О стихах Вергилия 1 страница

 

Чем отчетливее и обоснованней душеполезные размышления, тем онидокучнее и обременительней. Порок, смерть, нищета, болезни — темы серьезныеи нагоняющие уныние. Нужно приучить душу не поддаваться несчастьям и братьверх над ними, преподать ей правила добропорядочной жизни и добропорядочнойверы, нужно как можно чаще тормошить ее и натаскивать в этой прекраснойнауке; но душе заурядной необходимо, чтобы все это делалось с роздыхом иумеренностью, ибо от непрерывного и непосильного напряжения она теряется ишалеет.

В молодости, чтобы не распускаться, я нуждался в предостережениях иувещаниях; жизнерадостность и здоровье, как говорят, не слишком охочи доэтих мудрых и глубокомысленных рассуждений. В настоящее время я, однако,совсем не таков. Старость со всеми своими неизбежными следствиями только иделает, что на каждом шагу предостерегает, умудряет и вразумляет меня. Изодной крайности я впал в другую: вместо избытка веселости во мне теперьизбыток суровости, а это гораздо прискорбнее. Вот почему я теперь намереннопозволяю себе малую толику чувственных удовольствий и занимаю порой душушаловливыми и юными мыслями, на которых она отдыхает. Ныне я чересчуррассудителен, чересчур тяжел на подъем, чересчур зрел. Мои годы всякий деньучат меня холодности и воздержности. Мое тело избегает чувственных утех ибоится их. Пришла его очередь побуждать разум исправиться. И тело, в своюочередь, одергивает его, и притом так грубо и властно, как он никогда неодергивал тело. Оно ни на час не оставляет меня в покое — ни во сне, нинаяву, — непрерывно напоминая о смерти и призывая к терпению и покаянию. И яобороняюсь от воздержности, как когда-то от любострастия. Она тянет меняназад, и притом так далеко, что доводит до отупения. Но я хочу быть сам себегосподином, в полном и неограниченном смысле слова. Благоразумию такжесвойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем легкомыслие. Ивот, опасаясь, как бы вконец не засохнуть, не иссякнуть и не закоснеть отрассудительности и благонравия, в перерывы между приступами болей,

 

Mens intenta suis ne siet usque malis, [2576]

 

я чуть-чуть отворачиваюсь и отвожу взгляд от грозового и покрытоготучами неба, которое я вижу перед собой и на которое смотрю, благодарениебогу, без страха, хоть и не без самоуглубленной задумчивости, и забавляюсебя воспоминаниями о минувших днях моей молодости,

 

animus quod perdidit optat;

Atque in praeterita se totus imagine versat. [2577]

 

Пусть детство смотрит вперед, старость — назад: не это ли обозначалидва лица Януса? Пусть годы тащат меня за собой, если им этого хочется, ноотступать я наметил не иначе, как пятясь. И пока мои глаза в состоянииразличать картины этой чудесной, безвозвратно ушедшей поры, я то и делоустремляю их в ее сторону. И если молодость покинула мою кровь и мои жилы,все же, на худой конец, я не хочу вытравлять ее образ из моей памяти,

 

hoc est

Vivere bis, vita posse priore frui. [2578]

 

Платон велит старикам присутствовать при телесных упражнениях, пляскахи играх юношества, с тем чтобы они могли радоваться гибкости и красоте теладругих, утраченных ими самими, и оживлять в памяти благодать и прелестьэтого цветущего возраста; хочет он также, чтобы честь победы в этих забавахони присуждали тому из юношей, который больше всего возвеселит и обрадует ихсердца и наберет среди них большинство голосов [2579].

Некогда я отмечал дни мрачности и уныния как необычные, теперь они уменя, пожалуй, вошли в обычай, а необычны хорошие и безоблачные. И еслиничто не печалит меня, я готов ликовать всей душой, видя в этом вновьниспосланную мне милость. Сколько бы ни щекотал я себя, мне не извлечь изэтого жалкого тела даже подобия смеха. Я тешу себя лишь в выдумках и мечтах,чтобы с помощью этой уловки увильнуть от горестей старости. Но, разумеется,тут требуются другие лекарства, а не призрачные мечты: ведь они — бессильноеухищрение в борьбе с самою природой.

Большое недомыслие — продлевать и упреждать человеческие невзгоды, какпоступает каждый; уж лучше я буду менее продолжительное время стариком, чемстану им до того, как меня в действительности постигнет старость [2580]. Яхватаюсь за всякие, самые ничтожные возможности удовольствия, какие толькомне представляются. Понаслышке я очень хорошо знаю, что существуют различныенаслаждения — разумные, захватывающие и приносящие славу; нообщераспространенные взгляды не имеют надо мной такой силы, чтобы явозжаждал вкусить наслаждения этого рода. Я ищу в них не столько величия,возвышенности и пышности, сколько приятности, доступности и бесхитростности.А natura discedimus; populo nos damus, nullius rei bono auctori [2581].

Моя философия в действии, в естественном и безотлагательном пользованииблагами жизни и гораздо меньше — в фантазии. Я и сейчас с увлечением игралбы орешками и волчком!

 

Non ponebat enim rumores ante salutem. [2582]

 

Наслаждению не знакомо тщеславие; оно ценит себя слишком высоко, чтобысчитаться с молвой, и охотнее всего пребывает в тени. Розог бы тому юноше,который вздумал бы искать наслаждение во вкусе вина или подливок. Нетничего, что в дни моей юности было бы мне столь же мало известно и чему япридавал бы столь же малую цену. А теперь я постигаю эту науку. Мне оченьстыдно от этого, но ничего не поделаешь. Еще постыднее и досаднееобстоятельства, толкающие меня на подобные вещи. Это нам пристало грезить илоботрясничать, а молодежи подобает думать о своей доброй славе и о том,чтобы завоевать себе положение; она идет в мир, к тому, чтобы вершить деламиего, тогда как мы уходим от всего этого. Sibi arma, sibi equos, sibi hastas,sibi clavam, sibi pilam, sibi natationes et cursus habeant; nobis senibus,ex lusionibus multis, talos relinquant et tesseras [2583]. Законы — и те отсылают нас по домам. Ипринимая в расчет жалкое состояние, в которое ввергают меня мои годы, мнетолько и остается, что доставлять им игрушки и всяческие забавы, как вдетстве; ведь в него-то мы и впадаем. И благоразумие и легкомыслие — и то идругое извлекут для себя немалую выгоду, попеременно подпирая и поддерживаяменя в этом бедственном возрасте своими услугами:

 

Misce stultitiam consiliis brevem. [2584]

 

Я избегаю даже наилегчайших уколов, и те, что когда-то не оставили бына мне и царапины, теперь пронзают меня насквозь; и я привыкаю безропотносживаться с несчастьями. In fragili corpore odiosa omnis offensio est [2585].

 

Mensque pati durum sustinet aegra nihil. [2586]

 

Я всегда был необычайно восприимчив и очень чувствителен к напастямлюбого рода; теперь я стал еще менее стоек, и я уязвим отовсюду,

 

Et minimae vires frangere quassa valent. [2587]

 

Мой разум не дозволяет мне огрызаться и рычать на неприятности,насылаемые на нас самою природой, но чувствовать их — воспрепятствоватьэтому он не может. Я бы обегал весь свет — с одного конца до другого, —чтобы найти для себя хоть один сладостный год приятного и заполненногорадостями покоя, ибо нет у меня иной цели, как жить и радоваться. Унылого итупого покоя вокруг меня сверхдостаточно, но он усыпляет и одурманивает меняи довольствоваться им не по мне. Найдись какой-нибудь человек иликакое-нибудь приятное общество в деревенской глуши, в городе, во Франции илив иных краях, живущие оседло или кочующие с места на место, которые мне быпришлись по вкусу и которым я сам был бы по нраву, — им стоило бы лишьсвистнуть, и я полетел бы к ним, и перед ними предстали бы эти самые «Опыты»во плоти и крови.

Так как нашему духу дарована привилегия обретать на старости лет новуюсилу, я всячески поощряю его к этому возрождению; пусть он зеленеет, пустьцветет, если может, в эти последние дни — омела на стволе мертвого дерева.Опасаюсь, однако, что он ненадежен и способен предать; он до того побраталсяс телом, что не колеблясь покинет меня, дабы устремиться за ним, едва онопопадет в какую-нибудь беду. Я всячески подольщаюсь к моему духу, но моистарания тщетны. Я напрасно пытаюсь отвратить его от этого сообщества исодружества, напрасно занимаю его Сенекой и Катуллом, дамами и придворнымитанцами; если у его сотоварища рези, то ему кажется, что они также и у него.И он тогда не справляется даже с той деятельностью, которая для него — делопривычное, и более того, свойственна лишь ему одному. В таких случаях отнего веет ледяным холодом. В его творениях не остается и следажизнерадостности, если она покинула тело.

Наши учителя допускают ошибку, когда, исследуя причины поразительныхвзлетов нашего духа и приписывая их божественному наитию, любви, военнымневзгодам, поэзии или вину, забывают о телесном здоровье и не воздают емудолжного, — здоровье пышущем, неодолимом, безупречном, беззаботном, таком,каким некогда наделяли меня по временам мои весенние дни и ничем ненарушаемая беспечность. Этот огонь веселья воспламеняет дух, и он вспыхиваетпорой с ослепительной яркостью, намного превосходящей обычную меру еговозможностей и порождающей в нем безудержный, если не безграничный восторг.Вот и выходит, что нет ни малейшего чуда, если противоположное состояние,угнетая мой дух, заставляет его поникнуть, сковывает, словом оказывает нанего противоположное действие.

 

Ad nullum consurgit opus, cum corpore languet. [2588]

 

А между тем он требует от меня, чтобы я был ему благодарен за то, чтоон якобы уделяет гораздо меньше внимания своему сотоварищу — телу, чем этопринято у людей. Но пока между нами установлено перемирие, давайте устранимиз нашего общения всяческие раздоры и несогласия:

 

Dum licet, obducta solvatur fronte senectus [2589]:

 

tetrica sunt amoenanda iocularibus. [2590]

 

Я люблю мудрость веселую и любезную и бегу от грубости и суровостинравов; всякая отталкивающая черта в лице вызывает во мне подозрение:

 

Tristemque vultus tetrici arrogantiam [2591].

 

Et habet tristis quoque turba cynaedos. [2592]

 

И я всем сердцем верю Платону, который считает, что простота илинадменность в обхождении — вернейший признак душевной простоты или злобности [2593].

У Сократа было всегда одно и то же лицо — как бы застывшее, но ясное иулыбающееся, а не такое, как у старшего Красса, которого никто не видел сулыбкой на устах [2594].

Добродетель — вещь приятная и веселая.

Я очень хорошо знаю, что среди тех, кого возмутят иные непристойности вэтих моих писаниях, найдутся лишь очень немногие, которым не подобало бывозмущаться непристойностью своих мыслей.

Я потрафляю их вкусу, но оскорбляю их зрение.

Принято придираться к Платону за то или иное в его сочинениях иумалчивать о приписываемых ему предосудительных отношениях с Федоном,Дионом, Стеллой и Археанассой [2595]. Non pudeat dicere quod non pudet sentire [2596].

Я ненавижу умы, всегда и всем недовольные и угрюмые, — они проходятмимо радостей жизни и цепляются лишь за несчастья, питаясь ими одними; онипохожи на мух, которые не могут держаться на гладких и скользких телах исадятся отдыхать в местах шероховатых и испещренных неровностями, и ещепохожи они на кровососные банки, отсасывающие и вбирающие в себя толькодурную кровь.

Впрочем, я поставил себе за правило безбоязненно говорить обо всем,чего не боюсь делать; и не подлежащие оглашению мысли мне глубоко неприятны.Наихудший из моих поступков и наихудшее из моих качеств кажутся мне не стольмерзкими, как мерзко, по-моему, и трусливо не сметь в них признаться. Всякийскромен в признаниях; так пусть же он будет скромен в поступках; готовностьвпасть в прегрешения некоторым образом сдерживается и возмещаетсяготовностью к признанию в них. Кто обяжет себя говорить все без утайки, тотобяжет себя и не делать того, о чем необходимо молчать. Да будет господубогу угодно, чтобы избыток моей откровенности позволил мне повести моихсоотечественников к свободе, поставить их выше трусливых и мелочныхдобродетелей, порожденных нашими несовершенствами; и пусть ценой моейнеумеренности мне будет дано повести их к разуму! Нужно увидеть и постигнутьсвои недостатки, чтобы уметь рассказать о них. Кто таит их от другого, тоттаит их и от себя.

А если он видит их, то они представляются ему недостаточно скрытыми, ион старается убрать и упрятать их от собственной совести. Quare vitia suanemo confitetur? Quia etiam nunc in illis est; somnium narrare vigilantisest [2597]. Усиливаясь, телесные недуги становятся явными. Имы убеждаемся, что почитавшееся нами прострелом или ушибом — на самом делеподагра. Недуги души, набираясь сил, напротив, делаются все более темными инепонятными. И больной, охваченный тягчайшим из них, менее всего чувствуетэто. Вот почему следует почаще вытаскивать их на свет божий и ворошитьбеспощадной рукой, выискивать их и извлекать из глубин нашего сердца.Удовлетворение как в добрых, так и в дурных делах — это порою толькопризнание в них.

Существует ли прегрешение до такой степени мерзкое, чтобы этоосвобождало нас от нашего долга признаться в нем?

Притворство для меня мучительно, и, не имея расположения отрицать то,что в действительности мне достоверно известно, я избегаю брать на себясохранение чужих тайн. Я могу молчать о них, но отпираться и изворачиватьсябез насилия над собой и крайне неприятного чувства я не могу. Чтобы бытьпо-настоящему скрытным, необходимо обладать соответствующей природнойспособностью, но сделаться скрытным по обязанности нельзя. Служа государям,мало быть скрытным, нужно быть, ко всему, еще и лжецом. Если бы спросившийФалеса Милетского, должен ли он торжественно отрицать, что предавалсяраспутству, обратился с тем же ко мне, я бы ответил ему, что он не долженэтого делать, ибо ложь, на мой взгляд, хуже распутства. Фалес посоветовалему совершенно иное, а именно, чтобы он подтвердил свои слова клятвой, дабыскрыть больший порок при помощи меньшего [2598]. Этот совет, однако, был нестолько выбором того или иного порока, сколько умножением первого на второй.

По этому поводу заметим себе, что человеку с чуткою совестьюпредоставляется приемлемый выход только в том случае, если в противовеспорочному ему предлагается нечто для него трудное; но когда порочно и то идругое, он оказывается перед жестокой необходимостью, как это произошло сОригеном, выбирать из того, что в одинаковой мере гадко: а Оригену былосказано: либо пусть переходит в язычество, либо допустит, чтобы от неговкусил плотское наслаждение огромный и отвратительный эфиоп, которого емупоказали. Он принял первое из этих условий и, как утверждают, поступил дурно [2599]. Таким образом получается, что были бы правы те решительные дамы нашеговремени, которые, будучи верны своим заблуждениям, заявляют, что онипредпочли бы обременить свою совесть целым десятком насладившихся имимужчин, чем одной-единственной мессой [2600].

Если оповещать таким способом о своих прегрешениях и проступках —нескромность, то нет все же большой опасности, что она найдет многочисленныхподражателей, — ведь еще Аристон говорил, что люди больше всего боятся техветров, которые их выдают и разоблачают [2601]. Нужно отбросить прочь нелепыетряпки, под которыми прячутся наши нравы. Люди отправляют свою совесть вдома терпимости, но блюдут внешнюю добропорядочность. Все до последнегочеловека — вплоть до предателей и убийц — свято придерживаются приличий ипочитают своею обязанностью неуклонно следовать им; так что ни неправедностьне имеет оснований жаловаться на нелюбезность, ни злоба — на назойливость инескромность. До чего же прискорбно, когда дурной человек не бывает к томуже глупцом и когда напускная благопристойность прикрывает собой таящийся поднею порок. Подобная штукатурка впору лишь добротной и крепкой стене, которуюстоит либо сохранить в прежнем виде, либо побелить заново.

На удовольствие гугенотам, осуждающим нашу исповедь с глазу на глаз ина ухо, я исповедуюсь во всеуслышание, до конца искренне и с чистой душой.Св. Августин, Ориген и Гиппократ [2602]открыто сообщали о своих заблуждениях;что до меня, то я делаю то же применительно к моим нравам. Я жажду, чтобылюди знали меня; мне безразлично, каким образом это будет мною достигнуто,лишь бы все было чистою правдой; или, говоря точнее, я решительно ничего нежажду, но я смертельно боюсь быть в глазах тех, кому довелось знать мое имя,не таким, каков я в действительности, но чем-то иным, на меня не похожим.

На какие выгоды для себя надеется тот, кто помышляет лишь о почестях ио славе, если он появляется перед всем светом в личине, скрывает своенастоящее «я» и не дает познакомиться с ним честному народу. Попробуйтепохвалить горбатого за его стан, и он вынужден будет счесть ваши словаоскорблением. Если вы трусливы, а вас превозносят за храбрость, то о вас лив таком случае говорят? Нисколько, вас принимают за кого-то другого. Стольже забавным было бы для меня, если б кто-нибудь вздумал гордиться поклонами,расточаемыми ему по ошибке, как тому, о ком думают, что он начальник отряда,тогда как на самом деле он — последний из рядовых. Однажды, когда Архелай,царь македонский, проходил по улице, кто-то вылил на него воду; спутникицаря сказали ему, что виновного надлежит наказать, на что он ответил имследующим образом: «Но ведь он лил воду не на меня, а на того, кого онпризнал во мне» [2603]. И Сократ заметил тому, кто предупредил его окривотолках, ходивших на его счет: «Тут нет никакой клеветы, ибо я не вижу всебе и крупицы того, о чем они говорят» [2604]. Что до меня, то, если быкто-нибудь стал восхвалять меня как искусного кормчего, или за то, что яякобы крайне скромен, или за мое мнимое целомудрие, то я никоим образом непроникся бы к нему благодарностью. Равным образом я не счел бы себяоскорбленным, если бы кто-нибудь окрестил меня предателем, вором илипьянчужкой. Кто не знает себя, те могут кичиться незаслуженным одобрением,но со мной такого случиться не может, ибо я вижу себя насквозь, проникаю всебя, можно сказать, до самого нутра и очень хорошо знаю, что мнесвойственно, а что нет. Я был бы более рад, если бы люди расточали мнеменьше похвал, но знали меня лучше и основательнее. Ведь я мог бы бытьпризнан мудрым в таком роде мудрости, который я сам считаю не чем иным, какотъявленной глупостью.

Меня злит, что мои «Опыты» служат дамам своего рода предметомобстановки, и притом для гостиной. Эта глава сделает мой труд предметом,подходящим для их личной комнаты. Я предпочитаю общение с дамами наедине. Наглазах у всего света оно менее радостно и менее сладостно. При расставании стеми или иными вещами наши чувства к ним становятся более пылкими, чемобычно. Мне предстоит расстаться с утехами мирской жизни, и я посылаю им моипоследние поцелуи. Но вернемся к моему предмету.

В чем повинен перед людьми половой акт — столь естественный, стольнасущный и столь оправданный, — что все как один не решаются говорить о нембез краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему всерьезной и благопристойной беседе? Мы не боимся произносить: убить,ограбить, предать, — но это запретное слово застревает у нас на языке…Нельзя ли отсюда вывести, что чем меньше мы упоминаем его в наших речах, тембольше останавливаем на нем наши мысли. И очень, по-моему, хорошо, что слованаименее употребительные, реже всего встречающиеся в написанном виде и лучшевсего сохраняемые нами под спудом, вместе с тем и лучше всего известнырешительно всем. Любой возраст, любые нравы знают их нисколько не хуже, чемназвание хлеба. Не звучащие и лишенные начертаний, они запечатлеваются вкаждом, хотя их не печатают и не произносят во всеуслышание. Хорошо также ито, что этот акт скрыт нами под покровом молчания и извлечь его оттуда дажезатем, чтобы учинить над ним суд и расправу, — наитягчайшее преступление.Даже поносить его мы решаемся не иначе, как с помощью всевозможныхописательных оборотов и словесных прикрас. Быть до того мерзким иотвратительным, что само правосудие считает предосудительным касаться ивидеть его, — величайшее благодеяние для преступника; и он продолжаетпребывать на свободе и наслаждаться безнаказанностью из-за того, что дажевынести ему приговор — противно.

Не обстоит ли тут дело положительно так же, как с запрещенными книгами,которые идут нарасхват и получают широчайшее распространение именно потому,что они под запретом? Что до меня, то я полностью разделяю мнениеАристотеля, который сказал, что стыдливость украшает юношу и пятнает старца [2605].

Нижеследующими стихами древние наставляли свою молодежь, а их школа,по-моему, не в пример лучше нашей (ее достоинства мне представляютсябольшими, ее недостатки — меньшими):

 

И от Венеры кто бежит стремглав

И кто за ней бежит — равно неправ [2606].

 

Tu, dea, tu rerum naturam sola gubernas,

Nec sine te quicquam dias in luminis oras

Exoritur, neque fit laetum nec amabile quicquam. [2607]

 

Не знаю, задавался ли кто-нибудь целью разлучить Палладу [2608]и муз сВенерою и отдалить их от бога любви; что до меня, то я не вижу другихбожеств, которые были бы настолько под стать друг другу и столь многим другдругу обязаны. Кто отнимет у муз любовные вымыслы, тот похитит у нихдрагоценнейшее из их сокровищ; а кто заставит любовь отказаться от общения споэзией и от ее помощи и услуг, тот лишит ее наиболее действенного оружия; исделавший это обвинил бы тем самым бога близости и влечения и богинь,покровительниц человечности и справедливости, в черной неблагодарности и вотсутствии чувства признательности.

Я не настолько давно уволен в отставку из штата и свиты этого бога,чтобы не помнить о его мощи и доблести,

 

agnosco veteris vestigia flammae. [2609]

 

После лихорадки всегда остается немного жара и возбуждения.

 

Nec mihi deficit calor hic, hiemantibus annis. [2610]

 

Сколь бы я ни увял и ни высох, я все еще ощущаю кое-какое тепло —остатки былого пыла:

 

Qual l’alto Aegeo, per che Aquilone о Noto

Cessi, che tutto prima il vuolse e scosse,

Non s’accheta ei pero: ma’l sono e’l moto,

Ritien de l’onde anco agitate e grosse. [2611]

 

Но, насколько я в таких вещах разбираюсь, мощь и доблесть этого бога впоэтическом изображении живее и деятельнее, нежели в своей сущности,

 

Et versus digitos habet. [2612]

 

Поэзии как-то удается рисовать образы более страстные, чем самастрасть. И живая Венера — нагая и жаждущая объятий — не так хороша, какВенера здесь, у Вергилия:

 

Dixerat, et niveis hinc atque hinc diva lacertis

Cunctantem amplexu molli fovet. Ille repente

Accepit solitam flammam, notusque medullas

Intravit calor, et labefacta per ossa cucurrit.

Non secus atque olim tonitru cum rupta corusco

Ignea rima micans percurrit lumine nimbos.

Ea verba locutus,

Optatos dedit amplexus, placidumque petivit

Coniugis infusus gremio per membra soporem. [2613]

 

Но особо отмечено должно быть, по-моему, то, что он рисует ее, пожалуй,чрезмерно пылкой для Венеры в замужестве. В этой благоразумной сделкежелания не бывают столь неистовы; они пасмурны и намного слабее. Любовь нетерпит, чтобы руководствовались чем-либо, кроме нее, и она с большойнеохотой примешивается к союзам, которые установлены и поддерживаются вдругих видах и под другим наименованием; именно таков брак: при егозаключении родственные связи и богатство оказывают влияние — и вполнеправильно — нисколько не меньшее, если не большее, чем привлекательность икрасота. Что бы ни говорили, женятся не для себя; женятся нисколько неменьше, если не больше, ради потомства, ради семьи. От полезности ивыгодности нашего брака будет зависеть благоденствие наших потомков долгоевремя после того, как нас больше не станет. Потому-то мне нравится, чтобраки устраиваются скорее чужими руками, чем собственными, и скорееразумением третьих лиц, чем своим. До чего же все это далеко от любовногосговора! Вот и выходит, что допускать, состоя в этом почтенном и священномродстве, безумства и крайности ненасытных любовных восторгов — своего родакровосмешение, о чем я, кажется, уже где-то говорил. Нужно, учит Аристотель,сближаться с женой осторожно и сдержанно и постоянно помнить о том, что,если мы станем чрезмерно распалять в ней желания, наслаждение можетзаставить ее потерять голову и забыть о границах дозволенного. И то, что онговорит, имея в виду нравственные устои, подтверждается и врачами,толкующими о телесном здоровье, а они говорят следующее: слишком бурноенаслаждение, жгучее и постоянно возобновляемое, портит мужское семя и темсамым затрудняет зачатие; с другой стороны, они указывают также на то, чтопри сближении, полном ласки и нежности, — а только такое и отвечает природеженщины, — чтобы вызвать в ней подлинную и плодоносную пылкость, нужнопосещать ее редко и с изрядными перерывами,

 

Quo rapiat sitiens venerem interiusque recondat. [2614]

 

Мне неведомы браки, которые распадались бы с большей легкостью или былибы сопряжены с большими трудностями, нежели заключенные из-за увлечениякрасотой или по причине влюбленности. В этом деле требуются более устойчивыеи прочные основания, и действовать тут нужно с неизменною осторожностью;горячность и поспешность здесь ни к чему.

Считающие, что вкладывать в брак любовь значит оказывать ему честь,поступают, по-моему, не иначе, чем те, кто, желая похвалить добродетель,твердят, будто благородное происхождение не что иное, как добродетель. Это —вещи и в самом деле некоторым образом соприкасающиеся, но они, вместе с тем,и значительно отличаются друг от друга; дело, однако, не ограничиваетсясмешением их названий и сущностей; валя их в одну кучу, наносят ущерб имобеим. Благородное происхождение — великолепное качество, и отличие по этомупризнаку было установлено вполне правильно; но поскольку оно представляетсобой качество, зависящее от воли другого и которое может достаться человекупорочному и ничтожному, его надлежит ценить много ниже, чем добродетель.Если знатность и впрямь добродетель, то это — добродетель искусственная ичисто внешняя, зависящая от века и от удачи, принимающая в разных странахразличные формы, живая и смертная, без истоков, так же как река Нил [2615],родовая и общая для всех принадлежащих к данному роду, покоящаяся напреемственности и уподоблении, выводимая в качестве следствия, и следствияявно необоснованного. Образованность, телесная сила, доброта, красота,богатство, все прочие качества общаются между собой и вступают друг с другомв сношения; что же касается знатности, то она печется лишь о себе, неоказывая ни малейших услуг чему-либо другому. Одному из наших королейпредложили на выбор двух притязавших на некую должность, из которых один былдворянином, а другой им не был. Король приказал оставить без внимания этокачество и назначить на должность того, кто больше подходит к ней, но еслидостоинства обоих окажутся в точности равными, то в этом случае подобалоотдать предпочтение знатности; и это было справедливым воздаянием должногоей уважения. Антигон ответил одному неизвестному юноше, просившему опредоставлении ему должности, занятой прежде его недавно умершим отцом,мужем великой доблести: «Друг мой, в раздаче подобных милостей яруководствуюсь не столько знатностью моих воинов, сколько их личной отвагой» [2616].

И в самом деле, негоже поступать по примеру спартанцев, у которыхдолжности царских служителей — трубачей, флейтистов, кухарей — наследовалиих дети, сколь бы несведущими они в этих ремеслах ни были и сколь бы ниуступали в умелости более опытным [2617].

В Калькутте к людям знатным относятся как к своего рода неземнымсуществам; вступать в брак им воспрещается, и из всех поприщ для них открытотолько военное. Наложниц они могут иметь сколько пожелают, а женщины их —сколько угодно любовников, причем дело обходится без ревности со стороны техи других; однако вступать в связь с женщинами другого сословия, кроме ихсобственного, — преступление непростительное, и оно карается смертью. Онипочитают себя оскверненными, если кто-нибудь, проходя мимо, случайнопритронется к ним, и так как их знатность подвергается в таких случаяхтягчайшему оскорблению, — а они ее свято блюдут, — они убивают всякого, ктоподойдет к ним слишком близко, так что незнатные вынуждены, идя по улице,предупреждать о себе криком, совсем как гондольеры в Венеции на перекресткахканалов, дабы не столкнуться друг с другом; и знатные по своему усмотрениювелят им держаться определенных кварталов. Первые благодаря этому избегаютупомянутого бесчестия, которое считается у них несмываемым, вторые же —верной смерти. Ни время, сколь бы продолжительным оно ни было, ниблаговоление государя, ни заслуги, ни добродетели, ни богатство не могутпревратить простолюдина в знатного человека. Этому способствует также ипринятый здесь обычай, решительно воспрещающий браки между представителямиродов, занимающихся неодинаковым ремеслом; никто из семьи сапожника не можетсочетаться браком с кем-либо из семьи плотника, и родители обязаны обучатьдетей ремеслу, которым занимаются сами, и только ему и никакому другому, чтоприводит к сохранению между ними различий и к поддержанию на одном уровне ихдостатка [2618].

Удачный брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ейсопутствующее; он старается возместить ее дружбой. Это — не что иное, какприятное совместное проживание в течение всей жизни, полное устойчивости,доверия и бесконечного множества весьма осязательных взаимных услуг иобязанностей. Ни одна женщина, которой брак пришелся по вкусу,

 

optato quam iunxit lumine taeda, [2619]

 

не пожелала бы поменяться местами с любовницей или подругою своегомужа. Если он привязан к ней как к жене, то чувство это и гораздо почетнее игораздо прочнее. Когда ему случится пылать и настойчиво увиваться возлекакой-нибудь другой женщины, пусть тогда его спросят, предпочел бы он, чтобыпозор пал на его жену или же на любовницу, чье несчастье опечалило бы егосильнее, кому он больше желает высокого положения; ответы, если его бракпокоится на здоровой основе, не вызывают ни малейших сомнений. А то, что мывидим так мало удачных браков, как раз и свидетельствует о ценности иважности брака. Если вступать в него обдуманно и соответственно относиться кнему, то в нашем обществе не найдется, пожалуй, лучшего установления. Мы неможем обойтись без него и вместе с тем мы его принижаем. Здесь происходит тоже, что наблюдается возле клеток: птицы, находящиеся на воле, отчаянностремятся проникнуть в них; те же, которые сидят взаперти, так же отчаянностремятся выйти наружу. Сократ на вопрос, что, по его мнению, лучше — взятьли жену или вовсе не брать ее, — ответил следующим образом: «Что бы ты ниизбрал, все равно придется раскаиваться» [2620]. Это — сговор, к которомуточка в точку подходит известное изречение: homo homini или deus или lupus [2621]. Для прочного браканеобходимо сочетание многих качеств. В наши дни он приносит больше отрадылюдям простым и обыкновенным, которых меньше, чем нас, волнуют удовольствия,любопытство и праздность. Вольнолюбивые души, вроде моей, ненавидящиевсякого рода путы и обязательства, мало пригодны для жизни в браке,