Своего существа другому. Фрагменты 35 и 32

а) Восхождение (φύσις), благосклонность (φιλία)

и самосокрытие (κρύπτεσθαι)

Говоря о φύσις,Гераклит подчеркивает, что она φιλεΐ и в дословном переводе это означает, что она «любит». Глагол φιλεΐνможно понимать по-разному, но теперь мы не можем просто следовать тому, что понравится нам и нашим идеям.

Итак, φύσις «любит», «охотно принимает»; «сущность вещей охотно прячется». Все это почти похоже на фразы: «дети охотно лакомятся», «бабушка охотно сидит у печи». Сущность вещей, φύσις, «охотно прячется». Это, достаточно «тетушкино», представление о φύσις нам, наверное, надо отбросить, несмотря на его филологическую точность. Но почему же мы о нем упоминаем? Потому что такой перевод есть не что иное, как последние отголоски того взгляда на начало западноевропейского мышления, который всюду воспринимается как нечто само собой разумеющееся: дескать, это начало надо понимать в контексте метафизики как ее еще не сформировавшуюся предварительную ступень. Неизбежные последствия такой точки зрения проявляются и в упомянутых переводах. Мы не «критикуем» их авторов, но просто размышляем о нашем отношении, то есть отношении Запада, к своему историческому началу.

φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ. Пока мы видим только то, что φιλεΐ употреблено по отношению к φύσις: φύσις … … φιλεΐ. Слово φύσιςназывает то, что предстает для мыслителей как должное-быть-помысленным. Уже у греков это глубинное, существенное мышление получило такое наименование, в котором тоже слышится φιλεϊν: «философия» — φιλία τοΰ σοφοΰ. На первом часе мы перевели это сочетание как «дружественное расположение к должному-быть-помысленным». В 35 фрагменте Гераклита говорится о φιλόσοφοι άνδρες, то есть о тех мужах, которые живут доброжелательством по отношению к τό σοφόν. σοφόν, σαφές исконно означает светлое, открытое, просвет. τό σοφόν μοΰνον, то есть одно-единственное в строгом смысле светлое есть εν— единое. О нем в 32 фрагменте Гераклит говорит так: έν τό σοφόν μοΰνον λέγεσθαι ούκ έθέλει καί έθέλει Ζηνός όνομα: «одно, единственно должное-быть-помысленным, позволяет и не позволяет назвать себя именем Зевса [то есть молнии]». Надо сказать, что когда мы переводим слово τό σοφόνкак «должное-быть-помысленным», это очень предварительный перевод, который только в том случае получает свое содержание и основу, если определено само «должное». Слово φιλεΐνв данном речении мы переводим как «даровать благосклонность», причем благосклонность понимаем в смысле изначального даяния и предоставления, а не в одном только побочном значении благоприятствования и покровительства. Изначальное даяние — это предоставление другому того, что ему и так надлежит иметь, потому что оно принадлежит его существу, поскольку лежит в его основе. В соответствии с этим «дружественное расположение», φιλίαесть благосклонность, с которой другому предоставляется сущность, уже в нем заключенная, но предоставляется таким образом, что благодаря этому предоставлению она свободно расцветает. В «дружестве» взаимно предоставляемая сущность освобождается для себя самой. Отличительной чертой такого дружества является не услужливость и даже не «выручка» в тяжелых и опасных ситуациях, а само существование друг для друга, которое не нуждается ни в каких мероприятиях и доказательствах и остается действенным потому, что не признает никакого покровительственного влияния.

Было бы неправильно считать, что такое предоставление сущности совершается само собой, как будто в данном случае упомянутое «существование» есть не что иное, как некая наличная данность. Предоставление сущности требует знания и терпения, доброжелательное даяние есть способность ждать до тех пор, пока другой сам не отыщет пути в раскрытие своей сущности и, отыскав ее, спокойно отнесется к своей находке. φιλία есть предоставление благосклонности, которая дарует нечто такое, что по существу ей самой не принадлежит, но которая тем не менее должна дать ручательство, чтобы в одной сущности смогло что-то пребыть от другой.

Мимоходом надо отметить, что таким образом понятое дружественное расположение, достигающее своей вершины в дружестве по отношению к должному-быть-помысленным, т. е. получающее оттуда свое сущностное определение, есть скрытая сущностная основа всякого «воспитания». Без «философии» в правильно понятом смысле никакой исторический народ не научится усматривать сущностное, то есть простое во всем сущем, а без такого сущностного взгляда нет никакой возможности находиться в отнесенности к простому (das Einfache), к тому, что правит из себя самого. В свою очередь, без такой отнесенности никогда не появится того основного отношения, на котором утверждается всякое воспитание, потому что оно пробуждает — пробуждает влечение к сущностному и влекомость им. Без скрыто правящей сущности воспитания всякое преподавание и любое обучение, всякий предмет и любое наставление лишены сложившегося и складывающегося основания. Они только «натаскивают», но это «натаскивание» показывает всю свою несостоятельность, как только дело доходит до чего-нибудь серьезного. Однако само воспитание и его сущностная основа, то есть философия как дружественное расположение к должному-быть-помысленным, со своей стороны, основываются на том, что это должное, издавна означающее бытие, в себе самом властно проникнуто благосклонной готовностью к даянию. Во всяком случае так говорит речение Гераклита: φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ.

(Здесь нет почвы для всяческих вкривь и вкось толкований. Кроме того, здесь мы не можем сказать — как кому-то легко могло бы показаться — что Гераклит «влагает» в φύσις «личные» и вообще человеческие «переживания» — как будто мы вообще знаем, что такое «переживания», как будто сами эти «переживания» по своему происхождению не восходят к существу жизни, то есть к ζωή и, стало быть, к φύσις).

Правда, что бы мы ни понимали под φύσις,но в данном речении слово φιλεΐ заставляет думать, будто в «природу» «втолковывается» некое человеческое отношение, а в то, что в себе объективно, привносится нечто субъективное. Отстаивая это вполне обычное соображение, мы ведем себя так, как будто все, что отличается благосклонностью и готовностью даяния, — собственность «субъекта», который имеет на это преимущественное право; как будто назначение человека быть «субъектом» — нечто самое естественное в мире, тогда как на самом деле такая ситуация длится только три столетия (хотя за это время она, правда, успела вылиться в непостижимое безумие истории, поработившее человеческое существо). Только с тех пор, как человек становится «субъектом», появляется «психология». Предварительной ступенью в формировании страсти к психологии является христианство. Греческий мир не знает никакой «психологии». Трактат Аристотеля «О душе» (περί ψυχής) не имеет с «психологией» ничего общего. На завершающем этапе существования метафизики она превращается в «психологию», то есть психология и антропология — последнее слово метафизики. Психология и техника неразделимы как две стороны одной монеты.

Поэтому для нас, сегодняшних, совершенно чуждой является даже возможность мысли и тем более сама мысль о том, что всё, к чему мы так просто обращаемся как к «нашим переживаниям», в существе своем может вовсе не быть нашей собственностью. Мы совершенно не способны предположить, что так называемое «субъективное» вместе с принадлежащим ему «объективным» и их взаимосвязью не представляют собой чего-то первичного и изначального, но, скорее, являются весьма сомнительным «результатом на выходе» и последствием изначального положения дел в сущностной сфере.

В один прекрасный день даже не наивная, а просто глупая точка зрения, согласно которой Гераклит, связывая φύσις и φιλεϊν,в своем наивно-примитивном мышлении «очеловечивает» мир, — эта точка зрения окажется совершенно несостоятельной по причине своей собственной беспомощности. Ведь когда мы утверждаем, что Гераклит очеловечивает «природу», мы выдаем свою собственную самонадеянность, считая, что располагаем непреложными сведениями как о самом мире, так и — прежде всего — о человеке. Вместо того чтобы кичиться своей субъективностью и метафизикой безусловного всезнайства, надо всерьез прислушаться к сказанному слову Гераклита. Вот оно:

φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ.

«Восхождение дарует свою благосклонность самосокрытию».

Благосклонность восхождения принадлежит самосокрытию. По отношению к восхождению κρύπτεσθαι (самосокрытие) есть самозамыкание. Пока мы пытаемся, хотя и не вполне, мыслить κρύπτεσθαι в этом значении. Восхождение наделяет самозамыкание возможностью быть, потому что самосокрытие, в свою очередь, из своей «сущности» позволяет восхождению быть тем, что оно есть.

b) φιλία (благосклонность, ручательство) как сущностная

взаимосоотнесенность восхождения и захождения (самосокрытия).

φύσις как простое существо благосклонности (φιλία)

скрывающего восхождения

(Одно предоставляет себя другому и таким образом дарует ему свободу его собственной сущности, которая покоится ни в чем ином, как в этом даянии, властно пронизывающем сокрытие и раскрытие, даянии, в котором свободно начинается господство и сущность несокрытости. Это свободное начинание есть само начало (der Anfang): начало исконного бытия как бытия (das Seyn).

Однако в этих последних предложениях поневоле сказано уже слишком много — в том смысле, что чем проще оказывается должное-быть-сказанным, тем сильнее соответствующее ему разъяснение отстает от того, что здесь должно-быть-помысленным. Эти предложения должны были предвосхитить нечто такое, что мы однажды сумеем, наверное, постичь, вникая в сказанное Гераклитом о φύσις: постичь для того, чтобы с помощью приобретенного опыта постижения обратиться мыслью к тому, что не подлежит забвению.

Однако прежде нам надо вникнуть в ту сущностную взаимосвязь, которая здесь названа словом φιλία (φιλεϊν), — «благосклонность». Восхождение позволяет самосокрытию бытийствовать в своей собственной сущности, в сущности восхождения; самосокрытие же бытийствует благодаря тому, что предоставляет восхождению возможность «быть» восхождением. В φύσις царствует благосклонность, но не в смысле какого-то снисхождения и уступки, а в смысле произволения, которое дозволяет и совершает не что иное, как даяние, предоставление и сохранение того, что бытийствует как восхождение.

Если бы современный человек, которому едва исполнилось три столетия, не успел превратить всё и вся в одно только «субъективное» и завязанное на «переживании», если бы не осознал всё это через по-бухгалтерски «вычисляющее» сознание и тем самым тут же не загнал в роковую область так называемого бессознательного, тогда теперь мы могли бы, не боясь неправильного истолкования, привести следующее речение мыслителя Парменида, который вместе с Гераклитом мыслит начало. Это речение (фрагмент 13) гласит:

πρώτιστον μέν Έρωτα θεών μητίσατο πάντων.

«Первым из всех богов — (она) отгадала Эрота».

Здесь «от-гадывать» (er-raten) означает вымысливать пред-сказывая; творить в мыслях нужное всяческой нужды как пред-угаданный запас (Vor-rat). В глубинном смысловом измерении «Эрот» предстает как поэтическое именование для философского слова «благосклонность», поскольку это слово называет неясно проступающее теперь существо φύσις.Строка из Парменида, приведенная в Платоновом «Пире», не позволяет сразу решить, кто же здесь совершает отгадывание[39]. Пока сказанное Парменидом можно истолковать только в том смысле, что в начале (im Anfang) бытийствует нечто причастное отношению, соотносительное (das Bezughafte), а не вещь или состояние. Однако слово Парменида можно по-настоящему осмыслить только в том случае, если мы в достаточной мере понимаем, что подразумевается под греческими «богами»).

Совершая самое себя, восхождение ни в коем случае не ускользает от самозамыкания, но обращается к нему как к чему-то такому, что дает ему возможность восходить, непрестанно давая для этого единственное в своем роде ручательство. Одно благоволит другому, и в этом взаимном благоволении их сокровенный мир обретает простую «сущность». φιλία и φιλεΐν не просто как бы выпадают на долю φύσις, достаются ей. «Благосклонность» — это способ, каким возвратное обоснование восхождения в направлении самозамыкания, опережение восхождения через самозамыкание и пред-обоснование самозамыкания в направлении восхождения бытийствуют так, как они бытийствуют. С другой стороны, «благосклонность» не есть нечто, существующее для себя и вне φύειν и κρύπτεσθαι. Благосклонное предоставление имеет сущностный вид восхождения и самозамыкания. Благосклонность есть глубинная сокровенность простого разделения; благосклонное предоставление позволяет возникнуть той чистой ясности, в которой восхождение и самозамыкание удерживаются во взаимном отвержении друг от друга и взаимной обращенности друг к другу, что приводит их к борению между собой за возможность давать простое ручательство просто предоставленной сущности. Благосклонность — это основная черта «раздора» (ερις), мыслимого в его изначальном значении, а не в смысле одного только недоброжелательства и неприязни, выражающихся в ссоре и распре.

Восхождение предоставляет самозамыканию возможность со своей стороны, то есть со стороны самозамыкания, предоставлять ему, то есть восхождению, само его существо и тем самым сохранять самое себя в благосклонности своего собственного существа, которое предоставлено ему восхождением. То, что таким образом бытийствует как простое (das Einfache), присущее благосклонности скрывающего восхождения, называется словом φύσις.Это особняком стоящее слово мы слушаем и читаем в соответствии с устоявшейся привычкой, предполагающей, что слову должен соответствовать тот или иной предмет. Мы, например, произносим слово «дом» и представляем соответствующий предмет, говорим «гора» и имеем в виду нечто обособленное, что так называется и представляется. Мы говорим φύσιςи сразу думаем, что в соответствии с только что сказанным и на сей раз нам должно представиться нечто соответствующее этому слову. Мы как бы требуем, чтобы такая представимость была всегда, и делаем это потому, что она помогает нам разобраться в вещах, предметах и их взаимосвязях. Даже если мы успели заметить, что названное словом φύσιςне так-то быстро поддается представлению, мы снова надеемся, что все разнообразие сказанного о φύσις в конце концов можно будет сравнить между собой в едином обзоре, так что в итоге каждый легко в этом разберется. Если же рисуется какая-то другая картина, мы решаем, что дело запутано. Имея какое-то представление о «простом», мы сами решаем, что должно быть для нас «сложным», причем для «от природы» здорового человеческого разума это «сложное» сразу же становится оскорбительным, и мы его отвергаем. Предложенное теперь истолкование фразы φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ явно «сложно». Есть, однако, простой путь понять ее содержание, не делая ее банальной. «Восхождение», «захождение» и взаимосвязь между ними можно легко пояснить на «образном» примере, который, быть может, «мерещился» самому Гераклиту.

Восхождение может совершаться как утро с характерными для него предрассветными сумерками. Затем, к счастью, утро перерастает в ясный день, в котором восхождение завершается. Далее наступает вечер, тоже с сумерками, но уже вечерними. Итак, мы имеем утро, которое медленно раскрывается, как шкаф. Затем у нас есть сам день, то есть второй шкаф (потому что «утро» и «день» все-таки отличаются друг от друга). Второй шкаф стоит открытым. Затем появляется третий шкаф, который медленно закрывается: это вечер. Предпочтение отдается второму «шкафу», по отношению к которому восхождение и самозамыкание суть необходимая «прибавка». Если проследить отношение третьего шкафа, обозначающего вечер, к остальным, станет ясно, что «по-настоящему» он связан только с открытым шкафом, то есть с днем, потому что день «закрывается» наступлением вечера. Таким образом, получается, что захождение, вечер, противостоит не восхождению, а дню (подобно тому как «умирание» противостоит не рождению, а «жизни»), Мы говорим: «жить и умереть», но не «родиться и умереть». Против этих трех шкафов и «шкафообразного» представления о сущем, в принципе, нечего сказать, кроме, наверное, того, что всякий способ представления, выстроенный по образцу «шкафа», однозначно ограничен его «стенками». Когда говорят о противоположности жизни и смерти, становится ясно, что смерть воспринимается как противоположность «жизни», а не рождению. Здесь тоже чувствуется влияние «шкафа». Полагают (если, конечно, вообще что-то полагают), что, родившись, человек попадает в шкаф, зовущийся «жизнью», а потом смерть вытаскивает его оттуда (как будто уже при рождении он не начинает умирать; как будто возможность смерти не сопутствует жизни постоянно — той самой жизни, которая как раз и является состоянием рожденности). Ясно, что «шкаф» — вещь удобная, и кто мыслит в шкафах, может там многое разместить. Но, к сожалению, бытие — не шкаф, а шкаф, со своей стороны, в любом случае есть нечто сущее и в случае нужды — совершенно незначительное.

φύσις, восхождение сущностно связано с самозамыканием, то есть со вхождением в сокрытие и, стало быть, с «захождением», помысленным по-гречески. В 123 фрагменте (φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ) эта сущностная взаимосоотнесенность названа словом φιλεΐ. φιλεΐνмы понимаем как благосклонность и доброжелательное предоставление.

Восхождение, поскольку оно является восхождением, как бы дает самозамыканию возможность бытийствовать в своем собственном существе, то есть в существе восхождения. С другой стороны, самозамыкание, поскольку оно является таковым, позволяет восхождению бытийствовать из существа самозамыкания. Благосклонность предстает здесь как взаимное предоставление ручательства, по которому одна сущность получает другую и в котором сохраняется единство той сущности, которая именуется словом φύσις. Мы мыслим φύσις тогда и только тогда, когда мыслим ее из изначального единящего единства благосклонности. Мысля таким образом, мы уходим от обычного способа разумения, которое все представляет только предметно, размещая его по соответствующим обособленным представлениям, как по шкафам.

Правда, рассуждение, осуществляемое в ракурсе «шкафа» (а не сам шкаф), представляет собой нечто действительно существующее, что определяет отношение человека к сущему. Поэтому к нему надо отнестись серьезно. «Шкафообразный» способ представления ни в коем случае не является следствием поверхностного мышления: он — его основа. Основа «шкафообразного» мышления в том, что сущее в своем напоре стремится стать и остаться мерилом и горизонтом определения бытия. (На этом напоре сущего основывается метафизика). Пытаясь понять, что означает φύσις в упомянутом речении Гераклита, мышление, руководствующееся принципом «шкафа» и потому ограниченное его «стенками» и не способное видеть свободное царствование подлинно бытийствующего, мыслит восхождение и самосокрытие как два обособленных процесса. Тогда получается, что самосокрытие следует за восхождением и только таким образом остается с ним связанным: «шкаф» восхождения располагается рядом со «шкафом» захождения. «Нормальное» мышление противится мысли о том, что восхождение бытийствует в себе как самосокрытие, но именно об этом и говорит рассматриваемое нами речение Гераклита, поскольку в нем φιλεϊν предстает как связь между φύσις и κρύπτεσθαι. Как это понимать?

Предположим, что άείζωον, φύσις, никогда не совершающееся захождение, всегдашнее восхождение — это одно только восхождение, которое никак не связано с каким бы то ни было самосокрытием и самозамыканием. Что с ним в таком случае будет, коль скоро оно лишено всякой связи с самозамыканием и остается одним только восхождением? Ведь в таком случае ему не из чего восходить и нечего раскрывать в своем совершении. Даже если бы мы предоставили восхождение только самому себе как уже совершившееся, ему пришлось бы, по меньшей мере, каким-то образом ускользнуть от того, что наделяет возможностью проявления, то есть ускользнуть и улететь от самозамыкания, чтобы тотчас, в самый миг своего отрешения от него, самому разрешиться в ничто. Дело в том, что восхождение бытийствует как таковое, то есть именно как восхождение, только в том случае, если оно уже укоренено и сокрыто в том, что предстает как самосокрытие, и если всегда сохраняет такую сокрытость в нем. Поэтому и только поэтому, то есть ради сохранения своей собственной сущности, восхождение благосклонно к самосокрытию. Что было бы, если бы родник, бьющий из земли, лишился «благосклонности» питающих его подземных вод? Он перестал бы быть родником. Ему надо принадлежать скрытым водам, а эта принадлежность означает, что по своей сущности родник остается сокрытым в скрывающих себя водах и только исходя из них остается родником. Родник — это просто «образный» пример, помогающий понять без-образную (bildlose) сущность появляющегося восхождения, которое покоится в самосокрытии. По существу, всякая «сущность» без-образна, и мы необоснованно воспринимаем это как недостаток. Мы забываем, что без-образное и, следовательно, неочевидное, не-наглядное лежит в основе всего образного и делает его необходимым. Если художник изначально не смотрит поверх и за пределы всего того, что могут дать краски и мазки, разве он что-нибудь напишет? Все наглядное без того не-наглядного, которое делает его наглядным, только раздражает глаза и не более того. Все более пронзительный крик по поводу того, сколь необходима «наглядность», уже не смешит и постепенно становится признаком чего-то трагического, то есть воли, которая, воля самое себя, приходит только к тому, что волит и действует против себя, но при этом даже кажется себе «логичной».

Когда в «школе» и прежде всего в исследовательской работе начинают показывать фильмы, то это, конечно, дело важное и полезное, но этот процесс (не сам по себе, а потому, что он протекает в новоевропейской действительности, характеризующейся волей к воле) сразу становится роковым, если способствует укреплению того мнения и позиции, согласно которым сущим является только то и единственно то, что «появляется на экране». Но если что-то нельзя представить «киношным» образом, если что-то не является наглядным «кинематографически», это вовсе не означает, что тем самым оно остается неусматриваемым (das Unerblickbare), если только у нас есть способность направить взор на неочевидное, каковой взор несет на себе все наше существо в его основе — если только мы понимаем «есть» и «бытие» и таким образом имеем «перед глазами» само бытие. Опасность кроется в отождествлении кинематографической наглядности с «действительностью». Если мы не осознаем этой опасности, нависшей над нашим историческим вот-бытием, значит, мы еще не знаем, где мы есть и в каком мгновении мира находимся. Поэтому остается непреложным, что φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ,даже если этого не видит и никогда не увидит «киношный» глаз.

Сокрытие (das Verbergen) как бы покрывает своим ручательством (verbürgt) существо восхождения, то есть ручается, что то его не утратит. Давая ручательство и тем самым покрывая им (verbürgt), самосокрытие должно бытийствовать таким образом, чтобы не прекращать скрывания (verbirgt). Самосокрытие ручается, скрывая. Оба действия есть одно и то же, и потому они называются почти одинаково. Здесь не пустая игра словами, но скрытая игра слов, в которую нам не надо вмешиваться. Наше грубое обращение с языком приводит к тому, что, видя в нем только техническое средство коммуникации, мы считаем это вполне нормальным и потому нормативным. Все остальное в слове, что время от времени властно сказывается, воспринимается нами как исключение, и если мы прислушиваемся к «нерукотворной» и невымученной, но по своим правилам свободно себя проявляющей игре слова, то такое занятие воспринимается как любовь к каламбурам. Нередко на самом деле трудно различить границу между игрой слова, идущей от самого слова, и одними только нарочно устроенными словесными экспериментами. Поэтому здесь легко ошибиться, особенно если игра словами становится специальным техническим приемом и ей слепо подражают. Тогда дело доходит до того, что, говоря современным языком, словам, которые и так уже утратили содержание, дается слишком большой кредит.

Игра, совершающаяся в слове, отражает игру самой сущности, которая в это слово приходит. φύσις— это игра восхождения в самосокрытии, которое скрывает потому, что открывает путь восходящему открытому (das Offene) и свободному (das Freie). Коль скоро в рассматриваемом нами речении Гераклита φύσιςсвязывается с κρύπτεσθαι,необходимо принять во внимание, что κρύπτεινозначает «скрывать» в смысле совершения утаивания, которое, в свою очередь, означает не просто унесение во что-то недоступное, не просто сокрытие как стремление спрятать и тем самым дать спрятанному исчезнуть: оно означает унесение как принесение под чью-то защиту и, таким образом, оно всегда означает и сохранение. Если мыслить в перспективе контроверзности, тогда восхождение одновременно проявляется как высвобождение сохраненного (das Verwahrte) в свободу (das Freie) рас-поряжения. Речение φύσις κρύπτεσθαι φιλεΐ(«восхождение дарует свою благосклонность самосокрытию») постепенно раскрывает свой смысл, который мы скорее поймем, если сумеем прислушаться к «срединному» слову данного речения κρύπτεσθαιи уловить, что значит утаивание и сохранение. Даруя свою благосклонность самосокрытию, восхождение не только не перестает быть тем, что оно есть, то есть не перестает быть восхождением: в даровании такой благосклонности, φύσιςнепрестанно имеет в ней свое начало, в соответствии с которым восхождение появляется раньше всего прочего, что еще может появиться, то есть раньше того или иного сущего. С точки зрения сущего, а именно с точки зрения предметов, которые человек в своем поиске стремится установить, φύσιςесть нечто такое, что никогда не скрывается, но всегда предстает как уже совершившее свое восхождение. Однако само это восхождение как таковое покоится в игре, в которой оно благосклонно предоставляет самосокрытию возможность сохранять свою скрывающую сущность. Только так мысля все три слова данного речения, мы можем сказать, что мыслим его как речение мыслителя, который является изначальным.

Согласно Платону, человеку нелегко усмотреть «сущность вещей», то есть «идею», потому, что его глаз замутнен, а не потому, что эта сущность прячется. Она, с его точки зрения, вовсе не прячется, но предстает как само сияющее и сверкающее. Когда говорят, что φύσις «охотно прячется» или «любит скрываться», это противоречит всему продуманному нами существу φύσιςи даже сущности «идеи», являющейся последним отблеском изначальной «фюсис». Когда говорят, что она «прячется», имеют в виду, что она прячется от глаз человека. Кажется, что так оно и должно быть, коль скоро люди редко и с трудом улавливают сущность вещей. В таком переводе мнимую непостижимость φύσις,о которой и речи-то нет, приписывают ее собственному произволу и своенравию, а не рассеянности человека, и при этом полагают, что такой вздор когда-либо мог сказать такой мыслитель, как Гераклит. У φύσιςнет никакой нужды прятаться, потому что, как показывает этот пример, человеческое недомыслие само заботится о том, чтобы за своими воззрениями спрятать от себя всегда бытийствующее восхождение.

Когда Геркалит говорит о φύσις, он имеет в виду не отношение φύσις к человеку, который постигает или не постигает ее, то есть φύσις, а само существо этой φύσις как таковой, φύσις не скрывается от человека: все дело в том, что восхождение как восхождение скрывается в самосокрытие как залог своей собственной сущности. Тот факт, что восхождение таким образом есть не что иное, как самосокрытие, ни в коем случае не означает, что φύσιςпрячется: он означает, что ее сущность обнажается в восхождении именно как самосокрытии. Как раз потому, что φύσις по своей сущности не стремится «спрятаться», обычный разум как бы сталкивается с этой сущностью и вследствие такого шокирующего столкновения упорствует в своем собственном воззрении, которое понятно ему, потому что человек сам его создал для себя. Так как φύσις не прячется, а, напротив, остается простым восхождением (das Aufgehen) и открытым (das Offene), она есть самое ближайшее из всего близкого нам.

§ 7. φύσις как существенное соединение ( άρμονία )