Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. Как следствие, она вполне естественно предоставила невро­логическую модель душевной болезни

Как следствие, она вполне естественно предоставила невро­логическую модель душевной болезни. Психиатрия, как я попытался показать вам, перешла от изучения душевной болезни как бреда к изучению аномалии как расстройства инстинкта. В это же время или даже раньше, уже в XVIII веке, началась прокладка другого пути, пути совершенно другого происхождения, ибо речь шла о пресловутой хрис­тианской плоти. Эта похотливая плоть, перекодированная благодаря конвульсии в понятие нервной системы, и предо­ставила необходимую модель, когда понадобилось осмыс­лить расстройство инстинкта и приступить к его изучению. Такой моделью стала конвульсия, конвульсия как бурное автоматическое высвобождение фундаментальных, инстин­ктивных механизмов человеческого организма; более того, конвульсия стала прототипом безумия. Думаю, вы понима­ете, как в недрах психиатрии XIX века смог вырасти этот разнородный и противоречивый, с нашей точки зрения, монумент — знаменитая истероэпилепсия. В середине XIX века эта истероэпилепсия (понятие царило с 1850-х гг. и до тех пор, пока его не развенчал Шарко, то есть приблизитель­но до 1875-1880 гг.) стала орудием анализа под рубрикой нервной конвульсии нарушения инстинкта в том виде, в каком это нарушение выделилось из области изучения ду­шевных болезней, прежде всего случаев монструозности. Так произошло слияние двух долгих историй христианского признания и монструозного преступления (о котором я так­же вам рассказывал), которые соединились в рамках психи­атрического анализа и этого столь характерного для тогдаш­ней психиатрии понятия, каким является истероэпилепсия. Итак, шло все более глубокое, все более отчетливое уко­ренение конвульсии в медицинском дискурсе и медицинс­кой практике. Изгнанная из области духовного руководства и унаследованная медициной конвульсия впоследствии пос­лужила аналитической моделью применительно к феноме­нам безумия. Но в то время как конвульсия все глубже уко­ренялась в медицине, католическая церковь, со своей сто­роны, все настойчивее стремилась избавиться от нее как от

препятствия, оградить от конвульсивной опасности плоть, которую она контролировала, при том что конвульсия и для медицины стала орудием в борьбе против Церкви. Ведь вся­кий раз, когда медики анализировали конвульсию, их целью было еще и показать, что феномены колдовства и феномены одержимости были на самом деле всецело патологическими феноменами. Таким образом, чем более полновластно меди­цина распоряжалась конвульсией, чем чаще медицина при­водила конвульсию в качестве опровержения целого ряда христианских верований и обрядов, тем яростнее и тем ра­дикальнее Церковь старалась от этих пресловутых конвуль­сий отделаться. В результате, когда в XIX веке разразилась новая волна христианизации, конвульсия стала неуклонно обесцениваться как предмет христианского, католического, да, впрочем, и протестантского почитании. Она стала неук­лонно обесцениваться, и на смену ей пришло нечто другое, а именно явление. Церковь развенчивает конвульсию — или поддается ее развенчанию медициной. Она больше слышать не хочет обо всем, что напоминало бы об этом коварном про­никновении тела наставника в плоть монахини. Но взамен она превозносит явление — и, разумеется, уже не явление дьявола, не то странное ощущение, которое испытывали мо­нахини в XVII веке. Это явление Богоматери, явление на од­новременно близком и далеком расстоянии, так, что до него, в некотором смысле, можно дотронуться, но в то же время недоступное. Хотя, так или иначе, явления XIX века (типич­ные примеры — случаи в Салетте и Лурде) абсолютно ис­ключают телесный контакт. Правило неприкосновенности, неслиянности духовного тела Богоматери и материального тела озаренного — это одно из фундаментальных правил системы явления, сложившейся в XIX веке. Итак, это явле­ние Богоматери на расстоянии, без контакта; явление, субъ­екты которого — уже не монахини за монастырской оградой и на церковном попечении, которые поставили в тупик ру­ководство совестью. Теперь субъектом становится ребенок, невинный ребенок, которого едва коснулась рискованная практика духовного наставничества. Этим-то ангельским

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР