Логика: наименование и предмет

§ 1. Титул «логика»

а) Логика мышления и логика вещей

 

«Логика» — обычно под этим названием с давних пор понимают «учение о правильном мышлении». И сегодня изучать «логику» для нас означает: учиться правильно мыслить, уз­навая о структуре, формах и правилах мышле­ния; запечатлевать их в своей памяти, чтобы потом в тех или иных случаях применять. Одна, правда, несколько вульгарная поговорка гласит: «У него нет никакой “логики” в утро­бе». Обычно здесь подразумевается двоякое: во-первых, способность правильно мыслить — врожденная, она сидит в утробе человека, и правильное мышление, по сути дела, должно было появиться само собой; во-вторых, в этой поговорке все-таки подразумевается, что чело­веку следовало бы научиться «логике» и путем некоего особого воспитания «запустить» ее в свою «утробу», чтобы его мышление вживую вырастало из «логики» и всегда было правиль­ным. Стоит только человеку — согласно этому представлению — хорошо ознакомиться с «ло­гикой» и как бы освоиться в ней, и вот он, в случае необходимости, уже легко понимает, что «логично», а что нет. Говорят: «это логич­но», подразумевая, что нечто становится яс­ным как вывод, как следствие из имеющегося положения дел и предшествующих обстоя­тельств, известных каждому. Таким образом, «логичное» — это последовательное: то, что соответствует «логике». Но здесь под «логи­кой» мы подразумеваем не столько законность мышления и его соответствие установленным правилам, сколько внутреннюю последователь­ность самой вещи, положения, процесса. Тогда получается, что сами вещи имеют в себе некую «логику», свою «логику». Значит, мы только тогда мыслим «логично» — в правильно поня­том смысле этого слова — когда следуем логике, заключенной в самой вещи, и мыслим из нее.

Потому мы никогда не научимся «мыслить правильно», если будем знакомиться только со структурой и правилами мышления и заучи­вать их, как говорится, со стороны, не стре­мясь к тому, чтобы нас затронуло внутренней логикой самих вещей и чтобы они руководили нами. Многие, пожалуй, владеют логикой, но у них никогда нет в голове истинной мысли. Правда, такие мысли редки. Человек часто де­лает себе множество мыслей, но, вот так «сде­ланные», они ненадежны. Редкие истинные мысли не возникают из самодельного мышле­ния, но они, правда, не находятся и в вещах, как камень на лугу или сеть в воде. Истинные мысли при-мысливаются к человеку (werden zu-gedacht), причем только в том случае, если он, со своей стороны, пребывает в настоящем мыслящем благоговении (An-dacht), то есть в выработанной им готовности помыслить то, что идет ему навстречу как должное-быть-по­мысленным.

Поэтому титул «логика» сразу же оказыва­ется странно двусмысленным и означает, с од­ной стороны, логику мышления, а с другой — логику вещей; с одной стороны, он означает то сообразование с правильным, которое отличает мыслящее отношение, с другой — структуру самих вещей. Поначалу мы не знаем, откуда берется эта двусмысленность «логики» и «логи­ческого», в какой мере она необходима и поче­му она упрочилась в чем-то привычном, в кото­ром мы, не успевая подумать, носимся и снуем туда-сюда. Правда, в большинстве случаев «ло­гику» мы понимаем только в смысле учения о формах и правилах мышления.

Итак, когда мы говорим о «логике» и ее изучении, рисуется странная картина. Если мы понимаем ее как учение о мышлении, тогда, ко­нечно, можно считать, что все сводится к тому, чтобы не только узнавать правила правильного мышления, выдвигаемые логикой, но и пра­вильно их применять. Но к чему применять? Ясно, что к постижению и рассмотрению ве­щей, предметов и людей, а также к обхожде­нию с ними. Но как применить мышление к ве­щам, если мы заранее как следует не узнали сами вещи,, предметы и их «логику»? А если предположить, что мы каждый раз уже хорошо знакомы с «логикой» самих вещей и «логикой» той или иной области их нахождения, тогда за­чем нам применять к ним какие-то правила ло­гики в смысле учения о мышлении? Ведь мы и так мыслим «логично», когда мыслим «вещно» и «в соответствии с вещами». Но когда и ка­ким образом мы мыслим именно так? На каком пути и через какие наставления мы учимся так мыслить? В какой мере нам надо мыслить из самих предметов и вещей? И какое «надо» тог­да затрагивает нас? Быть может, оно берет начало в одном только требовании мыслить «объективно», когда-то выдвинутом людьми определенной эпохи? Но «объективно», в соот­ветствии с объектами, мыслят только «субъек­ты». Объективность как идеал существует только в кругу субъективности, то есть там, где человек знает себя как «субъекта». Но можно ли сразу сказать, что требование объек­тивности равнозначно тому, что мы имеем в виду, когда говорим здесь о «вещном» (das Sachliche)? Чтό если все объективное — лишь тот образ действий, которым субъективность человека «отбрасывает» вещи от себя, то есть ставит их перед собой, пред-ставляет, опред­мечивает? Чтό если «объективное» никак не вступает в область «самих вещей»? И снова мы спрашиваем: почему и как нам надо мыс­лить из вещей? Что это за необходимость определяет здесь, как быть нашему мышлению, причем определяет так, что без этого пред­определяющего определения мыслить из ве­щей мышление не становится мышлением? Что происходит с человеком, коль скоро не­обходимость мыслить вещно, то есть мыслить вообще, зовет его? Почему получается так, что человек может ускользнуть от этого зова, уклониться от него, пройти мимо него и не­правильно его истолковать, чтобы тут же за­брести в беззащитное и впасть в необерегаемое?

Откуда и каким образом вообще доходит до человека призыв мыслить — и мыслить в со­ответствии с вещами, как они есть? И имеет ли человек, имеем ли мы уши, чтобы слышать его? Понимаем ли мы язык того речения, в кото­ром содержится этот призыв? Сохраняем ли мы отношение к слову, которое в этом речении приходит в речь? Что это такое вообще — сло­во? Что значит — давать ответ тому призыву, который определяет наше существо, давая ему предназначение? Быть может, эти только что заданные вопросы и есть настоящие вопросы «логики»? Но «логика», — говорят нам, — это учение о правильном мышлении.

Правильно мыслить, мыслить из вещей, во­обще мыслить — необходимо, а первым делом учиться мыслить — самое необходимое. Но все это не только потому, чтобы избежать одних лишь логических ошибок. Мыслить надо для того, чтобы через это соответствовать предназ­начению исторического человека, быть может, еще сокрытому. Может быть, в будущем дли­тельное время все будет зависеть только от то­го, дадутся ли историческому человеку эта воз­можность ответствовать и способность мыс­лить или по-прежнему в них будет отказано. Под «историческим человеком» подразумевает­ся человечество, на которое возложена судьба мысли — как то, что он призван помыслить. Но кто, как не «народ мыслителей», в эту ми­ровую годину скорее прочих воспримет и смо­жет воспринять для грядущих дней дар мыш­ления — тот народ, который рано Ушедший назвал «священным сердцем народов»[43], сказав, что из него придет «совет» «о царях и наро­дах»?[44] Всякая поэзия и игра, всякое образова­ние и созидание, всяческие заботы и дела, вся­ческая борьба и страдания ввергаются во что-то путаное, смутное, случайное, подверженное одному только расчету, если нет про­стой ясности того мышления, из которого мо­гут появиться и пребыть мир и земля — как знак истинного.

Но как нам отыскать эту ясность, если мы не хотим пуститься в дальний путь мысли и учиться мыслить лишь не торопясь?

Быть может, есть даже нечто более предва­рительное, а именно то, что нам надо еще учи­ться учению и возможности учиться; есть даже нечто еще более раннее по отношению к этому предварительному: нам надо еще подготовиться учиться учению. Но что такое — учиться? Одним-единственным словом об этом не ска­жешь, можно, наверное, только намекнуть: учиться — значит, следуя указанию и намеку, нечто узнавать и усваивать, дабы затем дарить его как собственность знания, не утрачивая его и не оскудевая. Учение приводит к знающему усвоению и достоянию знания, но всегда — к достоянию, которое не принадлежит нам, но которому принадлежим мы. Сначала нам надо учиться учению. Все должно быть очень начинательно, должно быть преисполнено ожида­ния, быть очень медленным, дабы навстречу нам и нашим потомкам истинное (das Wahre) смогло истинно выйти навстречу как единст­венный посыл судьбы, причем так, чтобы мы не могли заранее вычислить, когда, где и каким образом это произойдет. Должен пробудиться род Неспешных, чтобы слишком поспешное стремление действовать и желание быстро все устроить, жажда обретения скорых сведений и дешевых решений не увлекли нас в пустоту и не заставили прятаться в традиционные мне­ния и верования, которые всегда — лишь ис­ход, но никогда не становятся и не могут стать истоком.

 

b) επιστήμη и τέχνη в их отношении к

современной науке и технике

 

Итак, мыслить необходимо и прежде всего необходимо учиться мыслить. Но ведь мы учимся этому через «логику»? Что общего у мышления с «логикой»? Что означает это на­звание? И что есть оно само, обозначенное ти­тулом «логика»? «Логика» — быть может, это задача, к выполнению которой исторический человек приступил только наполовину, которая в своем выполнении пошла окольными путями и которую он еще ни разу не брал на себя в ее исходности? Если это действительно так, тогда титул «логика» и его употребление являются для нас лишь неким вспомогательным средст­вом, необходимым для того, чтобы, сославшись на нечто давно известное, обозначить и при­знать что-то иное, к чему мы издалека только еще приближаемся? Если это действительно так, тогда как раз по этой причине нам, конеч­но, надо прежде всего внести достаточную яс­ность в то, что такое «логика», что есть ее имя и предмет.

Итак, «логика»: кроме этого выражения мы знаем и употребляем и другие, похожие, на­пример, «физика», «этика». Это сокращения соответствующих греческих слов λογική, φυσική, ήθική, перед которыми можно поставить έπιστήμη, переводимое нами пока словом «зна­ние». λογικόν, λογικά именует все то, что касает­ся «логоса» (λόγος). Соответственно φυσικόν, φυσικά именует все, что принадлежит φύσις, а ήθικόν — все, что затрагивает ήθος. «Логика», понятая как сокращение от επιστήμη λογική, есть знание о том, что касается «логоса». Но что здесь означает λόγος?

Прежде чем ответить на этот вопрос, не­плохо было бы прояснить значение слова έπιστήμη. Это совершается в трех аспектах и с трояким намерением. Во-первых, для того чтобы узнать, что означает греческое слово, которое мы обнаруживаем и в двух других случаях: έπιστήμη φυσική, έπιστήμη ήθική. Во-вто­рых, для того, чтобы, разъясняя именно это греческое слово, подготовиться к разъяснению слова λόγος и всего того, что им называется. Наконец, для того, чтобы теперь уже научить­ся приблизительно определять, какой смысл кроется в том, что слово и предмет, которые здесь именуются «логикой», восходят к эллинству.

Итак, что означает επιστήμη?Однокоренной глагол — έπίστασθαι, то есть «становиться пе­ред чем-либо», «пребывать при нем и стоять перед ним, чтобы оно показало свой вид». По­мимо прочего έπίστασις обозначает пребывание перед чем-либо, внимание ему. Это внимаю­щее, пребывающее перед-чем-то-стояние (Vor-etwas-stehen), έπιστήμη,показывает и за­ключает в себе следующее: мы становимся све­дущими, знаем толк в том, перед чем вот так стоим. Следовательно, мы можем со знанием дела предстоять той вещи, перед которой и по отношению к которой мы, внимая ей в своем пребывании перед ней, стоим. Мы можем пред­стоять какой-либо вещи, то есть мы разбираем­ся в ней. Поэтому έπιστήμηмы переводим как «умение-в-чем-то-разобраться».

Очень часто это слово переводят как «нау­ка», сразу же — причем поспешно, неточно и приблизительно — имея в виду новоевропей­скую, современную науку. Эта наука, то есть современная наука, в самом своем существе, которое в ходе новоевропейской истории за­метным образом дает о себе знать, технична по своей сущности. Когда мы говорим, что ново­европейская наука представляет собой одну из необходимых форм утверждения современной техники, это кажется странным. Это странное не исчезнет и в том случае, если мы тотчас пря­мо скажем, в чем заключается сущность совре­менной техники. Правда, сразу об этом не скажешь: отчасти потому, что эта сущность в ка­ком-то отношении еще сокрыта, отчасти потому, что то, что уже можно прояснить в этом вопросе, нельзя описать в нескольких предложениях. Только одно становится ясно уже при малом бодрствовании осмысляющей мысли: как науки о неживой и живой природе, так и науки об истории и исторических деяни­ях в своем формировании все однозначнее пре­вращаются в тот способ действия, которым но­воевропейский человек, через предпринимае­мое им разъяснение, овладевает природой, историей, «миром» и «землей» вообще — всё для того, чтобы эти разъясненные области пла­номерно и в соответствии с потребностью ис­пользовать для упрочения воли к утверждению себя господином над целым (das Ganze) мира в смысле его упорядочения. Эта воля — кото­рая во всяком намерении и начинании, во всем, что стало предметом ее воления и было достиг­нуто, волит только саму себя, причем себя, «оснащенную» постоянно возрастающей возможностью волить себя самое — является основой и сущностной сферой современной техники. Техника — это организация (Organi­sation) и орган (Organ) воли к воле. Различ­ные человеческие сообщества, народы и нации, группы и индивиды всюду — лишь предмет во­ления этой воли и, со своей стороны и через себя самое, не являются ее источником и средоточием, но всегда предстают лишь как ее со­вершители, нередко даже вынужденные.

Но к чему эти слова о современной технике и совершенно техническом характере совре­менной науки? К тому, чтобы поразмыслить, имеем ли мы право переводить греческое слово έπιστήμη,«умение-в-чем-то-разобраться», сло­вом «наука». Если при этом — что напрашива­ется само собой — нам тотчас приходит в го­лову только современная наука и если к тому же мы имеем о ней смутное представление, тогда перевод становится неправильным. Тем не менее, когда греческое слово έπιστήμηмы пе­редаем немецким словом «наука» (Wissen­schaft), в этом проступает нечто истинное, причем как раз тогда, когда мы думаем о тех­ническом (das Technische) современной науки. Таким образом, современная наука и греческая έπιστήμηвсе-таки взаимосвязаны. Это так. Поэ­тому при переводе греческой επιστήμηнемец­ким словом «наука» можно было бы, не долго думая, сослаться на тот нередко подмечаемый факт, что вообще западноевропейская история, в том числе и современная, восходит к эллинству и что такое ее происхождение особенно ска­зывается на западноевропейском способе по­знания и форме знания. Разве без Греции и без постоянной возможности вновь и вновь всту­пать с ней в диалог существовала бы римская, средневековая, новоевропейская установка на знание? Что было бы, если бы Греции не было? Что вообще можно сказать о бывшем (das Ge­wesene) и его загадке? Бывшее — это не одно только прошедшее (das Vergangene).

Несмотря на ревностное стремление доко­паться до самых дальних закоулков прошед­шего, нам, людям сегодняшним и новоевро­пейским, историография еще очень мало дает понять о неуничтожимой близости бывшего. Быть может, будучи способом технического овладения прошедшей историей, историогра­фия как раз является той плотиной, которую новоевропейский человек сам возвел перед бывшим и его простыми чудесами. Считая себя продвинувшимися вперед, мы думаем, что обо­гнали бывшее, в то время как на самом деле оно постоянно все проще и чище опережает нас, пока, наконец, мы не начинаем догадываться, что в бывшем нас по-настоящему ждет (entgegenwartet) сокровенная тайна нашего существа и что только так есть настоящее (Gegenwart). Чтό если мы еще как следует не знаем, что такое настоящее? Чтό если мы толь­ко и делали, что сновали взад и вперед в своих подсчетах между только что прошедшим и как раз сейчас проходящим и прошедшим ра­ньше и очень давно? Причем и теперь, когда мы онемечили επιστήμη«наукой» («Wissen­schaft»)?

Если мы утверждаем, что έπιστήμηв ка­ком-то смысле можно переводить «наукой», воспринимая последнюю в ее современной технической сущности, тогда мы мыслим нечто иное, чем просто отмеченную историческую взаимосвязь современной культуры и эллинства. Мы мыслим о гораздо более существенном и решающем, которое вряд ли предугадано в его причине и масштабе и уж, конечно, как сле­дует не продумано: речь идет о том, что уже по-гречески постигаемое существо знания и «науки», сама έπιστήμη,имеет глубокое внут­реннее родство с τέχνη,если они вообще не одно и то же. Но что значит τέχνη?После не­многих данных нами указаний относительно того, как понимать έπιστήμη,мы уже не захо­тим разъяснять природу греческой τέχνηс помощью представлений о современной «техни­ке». Правильный путь, скорее, обратный. Но легче сказать, чем сделать. Итак, мы снова спрашиваем: что значит τέχνη?

Мы придерживаемся исходного значения слова. Скажем наперед, что путь через разъяс­нение коренного значения слов и слова полон опасностей. Простое владение словоупотребле­нием и пользование словарями недостаточны для того, чтобы пойти по нему, но здесь мы не можем подробно обсуждать вопрос о том, что еще — и в первую очередь — для этого нужно. Тем не менее всякий, кто внимательно со-мыслит, заметит и однажды поймет, что здесь мы не «снимаем» первые попавшиеся значения с поверхности одних лишь слов, не конструиру­ем из этого философию и не считаем достаточ­ным и исчерпывающим вникание в названные словом вещи. Чтό такое слово без связи с тем, что оно называет и чтό в нем приходит в него, это слово? Побережемся от всяческих пустых и случайных этимологий; они превращаются в игру, если называемое словом прежде не подверглось долгому, неторопливому осмысле­нию, не было снова и снова продумано, а за­тем проверено и вновь и вновь выверено в своем словесном существе.

 

Повторение

1) Взаимообращенность мышления и вещей.

Логика, чистое мышление и рефлексия

«Логика» — так называется «учение о пра­вильном мышлении». Она представляет внут­ренний строй мышления, его формы и правила. В таком случае «заниматься логикой» — зна­чит учиться правильно мыслить. Но когда мышление правильно? По-видимому, тогда, когда оно протекает в соответствии с установ­ленными в логике формами и правилами и, та­ким образом, соответствует «логике». Мышле­ние правильно, когда оно «логично». Говорят, что то-то и то-то «совершенно логично», но при этом подразумевают не мышление и его правильность, а определенные обстоятельства (событие или факт), которые последовательно явились результатом какого-то положения ве­щей. Это «последовательное» состоит в появле­нии определенных «вещных» обстоятельств, возникших в соответствии со сложившимся положением вещей. Тогда «логическое», «по­следовательное» и вообще правильное заключа­ется в вещах, а не в нашем мышлении. Мы го­ворим о внутренней «логике вещи». Таким образом, мы только тогда мыслим логически, то есть правильно, когда мыслим «вещно», то есть мыслим из вещей и «вмысливаемся» в них. Но может ли наше мышление быть таким, не впус­кая себя в вещи и не считаясь с их обязатель­ностью? Следовательно, когда речь заходит о правильности мышления, мы снова говорим именно о нем и о его правильном сообразовывании с вещами. То есть налицо двойная «ло­гика»: логика мышления, которая говорит, ка­ким образом мышление правильно следует ве­щам и сообразовывается с ними, и логика вещей, показывающая, что — и насколько — вещи имеют свою внутреннюю последователь­ность. Вещи не «говорят» и не «заговаривают» с нами, если прежде мы сами не обращаемся к ним своей мыслью. Однако наше мышление остается непрочным и становится необуздан­ным, если прежде вещи не обращаются к нему и не удерживают его в этом обращении. Возни­кает странное соседство логики вещей и логи­ки мышления, когда мышление и вещи обраще­ны друг на друга, возвращаются друг в друга и взаимно друг друга удерживают у себя. Но все становится еще страннее, если эта обращен­ность друг на друга, в которой вещи и мышле­ние друг друга требуют для себя, не исходит ни от вещей, ни от мышления. Все становится за­гадочным, если это обращенность вещей к нам происходит в них и уже давно пришла к чело­веку, хотя он не обращает внимания на ее при­ход и совсем не думает о ее происхождении.

Быть может, загадочно уже указание на то, что ни логика мышления, ни логика вещей, ни то и другое в их взаимосвязи не составляют настоящей логики. В таком случае происхож­дение и причина правильного мышления, даже мышления вообще, остаются для нас сокрыты­ми. Тогда получается, что мы даже не знаем или лишь смутно догадываемся, какой призыв обращен к нам, когда пытаемся следовать рас­хожему требованию мыслить правильно. Быть может, преисполнившись хитрости в своем непрестанном выдумывании все нового и нового, человек уже давно живет в пренебрежении к мышлению, и всё потому, что закоснел в мыс­ли, будто мышление — это только вычисления. Правда, такое мнение так же старо, как и само настоящее мышление, из которого мы однажды увидим, что мышление может заблудиться в своем собственном существе, где оно постоян­но и блуждает.

Поэтому настоящая неправильность мышле­ния заключается не в том, что в какой-нибудь последовательности мыслительных шагов, например, в умозаключении, совершается логи­ческая ошибка, а в том, что само мышление ошибается в своей собственной сущности и сущностном происхождении. Быть может, это неусмотрение собственной сущности и являет­ся причиной настоящей неправильности мыш­ления? Тогда, правда, задача правильно мыс­лить и правильно учиться мыслить приобретает иное, весьма высокое, быть может, даже выс­шее измерение.

(Может быть, эта ошибка в усмотрении собственной сущности является тем приданым, которое отличает происхождение и предназначение мышления и только мышления — тем приданым, которое надо мыслить не просто как недостаток, но, скорее, как залог того, в чем принимаются настоящие решения (Ent­scheidungen), если решение (Entscheidung) принадлежит разделению (Scheiden), а то — различению (Unterscheidung). Различение же есть только там, где есть различие. Но может ли явиться различие, если ему навстречу не устремляются различение и готовность к нему? Различать — не это ли основная черта мышле­ния? И откуда она в нем появляется?).

Но дает ли «логика», как учение о правиль­ном мышлении, залог того, что мы через нее научаемся мыслить? Как вообще обстоят дела с «учиться»? Если оно означает «идти в учение», а всякое «учить» и «учиться» по-прежнему сущностно отличается от того, что попадает в круг одной только муштры, натаскивания и зубрежки; если «учиться» — значит «идти в учение», то есть, пребывая в нем, быть в пути, тогда во всяком «учиться» уже каким-то обра­зом правит мышление. Теперь, когда мы вот так прямо об этом заявляем, мы еще не можем сказать, что есть мышление, но если без него поистине не существует никакого правильно понятого «учиться» и «учить», тогда всякое «учиться мыслить» каким-то образом, будучи этим «учиться», уже есть «мыслить», в кото­ром мы мыслим о мышлении и только о нем.

Но не получается ли так, что в «учиться мыслить» мы мыслим только «о» мышлении? Кажется, так оно и есть. Ведь «логика» как учение о правильном мышлении — это все-та­ки мышление о мышлении. Но это занятие, то есть мышление ό мышлении, явно что-то ис­кусственное, почти противоестественное; мыс­лить о мышлении — в этом есть нечто «искривленное» и скрытое и, когда это происходит, мышление «поворачивается» на самое себя, «заворачивает» к себе и таким образом отка­зывается от своего прямого пути. Такое «пово­рачивание» называется рефлексией. Занятие ею мешает действию и приводит к нерешитель­ности. И к тому же мышление о мышлении — не является ли оно верхом рефлексии? Это все равно, что рефлексия о рефлексии: мышление впустую вращается вокруг себя самого, отры­ваясь от всех вещей. Кроме того, мышление о мышлении чуждо естественному мышлению, непривычно для него; это некое оторванное от жизни занятие, в котором трудно найти опору и путеводную нить. Мыслить о мышлении, то есть заниматься «логикой» — тотальная абст­ракция. Разве может в ней и через нее быть то научение, из которого мы учимся мыслить? Ведь всякому научению нужны простые, пря­мые пути, на которых мы воочию встречаемся с тем, чему надо научиться; учение должно на­чинаться неторопливо и продвигаться вперед постепенно, без искривления и запутывания. Мыслить о мышлении — есть ли что-нибудь более путаное и, может быть, даже опутываю­щее? Поэтому здоровый человеческий рассу­док, нередко отягощенный всем этим, уже мно­го раз сомневался в пользе логики. Говорят, что если уж и надо специально учиться мыс­лить, если к тому же мыслить правильно всегда означает «мыслить вещно», тогда самый на­дежный способ научиться мыслить — в мысля­щем общении с вещами. Мыслить исторически (historisch) мы учимся в исторических науках. К чему здесь логика? Мыслить физически мы учимся с помощью физики. Таким образом, всякому предметному мышлению мы учимся, когда занимаемся соответствующим предме­том.

Но дело в том, что здесь мы не хотим учить­ся мыслить исторически, биологически, физи­чески и вообще научно, равно как не хотим учиться мыслить экономически и художествен­но: мы хотим «только» учиться мыслить. «Толь­ко мыслить»? Что же мы мыслим, когда «толь­ко» мыслим? «Только мыслить» — не меньше ли это, чем мыслить вещно, потому что тогда вещь как будто отсутствует? Или «только мыс­лить» — значит мыслить больше, чем все вещ­ное мышление? Потому что тогда мы, наверное, имеем дело с чистым мышлением, свобод­ным от всех вещей? Но что — и в каком направлении — мыслит мышление, если оно «только» мыслит? По-видимому, логика как учение о правильном мышлении не предполага­ет отнесенности к какой-либо особой предмет­ной области. Ее тема — только мышление во­обще. И здесь мы хотели бы научиться только мыслить и только научиться мыслить. И толь­ко об этом идет речь здесь и сейчас, причем настолько лишь об этом, что первым делом мы стараемся научиться самой возможности учиться мыслить. Тем самым нельзя не спро­сить, что при этом может «логика»; что она та­кое. Что же, в конце концов, общего у мышле­ния с «логикой»?

 

2) Возвращение к греческой взаимосвязи именования:

επιστήμη λογική · έπιστήμη и τέχνη

 

Наименование и тем самым предмет и его сущностная форма восходят к грекам. Если в западноевропейской истории и сохранилось что-то от эллинства, что остается современным для нас, то это, конечно, «логика», даже если мы этого совсем не видим. «Логика» восхо­дит к λογική (λογική, λογικά — то, что касается «логоса» (λόγος). Перед λογική можно поста­вить έπιστήμη, и тогда все выражение перево­дится как «наука о логосе». Нам известны дру­гие похожие названия: επιστήμη φυσική, έπιστήμη ήθική, то есть наука о φύσις и том, что ей при­надлежит, наука об ήθος и том, что его каса­ется.

Прежде чем пояснить, что в титуле έπιστήμη λογική подразумевается под словом λόγος, ска­жем о том, что означает έπιστήμη, встречающа­яся во всех трех наименованиях. έπίστασθαι — становиться перед чем-либо, стоять перед ним, причем так, чтобы во время такого стояния это нечто показалось перед ним, то есть перед нами (средний залог). Перед-чем-то-стоять означает позволить этому чему-то показаться, чтобы тем самым смочь пред-стоять перед себя-показывающим, в соответствии с тем, что есть это себя-показывающее и как оно есть. Смочь предстоять какой-либо вещи (vorste­hen) — значит разбираться в ней (sich auf sie verstehen), и, таким образом, έπίστασθαι означа­ет вообще «что-то понимать».

Если мы в какой-то мере правы, переводя έπιστήμηсловом «наука» — а мы действительно можем так делать — тогда получается, что известное нам как «наука» в своих сущностных основаниях характеризуется и определяется через έπιστήμη— знать-толк-в-чем-то.

Как бы ни была современная наука удалена от греческой έπιστήμη— как во времени и объе­ме содержания, так и по способу ее устроения, форме осуществления и сфере значимости — ее ядро есть έπιστήμη, и это столь исходно, что все, заключенное в έπιστήμηв зачаточной фор­ме, проявляется только в виде современной науки. Это то самое, что мы называем основ­ной технической чертой современной науки. Но тогда получается, что уже греческая έπιστήμηбыла связана с «техникой»? Именно так, хотя не с современной машинной техни­кой, а с тем, что называется греческим словом τέχνη.Но что такое τέχνη?

 

Логика,έπιστήμη,τέχνη.