано. <...> Я понимала, что многие играют лучше меня, но мечтала о монолитном, слитном коллективе. И моя мечта сбылась. В Театр пришли глубокие, общительные люди, мы объединились, и Театр стал существовать как единое целое. Я старалась не пропускать репетиций, спектаклей, так как появилась ответственность перед сложившимся коллективом. Честно говоря, воспринимала это как труд. Именно Театр расковывал меня как личность. Я перестала бояться дружить. <...>... признаюсь Вам, что театр был моей давнишней мечтой. Даже когда очень была больна, мечтала сыграть в "Трех сестрах" А.П. Чехова, в "Дяде Ване", в "Вишневом саде"... Я ведь даже после школы поступала в Щепкинское училище в Москве, но не прошла по конкурсу. <...> Вы осуществили мою давнюю мечту. Я понимала, что играю душой, а не мастерством, но это меня тоже устраивало. <...>... стала чувствовать себя привлекательной женщиной, а до этого была просто безликим существом, жившим в себе, ничего другим не отдающим. В Театре научилась отдавать. Я помню, как играла свою Медведицу ("Новый год в лесной избе") в какой-то психиатрической больнице. Если б Вы знали, что делалось в моей душе. Когда-то сама несчастная пациентка, я пришла туда послом красоты и добра, я еще была очень медлительна, с трудом запоминала роль от волнения. И когда все ребята бросились устраивать декорацию с таким же жаром, забыв о всех своих комплексах, также бросилась за ними и я. Стала привязывать бумажных рыбок в аквариуме. Понимала, что должна сделать это хорошо и быстро, видела, как Елизавета Юльевна посматривала на меня, но все-таки доверила мне эту работу. Я поколола иглой все пальцы, рыбки красовались в аквариуме, и я была благодарна доброте этой женщины, которая не отбросила меня от общего дела, хотя у нее, наверняка, были большие сомнения. Театр наш заставлял меня сильно волноваться. Я была еще в слишком плохом состоянии, когда учила роли. Но, наконец, настал день, когда я стала радоваться игре, играть во всю силу души. Это было на спектакле перед иностранцами. Как меня радовали ребята! Я приносила бутерброды из дома, а Елизавета Юльевна кормила и поила. Витя приносил то киви, то клубнику — это меня поражало. Нашу маленькую актрису Юлечку я любила всем сердцем. Она еще не актриса, но душа у нее чистая и светлая. И столько в ее душе происходило хорошего, что я была за нее счастлива. Играя Медведицу, я почувствовала к Вите что-то родственное. Мне всегда было с ним хорошо. Я не знаю, может быть, это дружба, но она прекрасна. Когда Вы стали работать с нами в Театре, я удивлялась Вашей душевной молодости. Однажды, танцуя со мной (я, правда, очень стеснялась Вас), Вы сказали, что все это напоминает Вам школьный вечер, десятый класс. Еще Вы с Елизаветой Юльевной танцевали с нами в кругу "танец утят". Это было восхитительно <...> А помните, как Вы сняли перед нами шапку после одного из спектаклей. Это была высшая награда! <...>...Я глубоко благодарна Вам как врачу, человеку, сумевшему пробудить во мне то, что было глубоко запрятано, как говорят, "за семью печатями", за мое творчество, о котором я не подозревала, за то, что благодаря нашим занятиям и Театру снова обрела вкус к жизни и любовь к ней. Бывают тяжелые спады, Вы это хорошо знаете, но знайте и то, что я вас всех очень люблю. Что вы все для меня необходимы, как небо, солнце, воздух. Я не хочу расставаться с Вами до самой смерти. Пожалуйста, не будем расставаться, я устала от потерь.

Если вдруг опять придет болезнь, знайте, я всегда буду вспоминать Вас с великой теплотой, которая способна весной пробудить растения к жизни. Спасибо за жизнь, которую Вы вместе с Елизаветой Юльевной, Светланой Владимировной, Екатериной Анатольевной и Еленой Давидовной, моей крестной матерью, подарили мне[147]».

Думается, что у большинства пациентов-актеров нашего Театра-сообщества чувство влюбленности, любви хотя и преломлено, разлажено шизотипически-деперсонализацион-ными, депрессивными расстройствами, хотя оно и хрупко-стыдливое, часто вялое, но все же оно достаточно реалистическое, земное, не способное аутистически (как у многих шизоидов) существовать как одновременно два разных переживания порознь — чувственно-земное и духовно-неземное. Нашим дефензивным пациентам не по душе подолгу артистически-восторженно, возвышенно обниматься, «перешагивая» в божественную высоту из человечески-земного теплого чувства. Разумеется, я говорю это лишь о типичных дефензивных пациентах нашего Театра-сообщества.

Итак, в нашей творческой целебной игре возникает душевное, духовное оживление души и, в частности, радость влюбленности. Даже — как ни грешно говорить об этом — чувственно-одухотворенное, творческое, высокое переживание есть и в естественной для многих наших пациентов онанистической интимной близости наедине с собою, если по разным причинам невозможно тут — «как у всех». Однако всегда таким пациенту, пациентке остается надеяться на то, что возможно тут в его (ее) жизни при особом стечении обстоятельств и настоящее, «как у всех». Если, конечно, это настоящее для него (для нее) несравненно выше того воображаемого-сокровенного, возможного в воображении с человеком, с которым остро хочется быть вместе, независимо от его желания, в тайне от него, нисколько его этим не огорчая.

Настоящие интимные, очень важные в лечебном отношении моменты, имеющие и серьезное отношение к жизни Театра (уж раз мы учим пациентов живее, ярче чувствовать), следует затрагивать, конечно, не в групповых, а в индивидуальных беседах[148] со всею врачебной, доверительной тут серьезностью. Нередко наши пациенты после подобных просветительно-психотерапевтических бесед делаются в своей жизни хоть немного счастливее, поскольку спадают с них груз греховности, груз болезненной сексуальной неудовлетворенности, утяжеляющие основное болезненное страдание. Ведь и священник разрешает, например, желудочно-кишечному больному, по болезни, нарушить пост. Не забудем, что помогаем человеку, болезненно страдающему и молодому.

4. Четвертая особенность состоит в том, что наш Театр есть одновременно клинико-психотерапевтическое сообщество-пристанище. Для наших, обычно одиноких, пациентов-актеров Театр становится настоящим сообществом-пристанищем в жизни и в том смысле, что здесь тебя не обидят, как в среде здоровых людей, — своим здравым смыслом, наставлениями-нотациями, упреками в эгоизме и лени, а то и в хулиганстве, тунеядстве. Здесь тебя сердечно поберегут, смягчат сочувствием твои душевные раны, полученные от грубых насмешек, потому что умеет беречь, сочувствовать тот, кто тебя понимает, поскольку сам такой. Здесь, в Театре, реже, нежели в обычной здоровой или невротически-психопатической жизни, обнаруживается агрессивное самолюбие, ячество, обиженное, ранящее выяснение отношений с проникновением в самые мелкие поры событий, поступков, высказываний. Здесь меньше отчаяния по поводу того, что никто меня не понимает и я никого не понимаю, не понимаю, что обидел (обидела) человека. Здесь люди объединены своими разнообразными странностями, отделяющими их от здоровой массы. Им лучше друг с другом именно потому, что они не стандартны. Своеобразие, необычность возмущают лишь агрессивно-стандартного, духовно-узкого, нетворческого человека. Кроме того, у нас, вне здоровой обыденности-тривиальности, вне формальных отношений, корысти и расчетливости в деньгах и в чувствах, по-настоящему интересно жить душой и раздумьями. 42-летняя в ту пору пациентка Нина (50^ж, 1ж), инвалид II группы по душевному заболеванию, посвящает своему психотерапевту весьма характерное стихотворение о Театре-пристанище.

Какая благодать и полнота какая!

От этих наших теплых, светлых встреч.

И теплота мгновенного рукопожатья...

Огонь сердечный... в душе он зажигает сотни свеч.

Я так давно искала этот берег, хотя бы островок,

Где б я могла творить.

Где каждому была б я очень рада

И всем готова сердце подарить.

И, кажется, нашла, нашла я этот берег,

К которому плыву стремительно, легко.

Как важно мне увидеть умных глаз горенье

И речи откровенье, и души добро.

Спасибо Вам за все, наш милый, добрый гений,

Так нежно греющий нас Божеским теплом.

В наших сердцах навек зажгутся свечи,

Что Вы зажгли в своем! [149]

Не столько обычная группа творческого самовыражения, сколько именно Театр становится в широком смысле сообществом-общиной, поскольку здесь пациенты имеют особую светлую возможность приблизиться друг к другу с помощью игры. Кроме того, мы скромно празднуем в амбулатории дни рождения, Новый год, Рождество. Дарим «день-рожденникам» книги (в том числе неновые, постоявшие уже в других книжных шкафах, — и в этом, думается, есть что-то теплое, домашнее). Дарим недорогие картины художников и собственное живописное, художественно-фотографическое творчество в рамках. У нас вообще принято что-то недорогое, но творческое дарить друг другу.

Театр располагает пациентов к встречам в домашней обстановке, путешествиям вместе и т. д. Образуются внутри театра отдельные «домашние» содружества пациентов (обычно нескольких одиноких людей), «семейно» празднующих радостное, душевно и материально помогающих друг другу в каких-то жизненных трудностях (безденежье, ремонт квартиры, похороны родственника и т. д.), в трудностях, перед которыми сегодня и здоровые теряются.

О прибежищах, пристанищах для душевнобольных, где вместе в атмосфере целебной человечности, в стороне от обезличивающей жизненной гонки, коммерции, им лучше, чем среди здоровых, — известно в мире давно. Уже рассказывал об этом в главе III. Однако сообщество, община психиатрических пациентов в виде Клинического театра-сообщества в теплой атмосфере неугасающего творческого самовыражения, а значит — вдохновения-любви, представляется мне особенно целебным для дефензивных пациентов именно своим, главным здесь процессом исполнительского творчества. Этой реалистической игрою наши пациенты живут, познавая свою природу, свою любовь, свой смысл.

Да, по нашей болезненности мы можем принимать, переносить друг друга только в сравнительно небольших количествах. Это, возможно, вечер в неделю в нашем Театре и еще немного в другие дни недели (может быть, другая группа творческого самовыражения, разговоры по телефону, недолгие встречи пациентов вне амбулатории). Но театральный вечер в пятницу — важнейший для многих наших пациентов день, освещающий собою всю неделю: здесь можем все же глубже понять друг друга, здесь более или менее живут наши чувства, здесь особенно живо радуемся. С людьми трудно, даже с родителями, и одному в своей комнате слишком долго быть тоже трудно: долго в одиночестве обретая себя, начинаешь себя терять. А так, после пятницы душа живет Театром, и в то же время остается достаточно много необходимого одиночества, дабы в нем чувствовать себя собою. Таким образом, Театр, оставляя эндогенно-процессуальному дефензивному пациенту достаточную долю необходимого одиночества, в то же время дарит ему близкое, теплое, вдохновенное, творческое общение-самовыражение с созвучными его душе людьми. И уже нет той обычной для него мучительной боли одиночества среди людей.

Нина (50^ж, 1ж) пишет мне (23.10.1998) о том, что пришла в Театр «существом безликим, серым, неуверенным в себе до крайности, с духовным миром, который лежал очень глубоко во мне и давно никому не открывался». «Атмосфера в Театре царила тогда очень радостная, полная веселой импровизации, свободы, раскованности. Молодые веселые люди, духовно близкие мне, вели за собой более слабых, менее одаренных, но по-своему интересно раскрывающихся в игре, каждый сообразно своему характеру. Ни в одном коллективе прежде я не приживалась, а тут приросла душой. Делалась все увереннее в себе, постриглась красиво, стала современнее одеваться. После репетиций испытывала удовлетворение и покой от выплеснутых эмоций. В танцах перед репетицией и после нее чувствовала себя женщиной. Вы с Елизаветой Юльевной так помогли мне работать над первой моей ролью — ролью Медведицы ("Новый год в лесной избе"), помогли жить в роли душой. Я видела, как хорошо, свободно играют свои роли ребята и старалась сделать свою синтонную Медведицу по-настоящему доброй, переживающей за все важное для нее, веселой. Я полюбила свою роль и через эту любовь стала лучше относиться к себе. Размышляя, как по-своему сыграть то или иное место, я вытесняла этой работой свое трудное душевное состояние, тяжелые мысли. Часто перед репетированием мы читали свои стихи, рассказы, сказки. Это помогало почувствовать и понять характер, душу автора и побуждало к собственному творчеству. Сдружилась с ребятами в Театре. Они разные, а в игре с ними — чувство общности. И пропадало чувство одиночества, скованности, поднималась жажда и радость общения, стремилась в Театр».

Влада (35^ж, 1ж) пишет мне (25.06.2004) о том, что для нее, как и для «многих депрессивных», «только в Театре жизнь настоящая, а в другое время ее вроде бы и нет, жизни нет». «И я тоже начинаю считать дни до пятницы уже в субботу. Бывает у меня жизнь — среди природы, например, или в воспоминаниях о ней. Бывает у меня жизнь в одиночестве, жизнь переживаний, воспоминаний. Но это одиночество. Но вот в Театре для меня самое главное: я среди людей — и не чувствую одиночества. В другом общении, в других местах мне кажется, я всегда с людьми как-то осознаю присутствие одиночества. Вообще на кафедре, на конференции в четверг, в разговоре с Вами одиночество отступает, а в Театре это как-то концентрированней происходит....Во время сеансов гипноза Елизавета Юльевна произносила: "...душа становится мягче..." (или примерно так), и Вы тоже вчера в гипнотической песне говорили: "мягче", "светлей". Мне от этого "мягче", только от этого слова, сразу плакать хотелось, потому что так нужно, и в то же время невозможно в это время сбросить вечную свою напряженность и тревогу, стать мягче. Но мягче душа, может быть, и делается, когда она не одинока».

Эльвира (35^ж, 1е). «Наш Театр для меня — это добрый мир. Здесь я забываю свои тревоги, живу миром здешней вечерней пятницы. Чувствую себя собою. И это доброе, приятное провоцирует меня на невольную улыбку и на дорогие сердцу воспоминания».

Убеждаюсь в том, что для многих наших хронически-депрессивных пациентов-актеров жизнь есть наш Театр, особенно тогда, когда осенью после двухмесячного отпуска вижу их тревожно-вялыми, тоскливо-закисшими и в то же время с робкой надеждой на то, что жизнь вернется. Живость-жизнь быстро возвращается с нашими репетициями, выступлениями. И все более проникается такой пациент убежденностью в том, что ему необходимо все то, что у нас происходит, для его жизни. Несомненно, Театр-сообщество помогает многим, особенно одиноким дефензивно-шизотипическим пациентам выжить в самые трудные, молодые годы их жизни, пока болезнь не ослабеет с возрастом.

Юлия (39^ж, 1е) рассказывает: «Была в театре на какой-то современной пьесе, сидела там без интереса в душе. А по дороге домой вспомнилась наша "Поздняя весна" — и одна на ночной пустой улице все действие за всех прожила всей душой и голосом. И так сильно потянуло сюда, к своим». Это случилось после того, как Юлия по причине тяжелой болезни матери года на полтора отошла от нашего Театра.

Трогательная тревожная забота друг о друге в Театре-сообществе... Те, у кого больше денег (богатых у нас нет), помогают тем, у кого их меньше. И все же иногда приходится кого-то деликатно попросить не одеваться в обычные дни репетиций (или если сегодня не твой день рожденья) так дорого-красиво, как не могут всякий день одеться другие. Одинокий Адам (63^м, 2а) должен срочно лечь в больницу с патологией зуба мудрости и по дороге в больницу отвозит своего кота Филю к тоже одинокой Инне (47^ж, 2а). Одинокая Руслана (54^ж, 2а) не способна расстаться с бездомными собаками, которыми наполнила свою дачу, где живет и зимой. Она уже не может их прокормить: осень, никто не зовет ее из соседних дач, деревенских домов заработать какой-либо тяжелой работой (только это — ее заработки, группы инвалидности еще нет). Театр собирает деньги, продукты. Роман (46^м, 2а) и Адам (63^м, 2а) едут с сумками на электричке к Руслане.

Нина (50^ж, 1ж) и Вера (46^ж, 1з) провели вместе лето, путешествуя по берегу Черного моря.

Новенькие обычно довольно быстро начинают чувствовать себя в Театре-сообществе среди своих, а не чужих. Некоторым в первую же пятницу в Театре так хорошо, что даже кажется им, что если все будут весь вечер молчать, все равно хорошо со своими. Приходилось не раз слышать: «У меня нет ничего, кроме нашего Театра».

Алексей (29^м, 1и) объясняет: «Не столько в группе творческого самовыражения, сколько в нашем Театре можно убедиться в том, что не только я такой несчастный, как думал раньше. И когда это почувствуешь-осознаешь, уже нет прежнего ощущения трагичности твоего положения. Нам почему-то хорошо здесь вместе. Даже если в содержании пьесы звучит некоторая обреченность от подробного изображения наших переживаний, нам все равно радостно жить от того, что мы вместе и понимаем друг друга».

Елизавета Юльевна Будницкая тратит свою теплую душу, практическую смекалку и на то, что старается устроить куда-нибудь на работу-подработку всех, кто только пожелает, и на советы пациентам о том, как возможно недорого и красиво одеваться, готовить всякие кушанья, и на всякое другое «женское». Воронежские психиатры-психотерапевты Любовь Акимовна Стукалова, Марина Анатольевна Рогозина и Владимир Анатольевич Жаурин (1997) разработали особую, «созвучную русской культуре» «модель психотерапевтического контакта», в соответствии с которой больного лечат два психотерапевта — мужчина и женщина, что «воссоздает атмосферу семьи». «Терапевт-женщина выражает материнскую иррационально-интуитивную линию контакта, терапевт-мужчина — отцовскую идейно-логическую» (с. 278-280). Модель эта, несомненно, работает и в нашем Театре-сообществе. Так, например, Елизавета Юльевна Будницкая может так мягко, по-матерински поговорить с пациенткой о ее тревогах по поводу влюбленности в кого-то или даже по поводу ее интимных отношений, как никогда не смогу сделать это я. Именно естественная, теплая Елизавета Юльевна должна показать «нашим ребятам», как положить в танце руку на плечо, обнять за талию и т. п. Наконец, именно то, что очень многие наши пациенты-актеры обращаются друг к другу по имени и нас с Елизаветой Юльевной просят называть их по именам, еще более подчеркивает впечатление Театра-семьи.

Бывает, «новенькому» («новенькой») в Театре поначалу неуютно. Мы оберегаем его (ее) конфузливую молчаливость-напряженность. Быстро представим его (ее) всем за чаем на репетиции (например: «вот наш новенький — Саша») — и пусть себе тихо сидит среди нас, проникается атмосферой Театра. Не спрашиваем его пока ни о чем. Сам захочет что-нибудь сказать — пожалуйста. Он тихо сидит где-нибудь в укромном месте психотерапевтической гостиной или в глубине зрительного зала (конференц-зал) в зависимости от того, где происходит репетиция. Смотрит, слушает, как мы репетируем, размышляем вслух или танцуем. Пьет с нами чай. Может быть, в этот вечер мы тихо и кратко празднуем день рождения кого-нибудь из нас: дарим «деньрожденнику» книгу, картинку в рамке или что-нибудь еще в таком духе.

Когда репетиция происходит в конференц-зале, нам там не так уютно пить чай, как в гостиной с длинным «семейным» столом. Но все равно сбоку от рядов зрительных стульев — небольшой стол с чашками, печеньями, сахарницей, чайником или самоваром и еще там всякое кондитерское — кто что принес. Кто хочет, тот и берет во время репетиции с этого стола чашку и какой-нибудь пряник. Примерно так, как это происходит во время заседаний некоторых ученых советов. Кто-нибудь из пациентов-актеров (чаще человек противоположного пола) трогательно принесет застывшему в стеснительности новенькому чай в чашке на блюдце и там же на блюдце что-нибудь к чаю. И еще поприговаривает: «Ничего, мы все тут застенчивые, только внешне незаметно, научились кое-чему, и ты научишься». Новенький получит сборники наших рассказов, стихотворений, брошюры психотерапевтических пьес. Посоветуем из всего этого выбрать что-нибудь созвучное душе, то, что, может быть, захочется в следующий раз прочесть нам с выражением, готовясь к концерту. Вечер за вечером стеснительный новенький все более втягивается в наше сообщество. Особенно помогает ему то, что он обнаруживает здесь, в Театре, людей с душевными переживаниями, подобными его собственным. Оказывается, что ему гораздо интереснее общаться именно с этими людьми, нежели со здоровыми. Изучать характеры, свою хроническую депрессию, деперсонализацию и т. д. Может быть, он впервые в жизни попадает в компанию, где его могут понять так, как ему хочется, чтоб его понимали.