О трех видах общения

 

Негоже всегда и во всем держаться своих нравов и склонностей.Наиважнейшая из наших способностей — это умение приспосабливаться к самымразличным обычаям. Неуклонно придерживаться по собственной воле или в силунеобходимости одного и того же образа жизни — означает существовать, но нежить. Лучшие души — те, в которых больше гибкости и разнообразия.

Вот поистине лестный отзыв о Катоне Старшем: Huic versatile ingeniumsic pariter ad omnia fuit, ut natum ad id unum diceres, quodcumque ageret [2514].

Если бы мне было дано вытесать себя по своему вкусу, то нет такойформы, — как бы прекрасна она ни была, — в которую я желал бы втиснуться, стем чтобы никогда уже с нею не расставаться. Жизнь — это неровное,неправильное и многообразное движение. Неукоснительно следовать своимсклонностям и быть настолько в их власти, чтобы не мочь отступаться от нихили подчинять их своей воле, означает не быть самому себе другом, а темболее господином; это значит быть рабом самого себя. Я сейчас вспомнил обэтом, потому что мне не так-то легко отделаться от одного несносногосвойства моей души: обыкновенно ее захватывает только то, что для нее труднои хлопотно, и лишь этому она предается с горячностью и целиком. Сколь бынесложен ни был предмет, которым ей предстоит заниматься, она охотноусложняет его и придает ему такое значение, что ей приходится тратить нанего все свои силы. По этой причине ее незанятость для меня крайнемучительна и вредно отзывается на моем здоровье. Большинству умов, чтобывстрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они большенужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, vitia otii negotiodiscutienda sunt [2515], ибо его главнейшее и наиболее ревностное занятие — самопознание.Книги для него своего рода отдых, отвлекающий его от этого всепоглощающегодела. Первые же явившиеся ему мысли сразу возбуждают его, он стремится самымразличным образом проявить свою мощь: он старается блеснуть то остротой, тострогостью, то изяществом; он сдерживает, соразмеряет и укрепляет себя. Всебе самом обретает он побуждения к деятельности. Природа дала ему, как ивсем, достаточно поводов к полезным раздумьям и широкий простор для открытийи рассуждений.

Для всякого, кто умеет как следует оценить свои возможности и в полноймере использовать их, размышление — могущественный и полноценный способсамопознания; я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшатьее позаимствованным добром.

Нет занятия более пустого и, вместе с тем, более сложного, чембеседовать со своими мыслями, — все зависит от того, какова беседующая душа.Самые великие души делают это занятие своим ремеслом — quibus vivere estcogitare [2516]. Природанастолько покровительствует этой нашей особенности, что нет ничего, чеммогли бы мы заниматься более длительно, и нет дела, которому отдавались бы сбольшим постоянством и большей готовностью. «В этом, — говорит Аристотель [2517], — и состоит труд богов, созидающий и их счастье и наше». Чтение служитмне лишь для того, чтобы, расширяя мой кругозор, будить мою мысль, чтобызагружать мой ум, а не память.

Лишь немногие беседы увлекают меня и не требуют от меня напряжения иусилий. Правда, прелесть и красота захватывают и занимают меня не меньше,если не больше, чем значительность и глубина. И поскольку все прочиеразговоры нагоняют на меня сон и я уделяю им лишь оболочку моего внимания,со мной нередко случается, что, присутствуя при подобном обмене словами,тягучем и вялом, поддерживаемом только ради приличия, я говорю или выпаливаюв ответ такой вздор и такие смешные глупости, которые не пристали бы дажедетям, или упорно храню молчание, обнаруживая еще большую неловкость инелюбезность. Часто я погружаюсь в мечтательность и углубляюсь в свои мысли;кроме того, мне свойственно непроходимое и совершенно ребяческое невежествово многих обыденных и общеизвестных вещах. По причине этих двух моих качествя добился того, что обо мне могут рассказывать по меньшей мере пять илишесть забавных историй, выставляющих меня самым нелепым дурнем на свете.

Итак, возвращаясь к избранной мною теме, должен сказать, что этанеподатливость и негибкость моего душевного склада заставляет меня бытьразборчивым по отношению к людям — мне приходится как бы просеивать их черезсито — и делает меня малопригодным для дел, выполняемых сообща. Мы живемсреди людей и вступаем с ними в разные отношения; если их повадки несносныдля нас, если мы гнушаемся соприкасаться с душами низменными и пошлыми — анизменные и пошлые души часто бывают такими же упорядоченными, как самыеутонченные (никчемна мудрость, не умеющая приноровиться к всеобщейглупости), — то нам нечего вмешиваться ни в наши собственные, ни в чужиедела: ведь и частные и общественные дела вершатся именно такими людьми.Самые прекрасные движения нашей души — это наименее напряженные и наиболееестественные ее движения. Господи боже! Сколь драгоценна помощь благоразумиядля того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой!Нет науки полезнее этой! «По мере сил» было излюбленным выражением иприсловьем Сократа [2518], и это его выражение исполнено глубочайшего смысла.Нужно устремлять наши желания на вещи легко доступные и находящиеся у наспод рукой и нужно уметь останавливаться на этом. Разве не глупая блажь смоей стороны чуждаться тысячи людей, с которыми меня связала судьба, безкоторых я не могу обойтись, и тянуться к одному, двум, пребывающим вне моегокруга, или, больше того, упрямо жаждать какой-нибудь вещи, заведомо для менянедосягаемой. От природы я мягок, чужд всякой резкости и заносчивости, и этолегко может избавить меня от зависти и враждебности окружающих — ведь никтоникогда не заслуживал в большей мере, чем я, не скажу быть любимым, но хотябы не быть ненавидимым. Однако свойственная мне холодность в обращении небез основания лишила меня благосклонности некоторых, превратно и в худшуюсторону истолковавших эту мою черту, что, впрочем, для них извинительно.

А между тем я бесспорно обладаю способностью завязывать и поддерживатьна редкость возвышенную и чистую дружбу. Так как я жадно хватаюсь запришедшиеся мне по вкусу знакомства, оживляюсь, горячо набрасываюсь на них,мне легко удается сближаться с привлекательными для меня людьми ипроизводить на них впечатление, если я того захочу. Я не раз испытывал этусвою способность и добивался успеха. Что касается обыкновенных приятельскихотношений, то тут я несколько сух и холоден, ибо я утрачиваю естественностьи сникаю, когда не лечу на всех парусах; к тому же судьба, обласкав меня вмолодости дружбой неповторимой и совершенной и избаловав ее сладостью [2519], ив самом деле отбила у меня вкус ко всем остальным ее разновидностям, прочнозапечатлев в сознании, что настоящая дружба, как сказал один древний [2520], —это «животное одинокое, вроде вепря, но отнюдь не стадное». Кроме того, мнепо натуре претит общаться с кем бы то ни было, все время сдерживая себя, какпретит и рабское, вечно настороженное благоразумие, которое нам велятсоблюдать в разговорах с нашими полудрузьями или приятелями, и велят нам этоособенно настоятельно в наше время, когда об иных вещах можно говорить неиначе, как с опасностью для себя или неискренне.

При всем том я очень хорошо понимаю, что каждому, считающему, подобномне, своею конечною целью наслаждение жизненными благами (я разумею лишьосновные жизненные блага), нужно бежать, как от чумы, от всех этихсложностей и тонкостей своенравной души. Я готов всячески превозносить того,чья душа состоит как бы из нескольких этажей, способна напрягаться ирасслабляться, чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее низабросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке,охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидуютем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и должным образомразговаривать с ним.

И я никоим образом не одобряю совета Платона [2521], предписывающего намобращаться к слугам неизменно повелительным тоном, не разрешая себе нишутки, ни непринужденности в обращении, как с мужчинами, так и с женщинами.

Ибо, кроме того, о чем я говорил выше, бесчеловечно и крайненесправедливо придавать столь большое значение несущественному, даруемомусудьбой преимуществу, и порядки, установленные в домах, где различие междугосподами и слугами ощущается наименее резко, кажутся мне наилучшими.

Иные стараются подстегнуть и взбудоражить свой ум; я — сдержать иуспокоить его. Он заблуждается лишь тогда, когда напряжен.

 

Narras et genus Aeaci,

Et pugnata sacro bella sub Ilio:

Quo Chium pretio cadum

Mercemur, quis aquam temperet ignibus,

Quo praebente domum, et quota

Pelignis caream frigoribus taces. [2522]

 

Как известно, доблесть лакедемонян нуждалась в обуздывании и в нежном исладостном звучании флейт [2523], укрощавших ее во время сражения, посколькусуществовала опасность, как бы она не превратилась в безрассудство ибешенство, — а ведь другие народы используют пронзительные звуки и громкиевыкрики, чтобы подстрекнуть и распалить храбрость солдат. Так и мы, как мнекажется вопреки общераспространенному мнению, большей частью нуждаемся принашей умственной деятельности скорее в свинце, чем в крыльях, скорее вхолодности и невозмутимом спокойствии, чем в горячности и возбуждении. Исамое главное: изображать из себя высокоученого мужа, находясь среди тех,кто не блещет ученостью, и непрерывно произносить высокопарные речи —favellar in punta di forchetta [2524] — означает, по-моему, изображать из себя глупца. Нужноприспособляться к уровню тех, с кем находишься, и порой притворятьсяневеждой. Забудьте о выразительности и тонкостях; в повседневном обиходедостаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте поземле.

Ученым свойственно спотыкаться об этот камень. Они любят выставлятьнапоказ свою образованность и повсюду суют свои книги. В последнее время ихписания настолько прочно обосновались в спальнях и ушах наших дам, что еслипоследние и не усвоили их содержания, то, по крайней мере, делают вид, будтоизучили его; о чем бы ни зашла речь, сколь бы ни был предмет ее низменным иобыденным, они пользуются в разговорах и в своих писаниях новыми и ученымивыражениями,

 

Нос sermone pavent, hoc iram, gaudia, curas,

Нос cuncta effundunt animi secreta; quid ultra?

Concumbunt docte; [2525]

 

и ссылаются на Платона и святого Фому [2526], говоря о вещах, которые могбы столь же хорошо подтвердить первый встречный и поперечный. Наука, котораяне смогла проникнуть к ним в душу, осталась на кончике их языка. Если бывысокородные дамы соблаговолили поверить мне, им было бы совершеннодостаточно заставить нас оценить их собственные и вложенные в них самоюприродой богатства. Они прячут свою красоту под покровом чужой красоты. Аведь это великое недомыслие — гасить свое собственное сияние, чтобы излучатьсвет, заимствованный извне; они погребли и скрыли себя под грудамиухищрений. De capsula totae [2527]. Причина тут в том, что они недостаточно знают самих себя; вмире нет ничего прекраснее их; это они украшают собою искусства и румянятрумяна. Что им нужно, чтобы быть любимыми и почитаемыми? Им дано и они знаютбольше, чем необходимо для этого. Нужно только немного расшевелить и оживитьтаящиеся в них способности. Когда я вижу, как они углубляются в риторику,юриспруденцию, логику и прочую дребедень, столь никчемную, столь бесполезнуюи ненужную им, во мне рождается опасение, что мужчины, побуждающие их кзанятиям ею, делают это с намерением заполучить власть над ними и на этомосновании держать их в своей власти.

Ибо какое другое оправдание этому мог бы я подыскать? Хватит с милыхдам и того, что они умеют без нашей помощи придавать своим глазам прелестьвеселости, нежности и суровости, вкладывать в свое «нет» строгость,колебание и благосклонность и понимают без толмача страстные речи,обращенные к ним их поклонниками. Владея этой наукой, они повелевают всеммиром, и выходит, что ученицы властвуют над своими учителями со всей ихученостью. Если им неприятно уступать нам хоть в чем-нибудь и любопытствотолкает их к книгам, то самое подходящее для себя развлечение они могутнайти в поэзии: это искусство лукавое и проказливое, многоликое, говорливое,все в нем тянется к наслаждению, все показное, короче говоря, оно такое же,как они. Наши дамы извлекут много полезного и из истории. В философии, в томразделе ее, где рассматриваются различные стороны жизни, они найдутрассуждения, которые научат их разбираться в наших нравах и душевныхсклонностях, препятствовать нашим изменам, умерять дерзость своих желаний,оберегать свою свободу от посягательств, продлевать радость жизни, сдостоинством переносить непостоянство поклонника, грубость мужа и докучноебремя лет и морщин и многим другим тому подобным вещам.

Бывают характеры в высшей степени своеобразные, нелюдимые, ушедшиецеликом в себя. Если говорить обо мне, то мое истинное призвание — общатьсяс людьми и созидать. Я весь обращен к внешнему миру, весь на виду и рождендля общества и для дружбы. Уединение, которое я люблю и которое проповедую,состоит, главным образом, в переносе моих привязанностей и мыслей на себясамого и в ограничении и сокращении не только моих усилий, но и моих забот ижеланий; достигается это тем, что я слагаю с себя попечение о ком-либо,кроме как о себе, и бегу, словно от смерти, от порабощения и обязательств, ине столько от сонма людей, сколько от сонма обступающих меня дел. Что жекасается физического уединения, то есть пребывания в одиночестве, то оно,должен признаться, скорее раздвигает и расширяет круг моих интересов, выводяменя за пределы моего «я», и никогда я с большей охотой не погружаюсь врассмотрение дел нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наединесам с собой. В Лувре и среди толпы [2528]я внутренне съеживаюсь и забиваюсь всвою скорлупу; толпа заставляет меня замыкаться в себе, и нигде я не беседуюсам с собой так безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах,требующих от нас сугубой почтительности и церемонного благоразумия. Нашиглупости не вызывают у меня смеха, его вызывает наше высокомудрие. По своемунраву я не враг придворной сумятицы; я провел в самой гуще ее часть моейжизни и, можно сказать, создан для веселого времяпровождения в многолюдныхсобраниях, но при условии, чтобы они не были непрерывными и происходили вугодный для меня час. Однако повышенная раздражимость ума, которую я в себеотмечаю, обрекает меня на вечное уединение даже в кругу семьи и средимногочисленных слуг и навещающих меня посетителей, ибо мой дом принадлежит кчислу весьма посещаемых. Я вижу вокруг себя достаточно много народа, но лишьизредка тех, с кем мне приятно общаться; вопреки принятому обыкновению япредоставляю как себе самому, так и всем остальным неограниченную свободу. Яне терплю церемоний — постоянной опеки гостя, проводов и прочих правил,налагаемых на нас нашей обременительной учтивостью (о подлый и несносныйобычай!); всякий волен располагать собой по своему усмотрению, и ктопожелает, тот углубляется в свои мысли; я нем, задумчив и замкнут, и этонисколько не обижает моих гостей.

Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, — это так называемыепорядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, чтоотвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой, всущности говоря, наиболее редок; это — характер, созданный в основном,природой. Для подобных людей цель общения — быть между собой на короткойноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это —соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любыетемы для меня равно хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны;ведь в них всегда есть изящество и приятность; на всем заметна печать зрелыхи твердых суждений, все дышит добросердечием, искренностью, живостью идружелюбием. Не только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает своюсилу и красоту и не только тогда, когда речь идет о делах государей; онраскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы.

Я узнаю отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке иуспешнее нахожу их за пиршественным столом, чем в зале совета. Гиппомахутверждал, что, встречая на улице хороших борцов, он узнавал их по однойпоходке [2529]. Если ученость изъявляет желание принять участие в нашихдружеских разговорах, мы отнюдь не отвергаем ее — разумеется, при условии,что она не станет высокомерно и докучливо поучать, как это обычно бывает, апроявит стремление что-то познать и чему-то научиться. Нам нужно хорошопровести время — большего мы не ищем; когда же настанет наш час выслушать еепоучения и наставления, мы благоговейно припадем к ее трону. А пока пустьона снизойдет до нашего уровня, если захочет, ибо сколь бы полезной ижелательной она ни была, я заранее убежден, что мы сможем при случае отличнообойтись без нее и сделаем свое дело, не прибегая к ее услугам. Благороднаяи повидавшая виды душа становится сама собой безупречно приятной. А наука —не что иное, как протокол и опись творений, созданных подобными душами.

Сладостно мне общаться также с красивыми благонравными женщинами. Namnos quoque oculos eruditos habemus [2530]. Если душа в этом случае наслаждается много меньше, чем впредыдущем, удовольствия наших органов чувств, которые при втором видеобщения гораздо острее, делают его почти таким же приятным, как и первый,хотя, по-моему, все же не уравнивают с ним. Но это общение таково, что тутвсегда нужно быть несколько настороже, и особенно людям вроде меня, надкоторыми плоть имеет большую власть. В ранней юности я пылал от этого, как вогне, и мне хорошо знакомы приступы неистовой страсти, которые, какрассказывают поэты, нападают порою на тех, кто не желает налагать на себяузду и не слушается велений рассудка. Правда, эти удары бича послужили мневпоследствии хорошим уроком,

 

Quicunque Argolica de classe Capharea fugit,

Semper ab Euboicis vela retorquet aquis. [2531]

 

Безрассудно отдавать этому все свои помыслы и вкладывать в отношения сженщинами безудержное и безграничное чувство. Но с другой стороны,домогаться их без влюбленности и влечения сердца, уподобляясь актерам насцене, исключительно для того, чтобы играть модную в наше время изакрепленную обычаем роль, и не вносить в нее ничего своего, кроме слов,означает предусмотрительно оберегать свою безопасность, делая это, однако,крайне трусливо, как тот, кто готов отказаться от своей чести, своей выгодыили своего удовольствия из страха перед опасностью; ведь давно установлено,что подобное поведение не может дать человеку ничего, что бы тронуло илиусладило благородную душу. Нужно по-настоящему жаждать тех удовольствий,которыми хочешь по-настоящему наслаждаться: я имею в виду тот случай, когдасудьба, вопреки справедливости, благоприятствует мужскому лицемерию, а этобывает достаточно часто, ибо нет такой женщины, сколь бы нескладной она нибыла, которая не мнила бы себя достойной любви и не обладала бы обаяниемюности, или улыбки, или телодвижений, ибо совершенных дурнушек между ними небольше, чем безупречных красавиц, и дочери брахманов, если они начистолишены привлекательности, выходят на площадь к народу, собранному для этогокриками городского глашатая, и выставляют напоказ свои детородные части,дабы попытаться хотя бы таким путем добыть себе мужа.

По этой причине нет такой женщины, которая не поверила бы с легкостьюпервой же клятве своего поклонника.

За этим общераспространенным и привычным для нашего века мужскимвероломством не может не следовать то, что уже ощущается нами на опыте, аименно, что женщины теснее сплачиваются между собой и замыкаются в себе илив своем кругу, дабы избегать общения с нами, или, подражая примеру, которыймы им подаем, в свою очередь лицедействуют и идут на такую сделку безстрасти, без колебаний и без любви — neque affectui suo aut alieno obnoxiae [2532], — считая, согласно утверждению Лисия у Платона [2533], что они могутотдаваться нам с тем большей легкостью и выгодой для себя, чем меньше мы вних влюблены.

И все тут пойдет, как в комедии, причем зрители будут испытыватьстолько же удовольствия, — а то и немного побольше, — сколько сами актеры.

Что до меня, то на мой взгляд Венера без Купидона [2534]так женевозможна, как материнство без деторождения, — это вещи взаимоопределяющиеи дополняющие друг друга. Таким образом, этот обман бьет в конечном итогетого, кто прибегает к нему. Правда, он ему ничего не стоит, но и не даетничего стоящего. Те, кто сотворил из Венеры богиню, немало пеклись о том,чтобы главное и основное в ее красоте было бестелесное и духовное; нолюбовь, за которой гоняются люди, не только не может быть названачеловеческой, ее нельзя назвать даже скотскою. Животных, и тех не влечеттакая низменная и земная любовь! Мы видим, что воображение и желаниезачастую распаляют и захватывают их прежде, чем разгорячится их тело; мывидим, как особи обоих полов отыскивают и выбирают в сумятице стада предметысвоей привязанности и что знаются между собою те, кто проявлял друг к другудлительную склонность. Даже те из них, у кого старость отняла их былуютелесную силу, и они также все еще продолжают дрожать, ржать и трепетать отлюбви. Мы видим, что перед совокуплением они полны упований и пыла, а когдаих плоть сделает свое дело, они горячат себя сладостными воспоминаниями; имы видим, что иных с той поры распирает гордость, а другие — усталые инасытившиеся — распевают песни победы и ликования. Кому требуется освободитьсвое тело от бремени естественной надобности и ничего больше не нужно, томунезачем угощать другого столь изысканными приправами: это не пища дляутоления лютого и не знающего удержу голода.

Нисколько не заботясь о том, чтобы обо мне думали лучше, чем каков я вдействительности, я расскажу нижеследующее о заблуждениях моей юности. Нетолько по причине существующей здесь опасности для здоровья (все же я несумел уберечь себя от двух легких и, так сказать, предварительныхприступов), но и вследствие своего рода брезгливости я никогда не имел охотысближаться с доступными и продажными женщинами. Я стремился усилить остротуэтого наслаждения, а ее придают ему трудности, неугасающее желание инемножко удовлетворенного мужского тщеславия; и мне нравилось вести себяподобно императору Тиберию [2535], которого в его любовных делах в такой жемере воспламеняли скромность и знатность, как и все остальное, привлекающеенас в женщинах, и я одобрял разборчивость куртизанки Флоры [2536],отдававшейся лишь тем, кто был никак не ниже, чем в ранге диктатора, консулаили цензора, и черпавшей для себя усладу в высоком звании своихвозлюбленных. Здесь, разумеется, кое-что значат и жемчуга, и парча, ититулы, и весь образ жизни. Впрочем, я отнюдь не пренебрегал духовнымикачествами, однако ж при том условии, чтобы и тело было, каким ему следуетбыть, ибо, по совести говоря, если бы оказалось, что надо обязательновыбирать между духовной и телесной красотой, я предпочел бы скореепренебречь красотою духовной: она нужна для других, лучших вещей; но еслидело идет о любви, той самой любви, которая теснее всего связана со зрениеми осязанием, то можно достигнуть кое-чего и без духовных прелестей, ноничего — без телесных.

Красота — и впрямь могучая сила женщин. Она в такой же мере присуща им,как и нам; и хотя наша красота требует несколько иных черт, все же в порусвоего цветения она мало чем отличается от их красоты: такая же отроческая —нежная и безбородая.

Говорят, что наложницы турецкого султана, услужающие ему своейкрасотой, — а их у него несметное множество — получают отставку самоебольшее в двадцать два года [2537].

Разум, мудрость и дружеские привязанности чаще встречаются средимужчин; вот почему последние и вершат делами нашего мира.

Эти оба вида общения зависят от случая и от воли других. Общениепервого вида до того редко, что не может спасти от скуки; что же касаетсяобщения с женщинами, то оно с годами сходит на нет; таким образом, ни то, нидругое не смогло полностью удовлетворить потребности моей жизни. Общение скнигами — третье по счету — гораздо устойчивее и вполне в нашей власти. Оноуступает двум первым видам общения в ряде других преимуществ, но за негоговорит его постоянство и легкость, с которой можно его поддерживать.

Книги сопровождают меня на протяжении всего моего жизненного пути, и яобщаюсь с ними всегда и везде. Они утешают меня в мои старые годы и в моемуединенном существовании. Они снимают с меня бремя докучной праздности и влюбой час дают мне возможность избавляться от неприятного общества. Онисмягчают приступы физической боли, если она не достигает крайних пределов ине подчиняет себе все остальное.

Чтобы стряхнуть с себя назойливые и несносные мысли, мне достаточновзяться за чтение; оно легко завладевает моим вниманием и прогоняет ихпрочь. К тому же книги неизменно повинуются мне и не возмущаются тем, что яприбегаю к ним лишь тогда, когда не могу найти других развлечений — болеесущественных, живых и естественных; они всегда встречают меня с той жеприветливостью.

Принято говорить, что кто ведет под уздцы свою лошадь, тому идти пешком — одно удовольствие, и наш Иаков, король Неаполя и Сицилии, — красивый,молодой и здоровый, — заставлявший носить себя по стране на носилках, вкоторых он лежал на жалкой перине, облаченный в серый суконный плащ и такуюже шляпу, тогда как за ним следовала пышная королевская свита, состоявшая издворян и придворных, конными носилками и верховыми лошадьми всевозможныхпород, являл собою пример половинчатого и еще неустойчивого самоуничижения [2538]: незачем жалеть хворого, если у него под рукой целительное лекарство.Проверка на опыте справедливости этого поразительно мудрого изречения — вот,в сущности, и вся польза, извлекаемая мною из книг. Я и впрямь обращаюсь кним почти так же часто, как те, кто их вовсе не знает. Я наслаждаюськнигами, как скупцы своими сокровищами, уверенный, что смогу насладитьсяими, когда пожелаю; моя душа насыщается и довольствуется таким правом наобладание. Я никогда не пускаюсь в путь, не захватив с собой книг, — ни вмирное время, ни на войне. И все же бывает, что я не заглядываю в них понескольку дней, а то и месяцев. «Вот, возьмусь сейчас, — говорю я себе, —или завтра, или когда я того пожелаю». Между тем, время бежит и несется, и яне замечаю его. Ибо нет слов, чтобы высказать, насколько я отдыхаю иуспокаиваюсь при мысли о том, что книги всегда рядом со мной, чтобыдоставить мне удовольствие, когда наступит мой час, и ясно сознавая,насколько они помогают мне жить. Они — наилучшее снаряжение, каким только ямог бы обзавестись для моего земного похода, и я крайне жалею людей,наделенных способностью мыслить и не запасшихся им. И развлечениям любогодругого рода, сколь бы незначительны они ни были, я предаюсь с тем большейохотой, что мои книги никуда от меня не уйдут.

Когда я дома, я немного чаще обращаюсь к моей библиотеке, в которой, ктому же, я отдаю распоряжения по хозяйству. Здесь я у самого въезда в мойзамок и вижу внизу под собой сад, птичник, двор и большую часть моего дома.Тут я листаю когда одну книгу, когда другую, без всякой последовательности иопределенных намерений, вразброд, как придется; то я предаюсь размышлениям,то заношу на бумагу или диктую, прохаживаясь взад и вперед, мои фантазиивроде этих.

Моя библиотека на третьем этаже башни. В первом — часовня, во втором —комната с примыкающей к ней каморкой, в которую я часто уединяюсь прилечьсреди дня. Наверху — просторная гардеробная. Помещение, в котором я держукниги, было в прошлом самым бесполезным во всем моем доме. Теперь я провожув нем большую часть дней в году и большую часть часов на протяжении дня.Ночью, однако, я тут никогда не бываю. Рядом с библиотекой есть довольноприличный и удобно устроенный нужник, который в зимнее время можноотапливать. И если бы я не страшился хлопот еще больше, чем трат, я мог былегко добавить с обеих сторон на одном уровне с библиотекой по галереедлиной в сто и шириной в двенадцать шагов, ибо стены для них, возведенные доменя в других целях, поднимаются до потребной мне высоты. Всякомупребывающему в уединении нужно располагать местом, где бы он могпрохаживаться.

Если я даю моим мыслям роздых, они сразу же погружаются в сон. Мой умцепенеет, если мои ноги его не взбадривают. Кто познает не только по книгам,те всегда таковы. Моя библиотека размещена в круглой комнате, и свободногопространства в ней ровно столько, сколько требуется для стола и кресла; у ееизогнутых дугой стен расставлены пятиярусные книжные полки, и куда бы я нивзглянул, отовсюду смотрят на меня мои книги. В ней три окна, из которыхоткрываются прекрасные и далекие виды, и она имеет шестнадцать шагов вдиаметре. Зимой я посещаю ее менее регулярно, ибо мой дом, как подсказываетего название, стоит на юру [2539], и в нем не найти другой комнаты, столь жеоткрытой ветрам, как эта; но мне нравится в ней и то, что она не оченьудобна и находится на отлете, так как первое некоторым образом закаляетменя, а второе дает мне возможность ускользать от домашней сутолоки и суеты.

Это — мое пристанище. Я стремлюсь обеспечить за собой безраздельноевладение им и оградить его от каких бы то ни было посягательств со сторонытех, кто может притязать на него в силу супружеских, семейных илиобщественных отношений. Повсюду, кроме как в нем, власть моя в сущностиноминальна и стоит немногого. Жалок, по-моему, тот, кто не имеет у себя домаместечка, где бы он был и впрямь у себя, где мог бы отдаться личным заботамо себе или укрыться от чужих взглядов! За тщеславие нужно расплачиватьсянемалыми жертвами, ибо тех, кто одержим этой страстью, она заставляет бытьвсегда на виду, точно они — статуя на рыночной площади: Magna servitus estmagna fortuna [2540]. Дажеуединение не приносит им одиночества. В том суровом образе жизни, которомупредаются наши монахи, нет, на мой взгляд, ничего более тягостного, чемпорядок, ставший, как видно, правилом в некоторых орденах, — я имею в видупостоянное сожительство всех в одном месте и присутствие многих при любомдействии каждого из них. И я нахожу более предпочтительным пребывать всегдав одиночестве, чем не иметь возможности иногда остаться наедине с собоюсамим.

Кто заявляет, что видеть в музах только игрушку и прибегать к ним радизабавы означает унижать их достоинство, тот, в отличие от меня, очевидно, незнает действительной ценности удовольствия, игры и забавы. Я едва не сказал,что преследовать какие-либо другие цели при обращении к музам смешно. Я живусо дня на день и, говоря по совести, живу лишь для себя; мои намерениядальше этого не идут. В юности я учился, чтобы похваляться своей ученостью;затем — короткое время — чтобы набраться благоразумия; теперь — чтобы тешитьсебя хоть чем-нибудь; и никогда — ради прямой корысти. Пустое иразорительное влечение к домашней утвари этого рода — я говорю о книгах, —направленное не только на удовлетворение потребности в знаниях, но на тричетверти и на то, чтобы принарядиться и приукраситься в глазах окружающих —такое влечение я уже давно поборол.

Книги (для умеющих их выбирать) обладают многими приятными качествами;но не бывает добра без худа; этому удовольствию столь же не свойственнычистота и беспримесность, как и всем остальным; у книг есть свои недостатки,и притом очень существенные; читая, мы упражняем душу, но тело, которое ятакже не должен оставлять своими заботами, пребывает в это время вбездействии, расслабляется и поникает. Я не знаю излишеств, которые были быдля меня губительнее и которых на склоне лет мне следует избегать с большейстарательностью.

Вот три моих излюбленных и предпочитаемых всему остальному занятия. Яне упоминаю о тех, которыми я служу обществу во исполнение моегогражданского долга.