О сходстве детей с родителями

 

Нагромождение множества рассуждений на самые различные темы в моих«Опытах» объясняется тем, что я берусь за перо только тогда, когда меняначинает томить слишком гнетущее безделье, и пишу только находясь у себядома. Между тем обстоятельства вынуждают меня месяцами отлучаться из дому, ипотому я пишу лишь время от времени, с большими перерывами. Однако я никогдане исправляю написанного и не ввожу в него позже явившихся мыслей, а толькоиногда изменяю какое-нибудь выражение, и то, чтобы придать ему другойоттенок, а не вовсе изъять его [2390]. Я хочу, чтобы по моим писаниям можнобыло проследить развитие моих мыслей и чтобы каждую из них можно былоувидеть в том виде, в каком она вышла из-под моего пера. Мне будет приятнопроследить, с чего я начал и как именно изменялся. Один слуга, писавший подмою диктовку, рассчитывал поживиться богатой добычей, украв у меня несколькополюбившихся ему отрывков. Но я утешаюсь тем, что его выгода от этого делабудет столь же мала, как и понесенный мною ущерб.

То обстоятельство, что я постарел на семь или восемь лет с того дня,когда впервые приступил к писанию своих «Опытов» [2391], тоже было мне доизвестной степени на руку. За это время годы успели наградить меня камнями впочках. Продолжительная дружба с временем не обходится без какого-нибудьподарка в таком роде. Я хотел бы, чтобы из множества подарков, которые годымогут сделать тем, кто с ними сжился, они выбрали для меня какой-нибудьболее приемлемый, ибо нет дара, которого бы я больше страшился с детскихлет, чем этот; из всех докук старости, говоря откровенно, это был для менясамый страшный. Я не раз думал о себе, что слишком долго живу и что,пустившись в такой долгий путь, должен быть готов к какой-нибудьмалоприятной встрече. Я прекрасно сознавал это и считал, что пора мнеотправляться восвояси, что надо резать сразу, по живому телу, действуя, какхирург, когда он удаляет больному тот или иной орган. Я знал, что того, ктоне сделает этого вовремя, природа, по обыкновению, заставит платить оченьтяжкие проценты. Однако мои ожидания не сбылись. Мне совсем недолго пришлосьготовиться. Прошло всего около полутора лет, как я оказался в этомнезавидном положении, и вот уже сумел к нему приспособиться. Я ужепримирился со своей болезнью и принял, как должное, ее приступы. Я нахожусебе и утешения и даже какие-то надежды в этой жизни. Столько людейсвыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек непримирился бы ради того, чтобы остаться в живых!

Послушайте, что говорит по этому поводу Меценат [2392]:

 

Debilem facito manu,

Debilem pede, coxa,

Lubricos quate dentes:

Vita dum superest, bene est. [2393]

 

Нелепой была попытка Тамерлана прикрыть свою чудовищную жестокость,когда он под предлогом человеколюбия приказал прикончить всех прокаженных, окоторых ему стало известно, для того чтобы, как он выразился, избавить их отмучительного существования [2394]. Ибо всякий из них предпочел бы быть триждыпрокаженным, чем умереть.

Когда стоик Антисфен тяжело заболел, он воскликнул: «Кто избавит меняот этих болей?» Диоген, пришедший его навестить, сказал ему, указав на нож:«Вот он может тотчас же избавить тебя». «Я ведь имел в виду — от болей, а неот жизни», — ответил Антисфен [2395].

Чисто душевные страдания удручают меня значительно меньше, чембольшинство других людей: отчасти по складу моего ума (ведь столько людейсчитает, что многие вещи ужасны и что от них следует избавляться ценойжизни, между тем как мне они почти безразличны), отчасти же по причине моейзамкнутости и моего бесчувствия к вещам, которые не задевают менянепосредственно. Это свойство я считаю одной из лучших черт моего характера.Но подлинные физические страдания я переживаю очень остро. Это, возможно,объясняется тем, что некогда, отдаленно и смутно предвидя их, я благодаряцветущему состоянию здоровья и покою, дарованным мне милостью неба напротяжении большей части моей жизни, мысленно представлял себе физическиемуки до того невыносимыми, что, говоря по правде, мой страх превосходил тестрадания, которые я впоследствии ощутил. Вот почему во мне все болеекрепнет убеждение, что большинство наших душевных способностей, по крайнеймере при том, как мы их применяем, скорее нарушают наш жизненный покой, чемспособствуют ему.

Я борюсь с наихудшей болезнью, самой неожиданной по своим приступам,самой мучительной, смертельно опасной и не поддающейся лечению. Я испыталуже пять или шесть долгих и мучительных припадков ее и должен, однако,сказать, что либо я обольщаюсь, — либо и в этом состоянии все же стоит житьтому, кто сумел избавиться от страха смерти и от тех угроз, выводов ипоследствий, которыми морочит нас медицина. Во всяком случае самая боль ненастолько остра и невыносима, чтобы человек с выдержкой должен был впасть вотчаяние и обезуметь. Меня по крайней мере мои припадки убедили в том, чтоим удастся — раньше мне это не давалось — полностью примирить меня сосмертью и заставить с ней свыкнуться: ведь чем больше они будут меня терзатьи мучить, тем меньше буду я бояться смерти. Я уже добился того, что держусьза жизнь лишь ради самой жизни, но мои припадки могут подточить и этожелание; если в конце концов боли мои станут столь нестерпимыми, чтоокажутся не по моим силам, то, бог знает, не приведут ли они меня кпротивоположной, не менее ошибочной крайности, заставив меня полюбить смертьи призывать ее к себе!

 

Summum nec metuas diem, nec optes. [2396]

 

Обоих этих желаний следует опасаться, но одно из них утолить гораздолегче, чем другое.

Я всегда считал неуместным предписание, повелевающее строго инепоколебимо сохранять при перенесении боли присутствие духа и держатьсяспокойно, презирая ее. Почему философия, которая должна заботиться о духе, ане о букве своих наставлений, занимается подобными чисто внешними вещами?Пусть она предоставит эту заботу лицедеям и тем учителям красноречия, длякоторых важнее всего наши жесты. Пусть она безбоязненно позволит тому, комубольно, вопить, лишь бы это не было трусостью его сердца, его нутра. Пустьэти вынужденные стоны будут для нее чем-то вроде вздохов, рыданий,вздрагиваний, бледности, которые природа сделала независимыми от нашей воли.Лишь бы не было поколеблено наше мужество, лишь бы не было отчаяния в нашихречах! Пусть философия удовольствуется этим: что из того, что мы ломаемруки, если дух наш остается несломленным? Ведь философия наставляет нас радинас же самих, а не ради показных целей; она учит нас не казаться, а быть.Пусть она заботится о руководстве нашим разумом, который взялась обучить;пусть во время припадка она поможет нашей душе сохранить свой обычный строй,поможет ей бороться и выносить боль, не падая постыдным образом перед неюниц; пусть заботится она о том, чтобы душа наша была возбуждена иразгорячена борьбой, а не беспомощно раздавлена болью, чтобы она оставаласьспособной до известной степени к общению с другими. При таких крайнихобстоятельствах, как припадок, жестоко предъявлять нам столь суровыетребования. При хорошей игре можно строить плохую мину. Если человеку стонприносит облегчение, пусть он стонет; если у него есть потребностьдвигаться, путь вертится и мечется, как ему угодно; если ему кажется, чтоболь как бы улетучивается (некоторые врачи утверждают, что это помогаетбеременным женщинам при родах) вместе с сильными воплями, или, если вопликак-то заглушают его боль, пусть кричит благим матом; незачем понуждать егок крикам, но разрешить ему это надо. Эпикур не только позволяет, но дажесоветует мудрецу кричать во время припадка: Pugiles etiam, cum feriunt iniactandis caestibus, ingemiscunt, quia profundenda voce omne corpusintenditur, venitque plaga vehementior [2397]. С нас хватит забот о том,как бы справиться с болью, и нечего заботиться об этих излишнихпредписаниях. Все это я говорю в оправдание тех, кто обычно неистовствует вовремя припадков этой болезни; ибо что касается меня самого, то до сего дня япереносил их с довольно большой выдержкой, и не потому, что я силюсьсоблюсти какие-то внешние приличия, — я ведь не придаю им никакого значенияи предоставляю себе полную свободу; но либо мои боли не были такиминевыносимыми, либо у меня больше внутренней твердости, чем у многих других.Я позволяю себе и стонать и жаловаться, когда меня допекают острые, колющиеболи, но не теряю самообладания, как тот, кто

 

Eiulatu, questu, gemitu, fremitibus

Resonando multum flebiles voces refert. [2398]

 

Я испытывал себя в самый разгар боли и всегда убеждался, что способенговорить, думать и отвечать не менее здраво, чем в другие минуты, хотя и нестоль последовательно, а с перерывами, поскольку меня мучает и все во мнепереворачивает боль. Когда окружающие считают меня совершенно сраженным ихотят меня щадить, я нередко испытываю свою выдержку и начинаю говорить опредметах, не имеющих никакого отношения к моему состоянию. Внезапнымусилием воли я оказываюсь способным на все, но лишь очень ненадолго.

О, почему я не в силах уподобиться тому цицероновскому фантазеру,который, воображая, что ласкает распутницу, сумел в это время освободитьсяот камня, очутившегося у него на простыне [2399]! Мои же камни делают менякаменно равнодушным ко всякому распутству!

В промежутках между приступами этих острейших болей, когда мой мочевойканал дает мне небольшую передышку, я сразу же оправляюсь и принимаю свойобычный вид, ибо мое душевное смятение вызвано чисто физической, телеснойболью. Я, несомненно, потому так быстро прихожу в нормальное состояние, чтодолгими размышлениями приучил себя к перенесению подобных страданий:

 

laborum

Nulla mihi nova nunc facies inopinaque surgit;

Omnia praecepi atque animo mecum ante peregi. [2400]

 

Между тем я испытал слишком внезапный и ошеломляющий для новичкапереход от совершенно безмятежного и ничем не омрачаемого состояния к самомуболезненному и мучительному, какое только мог себе представить. Ведь крометого, что это весьма опасная болезнь, ее начальная стадия протекала у менягораздо острее и томительнее, чем обычно. Приступы повторяются у меня такчасто, что вполне здоровым я себя уже никогда не чувствую. Но во всякомслучае я до настоящей минуты сохраняю такое присутствие духа, что, если мнеудастся удержать его надолго, я буду в гораздо лучшем положении, чем тысячитех, кто страдает от лихорадки или от боли лишь потому, что сами себе частовнушают, будто их муки невыносимы.

Бывает ложное смирение, порождаемое высокомерием. Мы сознаемся,например, в незнании многих вещей и скромно готовы согласиться с тем, чтотворения природы обладают некоторыми непостижимыми для нас качествами исвойствами, причин и механизма которых мы не в состоянии познать; но, делаяэто честное и добросовестное признание, мы стремимся добиться того, чтобынам поверили тогда, когда мы скажем, что вот такие-то вещи мы понимаем. Намне нужно вовсе далеко ходить в поисках необычайных явлений и чудес:по-моему, среди вещей, наблюдаемых нами повседневно, встречаются настольконепонятные, что они не уступят никаким чудесам. Разве не чудо, что в каплесеменной жидкости, из которой мы возникли, содержатся зачатки не тольконашего телесного облика, но и склонностей и задатков наших родителей? Где вэтой капле жидкости умещается такое бесчисленное количество явлений?

И каков стремительный и беспорядочный ход развития этих признаковсходства, в силу которого правнук будет походить на прадеда, племянник надядю? В Риме были трое представителей рода Лепидов, родившихся не один задругим, а в разное время, у которых один и тот же глаз был прикрыт хрящом [2401]. В Фивах существовал род, у всех представителей которого была родинка ввиде наконечника копья, и если у кого такой родинки не было, он считалсянезаконнорожденным [2402]. Аристотель сообщает [2403], что у одного народа, гдесуществовала общность жен, детей узнавали по сходству с отцами.

Возможно, что предрасположение к каменной болезни унаследовано мной ототца, так как он умер в ужасных мучениях от большого камня в мочевом пузыре.Это несчастье свалилось на него на 67-м году жизни, а до этого у него небыло никаких признаков, никаких предвестий ни со стороны почек, ни состороны каких-либо других органов. Пока с ним не стряслась эта беда, онпользовался цветущим здоровьем и болел очень редко; да и заболев, онпромучился целых семь лет. Я родился за двадцать пять с лишним лет до егозаболевания, когда он был в расцвете сил, и был третьим по счету из егодетей. Где же таилась в течение всего этого времени склонность к этойболезни? И как могло случиться, что, когда отец мой был еще так далек отэтой беды, в той ничтожной капле жидкости, в которой он меня создал, ужесодержалось такое роковое свойство? Как могло оно оставаться столь скрытым,что я стал ощущать его лишь сорок пять лет спустя, и проявилось оно до сихпор только у меня, одного из всех моих братьев и сестер, родившихся от однойматери? Кто возьмется разъяснить мне эту загадку, тому я поверю, какое быколичество чудес он ни пожелал мне растолковать, лишь бы только он непредложил мне — как это нередко делают — какое-нибудь объяснение настольконадуманное и замысловатое, что оно оказалось бы еще более странным иневероятным, чем само это явление.

Да простят мне врачи мою дерзость, но из той же роковой каплизародились и воспринятые мной ненависть и презрение к их науке; антипатия,которую я питаю к их искусству, несомненно мной унаследована. Мой отецпрожил семьдесят четыре года, мой дед — шестьдесят девять, а мой прадедоколо восьмидесяти лет, не прибегая ни к каким медицинским средствам. Долженпояснить: все то, что не употребляется в повседневной жизни, ими считалосьлекарством. Медицина складывается из примеров и из опыта, но таким жеобразом составилось и мое мнение о ней. Разве это не вполне достоверный ивесьма убедительный опыт? Я не уверен, сумеют ли они наскрести в своиханналах троих таких же людей, как мой отец, дед и прадед, родившихся,выросших и умерших в одной и той же семье, под одним и тем же кровом,которые прожили бы столько же лет, подчиняясь их правилам. Они должныпризнать, что в этом вопросе если не научные соображения, то удача — на моейстороне, а для врачей удача важнее научных соображений. Пусть не ссылаютсяони в доказательство своей правоты на меня, каков я сейчас; пусть не грозятмне, находящемуся в когтях болезни; это был бы чистейший обман. Бесспорно,что приведенные мной примеры из истории моей семьи красноречиво говорят вмою пользу, и врачи становятся перед ними в тупик. В человеческих делахтакое постоянство редко. Прадед мой родился в 1402 году, так что все этодлится в нашей семье почти двести лет (недостает лишь восемнадцати). Нетпоэтому ничего удивительного, что опыт начинает нам изменять. Пусть нессылаются на боли, во власти которых я нахожусь: разве мало тех сорока семилет, в течение которых я не знал болезней? Если даже я стою у своегожизненного предела, все же путь мой был достаточно долог.

Мои предки не любили медицину по какому-то непонятному ибессознательному чувству. Уже один вид лекарств внушал моему отцуотвращение. Мой дядя по отцовской линии, духовное лицо, господин де Гожак, сдетства отличался болезненностью, но умудрился все же при своем слабомздоровье прожить шестьдесят семь лет; и вот, когда однажды он заболелтяжелой и длительной лихорадкой, врачи велели объявить ему, что если он неприбегнет к медицинской помощи (они называют помощью то, что частооказывается помехой), то неминуемо умрет. Как ни напуган был этот милейшийчеловек объявленным ему суровым приговором, но ответил: «Значит, я уже могусчитать себя мертвым». Однако, по милости божьей, предсказание врачейоказалось ложным, что выяснилось весьма скоро.

Из братьев моего отца — а их было трое — только самый младший, господинде Бюссаге, который был немного моложе других, признавал врачебноеискусство, думаю, потому, что ему приходилось иметь дело и с другимиискусствами, — ведь он состоял советником парламента. Но результат этогопризнания был весьма неутешительный, ибо, будучи на вид самым крепким посложению из братьев, он умер значительно раньше их, за исключением лишьодного брата, господина де Сен-Мишеля.

Возможно, что это врожденное отвращение к медицине я воспринял от них,но если бы это была единственная причина моего отрицательного отношения кней, я попытался бы побороть его. Ибо все такого рода склонности,возникающие в нас без участия разума, оказываются ошибочными: своего родаболезнь, с которой следует бороться. Не исключено, что у меня была этасклонность, но я еще углубил и упрочил ее своими размышлениями, которыепривели меня к сложившемуся у меня мнению о ней. Я не выношу, когдаотказываются принимать лекарство лишь на том основании, что вкус егонеприятен; это не в моем духе, ибо я считаю, что ради здоровья стоитпретерпеть всякие надрезы и прижигания, как бы мучительны они ни были.

Вместе с Эпикуром я полагаю, что надо избегать таких наслаждений,которые влекут за собой еще большие страдания, и принимать с готовностьюстрадания, несущие за собой несравненно большие наслаждения.

Здоровье — это драгоценность, и притом единственная, ради которойдействительно стоит не только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ,но и пожертвовать ради него частицей самой жизни, поскольку жизнь без негостановится нестерпимой и унизительной. Без здоровья меркнут и гибнутрадость, мудрость, знания и добродетели; достаточно противопоставить всемсамым убедительным направлениям, которыми философы пытаются нас уверить вобратном, образ, скажем, Платона: предположим, что он поражен падучей илиапоплексией, и посоветуем ему призвать в данном случае на помощь своиблагородные и возвышенные душевные качества. Всякий путь, ведущий кздоровью, я не решался бы назвать ни чересчур трудным, ни слишком дорогостоящим. Но у меня есть кой-какие другие соображения, побуждающие меняотноситься весьма недоверчиво к товару, который нам хочет всучить медицина.

Я вовсе не утверждаю, что не существует никакого врачебного искусства.Не может быть никакого сомнения в том, что среди неисчислимого множествасуществующих в природе вещей есть и благотворные для нашего здоровья. Япрекрасно знаю, что есть некие целебные травы, которые увлажняют, и другие,которые сушат; что хрен обладает ветрогонным свойством, а листья кассиидействуют как слабительное. Я знаю еще много разных других средств и несомневаюсь в их действии, так же как и в том, что согреваюсь от вина илинасыщаюсь бараниной: говорил же Солон [2404], что, подобно другим лекарствам,еда является средством, излечивающим болезнь голода. Я не отрицаю пользы,извлекаемой нами из богатств природы, и не сомневаюсь ни в ее могуществе, нив том, что мы имеем полную возможность применить ее средства для нашихцелей. Я вижу, как щуки и ласточки прекрасно используют их. Но я не верю визмышления нашего разума, нашей науки и искусства, в которых мы не знаем ниграниц, ни меры и в угоду которым поступились природой и ее предписаниями.

Подобно тому как мы называем правосудием груду первых подвернувшихсянам под руку законов, применяемых часто весьма нелепо и несправедливо, иподобно тому как те, кто смеется над этим и изобличает эту глупость, отнюдьне стремятся изобличить само это благородное занятие, а лишь хотят указатьна злоупотребление священным именем правосудия и на профанацию его, — точнотак же и в медицине я глубоко чту ее славное название, цели, которые онасебе ставит, и те столь полезные вещи, которые она сулит человечеству, но уменя нет ни почтения, ни доверия к тому, что слывет у нас медициной.

Прежде всего опыт повелевает мне опасаться медицины, ибо на основаниивсего того, что мне приходилось наблюдать, я не знаю ни одного разрядалюдей, который так рано заболевал бы и так поздно излечивался, как тот, чтонаходится под врачебным присмотром. Само здоровье этих людей уродуетсяпринудительным, предписываемым им режимом. Врачи не довольствуются тем, чтопрописывают нам средства лечения, но и делают здоровых людей больными длятого, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них. Разве не видятони в неизменном и цветущем здоровье залога серьезной болезни в будущем? Ядовольно часто болел и, не прибегая ни к какой врачебной помощи, убедился,что мои болезни легко переносимы (я испытал это при всякого рода болезнях) ибыстротечны; я не омрачал их течения горечью врачебных предписаний. Своимздоровьем я пользовался свободно и невозбранно, не стесняя себя никакимиправилами или наставлениями и руководствуясь только своими привычками исвоими желаниями. Я могу болеть где бы то ни было, ибо во время болезни мнене нужно никаких других удобств, кроме тех, которыми я пользуюсь, когдаздоров. Я не боюсь оставаться без врача, без аптекаря и всякой иноймедицинской помощи, хотя других эти вещи пугают больше, чем сама болезнь.Увы, не могу сказать, что сами врачи показывали нам, что их наука дает имхоть какое-нибудь заметное преимущество перед нами, что они благоденствуютне в пример нам или что они более долговечны.

Нет такого народа, который на протяжении веков не обходился бы безмедицины, особенно в раннюю, то есть в самую лучшую и счастливую пору своегосуществования. Но и в наше время одна десятая мира живет без медицины;многие народы, не зная ее, более здоровы и более долговечны по сравнению сними; а если взять французов, то простой народ благополучнейшим образомобходится без нее. Медицина появилась у римлян шестьсот лет спустя послеоснования Рима, но после того как они испытали ее действие, она была изгнанаиз их города по почину Катона Цензора, показавшего пример, как легко можножить без нее: он сам прожил восемьдесят пять лет, и жена его прожила доглубокой старости — не то чтобы без «лекарств», а без врачей [2405]; ибовсякое благотворно действующее на нас средство может быть названо«лекарством». По словам Плутарха [2406], он поддерживал здоровье своихблизких, кормя их (насколько помню) зайчатиной, подобно тому как аркадцы, поутверждению Плиния [2407], излечивали все болезни коровьим молоком. А ливийцы,по словам Геродота [2408], как правило, пользовались на редкость хорошимздоровьем благодаря особому их обычаю, а именно: когда ребенку исполнялосьчетыре года, они прижигали ему жилки на темени и на висках, чтобы он вдальнейшем не страдал от каких-либо простуд и воспалений. А разве нашидеревенские жители не употребляют при всякой болезни снадобье из самогокрепкого вина, сваренного с шафраном и пряностями, которое действует с неменьшим успехом?

И говоря начистоту, разве все эти разнообразные и противоречивыепредписания не клонятся в конечном счете к одной и той же цели — к тому,чтобы очистить желудок? И разве простой слуга не в состоянии применить этисредства?

Но я далее не уверен в полезности этого всеми рекомендуемого средства ине знаю, не нуждается ли наш организм в том, чтобы эти отбросы некотороевремя оставались в нем, подобно тому как вино, чтобы не портиться, должновыделять осадок. Ведь нередко у здоровых людей по непонятной причиненачинается рвота или понос, сопровождающиеся усиленным выведением изорганизма отбросов пищеварения, причем эта чистка вовсе не бываланеобходимой с самого начала и не приносила никакой пользы в дальнейшем, аоказывалась, наоборот, вредной. Недавно я вычитал у великого Платона [2409],что из трех видов движения, свойственных человеку, опаснейшими являются те,что связаны с облегчением кишечника, и потому ни один разумный человек недолжен прибегать к лечению слабительными без крайней необходимости, иботакими противодействующими средствами можно только вызвать и усилить боль.Болезни следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряженнаяборьба между лекарствами и болезнью всегда причиняет вред, так как этасхватка происходит в нашем организме, на лекарство же нельзя полагаться, ибооно по природе своей враждебно нашему здоровью и применение его вызванотолько теми нарушениями, которые совершаются в нас. Предоставим же организмсамому себе: природа, помогающая блохам и кротам, помогает и тем людям,которые терпеливо вверяются ей подобно блохам и кротам. Мы можем до хрипотыпонукать нашу болезнь, — это ни на йоту не подвинет нас вперед. Таковнеумолимый ход вещей в природе. Наши страхи, наше отчаяние не ускоряют, алишь задерживают помощь природы. Болезнь должна иметь свои сроки, как издоровье. Природа не нарушит установленного ею порядка ради одного человекаи в ущерб другим, ибо тогда воцарится беспорядок. Будем следовать ей, радибога, будем ей подчиняться. Она ведет тех, кто следует за ней, тех же, ктосопротивляется, она тащит силком вместе с их безумием и лекарствами.Прочистите лучше мозги: это будет полезнее, чем прочистить желудок.

Одного спартанца спросили, каким образом он прожил здоровым стольдолгую жизнь. «Не прибегая к медицине», — ответил он [2410]. А императорАдриан, умирая, неустанно повторял, что обилие лечивших его врачей погубилоего [2411].

Некий незадачливый борец заделался врачом. «Вот здорово! — сказал емуДиоген. — Ты прав; теперь ты будешь загонять в гроб тех, кто раньше клалтебя на обе лопатки» [2412].

Счастье врачей в том, что, по выражению Никокла [2413], их удача у всехна виду, а ошибки скрыты под землей, но, кроме того, они обычно искусноиспользуют все, что только можно; если в нас есть крепкая и здоровая основаот природы или по воле случая, или еще по какой-нибудь неизвестной причине(а таких причин несметное множество), то они вменяют это в заслугу именносебе. Если пациенту, находящемуся под присмотром врача, повезет в смыслеизлечения какого-нибудь недуга, врач обязательно отнесет это за счетмедицины. Случайности, которые помогли излечиться мне и тысяче других людей,не прибегающих к помощи врачей, они обязательно припишут себе и будутпохваляться ими перед своими больными; но, когда дело идет о плохом исходеболезни, они полностью отрицают свою вину и сваливают ее целиком напациентов, ссылаясь на такие пустяковые причины, каких всегда можно найтивеликое множество: такой-то заболел из-за того, что оголил руку, такого-топогубил стук колес —

 

rhedarum transitus arcto

Vicorum inflexu [2414] —

 

в таком-то случае всему виной открытое окно, в другом — что больнойлежал на левом боку, в третьем — что больной подумал о чем-то тягостном.Словом, какого-нибудь слова, сновидения или мельком брошенного взглядавполне достаточно, чтобы они полностью сняли с себя всякую вину. В иныхслучаях врачи, если им вздумается, пользуются даже ухудшением в состояниибольного, действуя способами, в которых у них никогда не может бытьнедостатка: если болезнь от применения прописанного ими лечения обостряется,они уверяют, что без их лекарств было бы еще хуже. Выходит, что тот, чьюпростуду они обратили в ежедневную лихорадку, без их помощи страдал бынепрерывными приступами ее. Они не боятся плохо делать свое дело, так как иплачевный исход умеют обратить себе на пользу. У врачей несомненно естьоснования требовать от больного веры в прописываемые ими средства, ибо надодействительно быть очень простодушным и податливым, чтобы довериться стольсомнительным фантазиям.

Платон вполне справедливо говорил [2415], что врачам позволительно лгатьсколько угодно, ибо наше выздоровление зависит от их щедрых и обманчивыхпосулов.

Эзоп, писатель редкого дарования, всю глубину мастерства которогоспособны оценить лишь немногие, бесподобно рисует нам, как деспотическиврачи властвуют над своими несчастными пациентами, подавленными болезнью истрахом. Так, например, он рассказывает [2416]: однажды врач спросил больного,как подействовало на него лекарство, которое он ему прописал. «Я сильнопотел от него», — ответил больной. «Это очень хорошо», — сказал по этомуповоду врач. Когда некоторое время спустя врач снова спросил больного о томже, больной заявил: «У меня был сильнейший озноб, меня всего трясло». — «Этохорошо», — промолвил врач. Когда же врач в третий раз спросил больного, какон себя чувствует, последний ответил: «Я чувствую, что весь распух, как отводянки». — «Вот и прекрасно», — заявил врач. Вслед за тем к больному зашелпроведать его один из близких и осведомился, как он себя чувствует. «Такхорошо, друг мой, — сказал больной, — что просто помираю от этого».

В Египте существовал более справедливый закон, по которому врач бралсяза лечение больного с условием, что в течение первых трех дней болезни самбольной отвечал за все, что могло с ним приключиться, по прошествии же трехдней за все отвечал уже врач; и в самом деле, какой иной смысл имело то, чтопокровитель врачей, Эскулап, был поражен молнией за то, что воскресил кжизни Ипполита?

 

Nam pater omnipotens, aliquem indignatus ab umbris

Mortalem infernis ad lumina surgere vitae,

Ipse repertorem medicinae talis et artis

Fulmine Phoebigenam stygias detrusit ad undas; [2417]

 

а его преемники, отправляющие столько душ на тот свет, освобождены отответственности!

Какой-то врач выхвалял перед Никоклом огромную важность врачебногоискусства: «Это бесспорно, — ответил Никокл, — ведь оно может безнаказанногубить столько людей» [2418].

Если бы я был на месте врачей, я окружил бы медицину священным итаинственным ореолом: врачи в свое время положили хорошее начало этому делу,но не довели его до конца. Врачи умно поступили, объявив богов и демоновродоначальниками медицины, создав особый язык и особую письменность,невзирая на философское наставление, гласящее, что безумно давать человекублагие советы на непонятном ему наречии — Ut si quis medicus imperet utsumat:

 

Terrigenam, herbigradam, domiportam, sanguine cassam. [2419]

 

Под стать их искусству было правило — его придерживаются все пустые имнимые науки, толкующие о сверхъестественном, — которое требовало, чтобыбольной заранее верил им и был убежден в правильности их действий. Онитвердо держатся этого правила и считают, что самый невежественный инесмышленый лекарь более полезен больному, который верит в него, чем самыйопытный, но незнакомый больному врач. Даже выбор большинства их лекарствзагадочен и таинствен; вроде, например, левой ноги черепахи, мочи ящерицы,испражнений слона, печени крота, крови, взятой из-под правого крыла белогоголубя, а для нас, злополучных почечных больных (до того глубоко ихпрезрение к нашей болезни!), истолченный в порошок крысиный помет; можноперечислить еще много подобных нелепостей, которые скорее смахивают наколдовские чары, чем на серьезную науку. Я не стану распространяться оприписывании несчетного количества пилюль, о выделении особых дней ипраздников в году для лечебных целей, об установленных часах для сборацелебных трав и, наконец, об их противных и высокомерных манерах вобхождении с больным, над чем издевался даже Плиний. Но я хочу сказать, чтоони просчитались, положив врачебному искусству столь блестящее начало и неприсовокупив правила, в силу которого их совещания и консультации должныбыть окружены ореолом святости и таинственности; никто из простых смертныхне должен был бы иметь к ним доступа, так же как и к таинственным обрядам,посвященным Эскулапу [2420]. Действительно, ввиду отсутствия такого правила ихколебания, несостоятельность их доводов и предсказаний, резкость их споровмежду собой, проникнутых ненавистью и завистью другу к другу, — у всех навиду, и надо быть слепым, чтобы не понимать, как рискованно очутиться у нихв лапах. Видел ли кто-нибудь врача, который согласился бы с назначениемсвоего коллеги, ничего не вычеркнув или не прибавив? Они предают этим своюнауку и выдают себя с головой, показывая, что больше заботятся о своейрепутации и, следовательно, о своей выгоде, чем об интересах больного.Наиболее мудрым из сословия врачей был тот из них, кто в давние временапредписал, чтобы больного лечил только один врач, ибо если он не преуспеет вэтом, то ущерб для врачебного искусства будет невелик, так как вина падетвсего лишь на одного врача, и наоборот, если ему посчастливится, то этобудет к вящей славе медицины; если же врачей, лечащих больного, много, тоони все роняют свою профессию, поскольку большей частью их постигаютнеудачи. Врачи должны были бы не увеличивать и без того огромный разбродмнений, существующий у виднейших античных представителей медицинской науки,ибо об этой разноголосице знают только книжники, и не выставлять напоказперед народом своих нескончаемых споров и сомнений.

Приведем образчик старинных споров, которые ведутся в медицинскойнауке. Гиерофил считает исконной причиной болезней соки; Эрасистрат —артериальную кровь; Асклепиад — невидимые атомы, проникающие в поры нашегоорганизма; Алкмеон усматривает причину их в избытке или, наоборот, вистощении физических сил; Диоклес — в неодинаковом значении различныхэлементов нашего организма и в качестве воздуха, которым мы дышим; Стратон —в нашей пище, которая слишком обильна, недоброкачественна и плохопереваривается; наконец, Гиппократ считает источником болезней населяющихтело духов. Один из доброжелателей медицины, которого врачи знают лучше, чемя [2421], воскликнул по этому поводу, что медицина самая важная из наших наук,поскольку она печется о нашем здоровье и долголетии, но, к несчастью, она жеи самая недостоверная, ибо в ней множество невыясненных вопросов и всепостоянно меняется. Не будет большой беды, если мы ошибемся, измеряя высотусолнца над горизонтом или напутав в дробях при каком-нибудь астрономическомподсчете; но в медицине, где речь идет о нашей жизни, неразумно отдаватьсяна волю борющихся между собой стихий.

До Пелопоннесской войны медицина находилась в зачаточном состоянии [2422]. Гиппократ создал ей популярность. Но все установленное Гиппократомбыло отвергнуто Хрисиппом, а вслед за тем внук Аристотеля, Эрасистрат,опроверг все, что писал Хрисипп. На смену им пришли эмпирики, которые вотличие от древнейших врачей стали на совершенно новый путь в примененииврачебного, искусства. Когда популярность эмпириков стала сходить на нет,Гиерофил ввел новый вид этого искусства, который в свою очередьраскритиковал и уничтожил Асклепиад. Вслед за тем приобрели силу медицинскиевоззрения Фемисона, после него — Мусы, а еще позднее — Вексия Валента,врача, известного своими услугами Мессалине [2423]. Во времена Нероназаконодателем в области медицины сделался Фессал, развенчавший и отменившийвсе, что принято было в медицине до него. Учение Фессала было опровергнутоКрином из Марселя, который вновь установил, что все медицинские предписаниядолжны сообразоваться с движением светил, что следует есть, пить и спать вчасы, угодные Луне и Меркурию. Вслед за тем очередным авторитетом в медицинестал Харин, врач из того же города Марселя. Последний отрицал не только всюстаринную медицину, но и выступил против принятых на протяжении многих вековтеплых ванн. Он предписывал людям купаться в холодной воде, даже зимой, иназначал им окунаться в источники при той температуре воды, которая была имсвойственна. Вплоть до времен Плиния ни один римлянин еще не отваживалсязаниматься медицинской практикой; этим делом занимались только иностранцы игреки, подобно тому как у нас, французов, ею занимаются «латинисты», ибо,как утверждает один выдающийся врач, мы не доверяем лечению, которое нампонятно, так же как и лекарственным травам, которые мы сами собираем. Еслинароды отдаленных стран, из которых мы ввозили гваяковое дерево,сальсапарель и хинное дерево, имеют лечебные средства, то мы полагаем, чтоони намного превосходят капусту или петрушку, так как они дороги, редки инеобычны, — ибо кто посмеет отнестись с недоверием к вещам, которыеприбывают из-за моря, подвергаясь опасностям столь далекого путешествия?

Все перевороты, о которых я говорил, произошли в медицине в давниевремена, но с тех пор в ней произошло еще бесчисленное множество других,большей частью очень решительных и всеобъемлющих. Они продолжаются и по сейдень; примером могут служить реформы, произведенные в наше времяПарацельсом, Фьораванти и Аржантье [2424]. Эти врачи дают больным не толькоиные предписания, но, как мне сообщали, совершенно меняют самую основу ипринципы медицины, обвиняя в невежестве и обмане тех, кто занимался ею доних. Предоставляю вам самим решить, как должен себя чувствовать при этомнесчастный пациент!

Если бы в тех случаях, когда врачи ошибаются, мы могли быть уверены,что их назначения, не помогая нам, по крайней мере не приносят нам вреда,нас утешала бы мысль, что, стремясь к лучшему, мы по крайней мере ничем нерискуем.

В одной из своих басен Эзоп рассказывает [2425]: некий хозяин, купившийраба-мавра, решил, что его чернота случайного происхождения и вызвана дурнымобращением прежнего хозяина. Поэтому он принялся усиленно лечить егонепрерывным отмыванием и различными снадобьями, но добился только того, чтомавр, нисколько не побелев, утратил свое первоначальное здоровье.

А сколько раз случается нам быть свидетелями того, как врачи обвиняютдруг друга в смерти их пациентов! Мне припоминается эпидемия очень опаснойболезни со смертельным исходом, которая несколько лет тому назадсвирепствовала в городах моей области; когда эта буря, унесшая множестволюдей, улеглась, один из самых прославленных наших врачей выпустил брошюру [2426], касающуюся этой болезни. В ней он пересмотрел свое отношение ккровопусканию и пришел к выводу, что применение его при этой болезни былоошибочным; он признает, что это была одна из главных причин гибели множествалюдей. Более того, врачи считают, что нет такого лекарства, которое не былобы в какой-то мере вредным для организма. Но если даже помогавшие намлекарства причиняют известный вред, то что сказать о тех средствах, которыенам прописываются совершенно ошибочно?

Я же считаю, что не следует заставлять глотать лекарства тех, кому онопротивно, ибо в трудную минуту болезни подобное усилие опасно и вредно; яполагаю, что это слишком большое испытание для больного в момент, когда онособенно нуждается в покое. Кроме того, расценивая обстоятельства, в которыхврачи обычно усматривают причину наших болезней, я нахожу их предположениявесьма легковесными и неубедительными, — из чего я делаю вывод, чтонебольшая ошибка в прописанном ими лечении может причинить нам серьезныйвред.

Но если ошибка врача — вещь опасная, то наше дело совсем дрянь, ибоврачу нелегко не впадать постоянно в ошибки. Врач должен знать очень много осамом больном, учитывая множество обстоятельств и соображений, чтобыправильно назначить лечение. Он должен знать физический склад больного, еготемперамент и нрав, его склонности, его действия, даже его мысли ипредставления. Врач должен учитывать внешние обстоятельства, характерместности, состояние атмосферы и погоды, местоположение светил и их влияние;он должен знать причины болезни, ее симптомы, каково было началозаболевания, как протекали критические дни болезни; в отношении лекарства ондолжен знать его вес, силу, происхождение, вид, способ приготовления, срокдействия, и все эти элементы он должен уметь дозировать и сочетать междусобой так, чтобы получилось соответствие всех частей. Как бы ни была малаего ошибка в этом деле, но если только из этого множества винтиков хотя быодин неисправен, этого достаточно, чтобы погубить нас. Одному богу известно,как трудно врачу разобраться в большинстве этих вещей! Взять хотя бы вопросо симптомах: как ему установить главный симптом болезни, раз у каждой из нихнеисчислимое множество симптомов! А сколько споров ведется между врачами поповоду истолкования анализа мочи, сколько сомнений высказывается на этотсчет! В противном случае были бы непонятны постоянно происходящие у нас наглазах пререкания между врачами о причинах болезни. Чем могли бы мы иначеизвинить постоянные ошибки врачей, принимающих петуха за сокола? Как нилегки были перенесенные мной в жизни болезни, я не помню случая, чтобы троеврачей были согласны между собой относительно них. Я уделяю больше вниманияпримерам, в какой-то мере касающимся меня. В недавнее время в Париже порешению врачей оперировали одного дворянина, у которого не оказалосьникакого камня в пузыре; равным образом многие врачи, с которыми советовалсяодин мой друг, епископ, настоятельно рекомендовали ему оперироваться, и ясам, полагаясь на врачей, со своей стороны убеждал его в этом, но когда онскончался, то при вскрытии обнаружилось, что у него были только больныепочки. Врачам менее простительно ошибаться относительно этой болезни, ибоона до известной степени распознается на ощупь. Именно по этой причинехирургия представляется мне гораздо более достоверной областью медицины: онапо крайней мере видит, с чем имеет дело; несравненно меньше простора длягипотез и догадок там, где у врачей нет speculum matricis [2427], чтобы заглянуть в наш мозг, в наши легкие,в нашу печень.

Нельзя не относиться с недоверием к результатам, ожидаемым от того илииного лекарства: нередко лекарство должно оказать свое действие сразу нанесколько угнетающих нас болезней, которые имеют какую-то необходимую связьмежду собой, но требуют различного лечения, например, когда налицо жар впечени и холод в желудке. Врачи в таких случаях уверяют нас, что одни изсоставных частей их лекарства будут оказывать согревающее действие нажелудок, другие же, наоборот, охлаждать печень, одни снадобья должныследовать прямо в почки или даже до мочевого пузыря, не оказывая своегодействия нигде в другом месте, но сохраняя в целости свою силу на всемпротяжении этого длинного и полного помех пути, пока они достигнут тогооргана, которому они в силу своих таинственных свойств призваны помочь;такое-то снадобие увлажняет легкие, другое — сушит мозг. Разве не фантазияожидать, что, когда все эти средства будут смешаны в микстуру, каждое из нихнаправится выполнять свои различные функции безо всякой путаницы инедоразумений? Я бы очень опасался, что они изменят или потеряют своисвойства и не окажут ожидаемого действия. Можно ли себе представить, чтобыпри таком соединении в одну жидкость свойства отдельных составных частей невступали в борьбу и не уничтожали друг друга? Уж не должны ли мыпредположить, что правильное действие лекарства в конце концов зависит отнекоего внешнего распорядителя, промыслу и милосердию коего вручаем мы нашужизнь [2428]?

Подобно тому как у нас есть мастера и по шитью курток и по шитьюштанов, причем заказчики только выигрывают от того, что каждый такой мастерзанимается только своим делом и обучается ему в более короткий срок, чемпортной, умеющий шить все решительно; и подобно тому как богатые люди, желаяособенно хорошо питаться, заводят поваров, особо искусных в изготовленииовощных блюд или жаркого, ибо обычный повар не сумел бы проявить подлиннойутонченности в столь разнообразных областях, — точно так же надлежит нампоступать и при нашем лечении. Правы были египтяне, заменившие врача,лечившего все болезни, врачами по разным специальностям: для каждой болезни,для каждой части тела существовали свои специалисты, и лечение от этойспециализации только выигрывало, ибо было более продуманным, болееизощренным [2429].

Наши врачи не хотят считаться с тем, что тот, кто помогает всем, наделе не помогает никому, что они не в состоянии справляться со всеморганизмом в целом. Так, опасаясь прервать приступ дизентерии, чтобы невызвать лихорадку, врачи погубили мне такого друга, который стоил всех их,вместе взятых [2430]. При лечении болезней они пользуются своими гаданиями накофейной гуще, и, чтобы не излечить насморк в ущерб желудку, они своимисмешанными, но не вяжущимися друг с другом лекарствами причиняют вреджелудку и усиливают насморк.

Что касается разноречивости медицинских предписаний и их шаткости, тоэти качества во врачебном искусстве проявляются еще сильней, чем в какой быто ни было другой науке. Так, врачи говорят, что всякого рода слабительныеполезны для людей, страдающих почечными коликами, так как, расширяя выводныепути, они проталкивают вперед те вещества, из которых образуются песок икамни, и несут вниз то, что начинает затвердевать и скопляться в почках.Вместе с теми они же утверждают, что всякого рода слабительные опасны длятех же больных, так как, расширяя выводные пути, они проталкивают в почкивещества, образующие песок, каковые, пользуясь этим, начинают усиленноосаждаться, так что в результате почки не в состоянии полностью освободитьсяот всего в них осевшего. Мало того, врачи говорят, что если случайно приэтом выведении из организма встретится какое-нибудь тело больших размеров,чем то, которое способно пройти по всем этим узким путям, чтобы выйтинаружу, то это тело, приведенное в движение слабительным и оказавшись в этихузких каналах, закупоривает их, неминуемо вызывая очень мучительную смерть.

Подобная же сомнительность характерна и для указаний, которые они даютнам относительно режима. Полезно, говорят они, часто мочиться, ибо мы знаемпо опыту, что в противном случае, задерживая в организме разложившиесявещества, мы перегружаем его отбросами и элементами брожения, которыесодействуют образованию камней в мочевом пузыре. Вредно, говорят они же,часто мочиться, потому что плотные осадки могут быть выведены вместе с мочойтолько при большом напоре, подобно тому как бурный поток чище сметает все сосвоего пути, нежели ручеек, медленно и тихо текущий. Они рекомендуют намчасто иметь дело с женщинами, ибо это открывает выводные пути и проталкиваетпесок и его осадок. Однако они же уверяют, что это вредно, так каквозбуждает почки, утомляет и ослабляет их. Хорошо, говорят они, купаться втеплых источниках, так как это размягчает те места, где застаивается песок ископляются камни, но это же и вредно, — заявляют они, — потому что внешнеетепло содействует затвердению и окаменению скопившихся в почках веществ.Лицам, лечащимся на водах, говорят врачи, полезно мало есть вечером, чтобывода, которую им предстоит выпить утром, оказала лучшее действие на пустой инеперегруженный желудок, но они же утверждают, что лучше мало есть заобедом, чтобы не пресекать незакончившегося еще действия выпитой воды и необременять желудок сразу же после этой работы, перенося переваривание пищина ночь, когда это совершается лучше, чем днем, ибо днем тело и душа занятыкипучей деятельностью [2431].

Такие коленца и фокусы выкидывают врачи, колеблясь во всех своихсуждениях, и все это за счет нашего здоровья.

Пусть поэтому не осуждают тех, кто при виде хаоса, царящего в медицине,предпочитает послушно следовать голосу природы и собственных влечений,сообразуясь с участью большинства людей.

Я имел возможность познакомиться во время своих путешествий почти совсеми прославленными лечебными источниками Европы и в течение последних летстал прибегать к водолечению [2432], ибо считаю, что ванны оказывают целебноедействие, и мы, я думаю, немало теряем от того, что перестаем пользоватьсяими, как это практиковалось в старину почти у всех народов. Добавлю, что умногих и по сей день сохранился обычай ежедневно принимать ванны. Я не могусебе представить, чтобы для нас было полезно, когда поры наши закупорены ина теле образуется корка. Что же касается питья минеральной воды, то, ксчастью, оно, во-первых, мне по вкусу, а во-вторых, это простой иестественный напиток, который если и не полезен, то во всяком случае невреден, доказательством чего служит то, что минеральную воду пьет множестволюдей самого разного физического склада. Мне не приходилось видетькаких-либо чудодейственных и разительных последствий от водолечения, и, наосновании более тщательных расспросов, чем обычно, я убедился внесостоятельности и необоснованности россказней на этот счет,распространяемых в лечебных местах и обычно принимаемых на веру (ибо людилегко обманываются, когда хотят быть обманутыми) [2433]. Но во всяком случае яне видел лиц, которым водолечение повредило бы. Нельзя отрицать — еслитолько не быть предубежденно настроенным, — что водолечение возбуждаетаппетит, содействует пищеварению и придает нам известную бодрость, еслитолько лечащийся не приезжает на воды в слишком плохом состоянии, чего я нерекомендую делать. Водолечение не в состоянии помочь при очень тяжеломнедуге, но оно может доставить облегчение при небольших нарушениях илиустранить угрозу какого-нибудь неблагоприятного отклонения. Кто не приезжаетна воды достаточно бодро настроенным, с желанием наслаждаться обществомлюдей, здесь находящихся, участвовать в прогулках, к которым весьмарасполагает красота мест, где обычно находятся целебные источники, тотнесомненно сильно понижает полезное действие водолечения. По этой причине ядо настоящего времени выбирал места с наиболее красивыми окрестностями, снаибольшими удобствами по части жилья, питания и общества; к числу ихпринадлежат во Франции — баньерские воды, на границе Германии и Лотарингии —пломбьерские воды, в Швейцарии — баденские источники, в Тоскане — луккскиеисточники, в особенности так называемые «делла Вилла», которыми япользовался чаще всего и в разное время.

Каждый народ имеет свои особые мнения насчет пользования водами,устанавливает свои законы и правила лечения ими, отличные от принятых удругих народов, и все же, на мой взгляд, результаты водолечения всюдупримерно одни и те же. В Германии, например, не принято пить минеральнуюводу, но ванны из нее принимают от всех болезней и от зари до зари плещутсяв воде. В Италии девять дней пьют минеральную воду, но купаются в ней неменее месяца; при этом к питьевой минеральной воде обычно прибавляют ещедругие прописанные лекарства, чтобы усилить их действие. В Италии послепитья минеральной воды рекомендуют гулять для того, чтобы она лучшеусвоилась, а в других местах, наоборот, предписывают лежать в постели, покабольные не выделят соответствующего количества жидкости, причем им все времяприкладывают грелки к желудку и к ногам. Немцы, сидя в ванне приводолечении, ставят себе кровососные банки и делают надрезы на коже длякровопускания, между тем как у итальянцев принято обливаться из душа, тоесть проведенной по узким трубочкам теплой минеральной водой в течение часапо утрам и еще раз под вечер, в течение целого месяца, причем поливаетсялибо голова, либо желудок, либо другая часть тела, в зависимости от того,что у них болит. Таких особенностей при водолечении несчетное множество вкаждой стране; иначе говоря, оно всюду проводится на особый лад. Вот какдаже в этом способе лечения — единственном, к которому я прибегаю, — царитта же разноголосица и неразбериха, что и в других областях медицины, хотя они наименее искусственен.

Поэты высказывают то же самое мнение о медицине, облекая его в болеевозвышенную и изящную форму, доказательством чего могут служить следующиедве эпиграммы.

Вот одна из них:

 

Alcon hesterno signum Iovis attigit. Ille,

Quamvis marmoreus, vim patitur medici.

Ecce hodie, iussus transferri ex aede vetusta

Effertur, quamvis sit deus atque lapis. [2434]

 

А вот другая:

 

Lotus nobiscum est hilaris, coenavit et idem,

Inventus mane est mortuus Andragoras.

Tam subitae mortis causam, Faustine, requiris?

In somnis medicum viderat Hermocratem. [2435]

 

По этому поводу я хочу рассказать два случая.

Барон де Копен из Шалосса [2436]и я имеем совместное право патроната надобширным владением у подножья наших гор, которое носит название Лаонтан. Ожителях этого захолустья можно сказать то же, что и о жителях долиныАнгрунь: они живут своей особой жизнью, у них свои обычаи, нравы, манераодеваться; их общественный уклад регулируется некоторыми особымиустановлениями и порядками, унаследованными ими от отцов, и они подчиняютсяэтим порядкам из уважения к их древности. Эта небольшая область с давнихвремен находилась в таком благоприятном положении, что ни один соседнийсудья не вмешивался в ее дела, ни один адвокат не призывался для совета,никогда не приглашали ни одного чужестранца для улаживания споров и никогдане видели в этой местности ни одного нищего. Не желая нарушать своего покоя,они избегали связей и сношений с остальным миром; но все это продолжалось,по их словам, до тех пор, пока — еще на памяти отцов — один из обитателейэтой области, душа которого была уязвлена благородным честолюбием, не решилдля прославления своего имени вывести одного из своих детей в люди и датьему образование. Обучив его в каком-то соседнем городке грамоте, он сделализ него в конце концов недурного сельского нотариуса. Этот нотариус,возвысившись, проникся презрением к старинным обычаям своей местности и сталвнушать своим односельчанам преклонение перед соседними краями. Одному изсвоих земляков, которого околпачили односельчане, он посоветовал искатьправосудия у судей из соседней области, затем подал подобный же советдругому, пока не совратил всех. За этой порчей нравов, рассказывают они,вскоре последовала другая, еще более роковая по своим последствиям беда,приключившаяся из-за некоего врача, который вздумал жениться на одной из ихдевушек и поселиться среди них. Врач этот стал прежде всего просвещать ихнасчет названий разных лихорадок, катаров и нарывов, насчет местоположениясердца, печени и кишок — до того времени они имели о подобных вещах смутноепредставление — и вместо чеснока, с помощью которого они привыкли излечиватьвсе болезни, даже самые серьезные и опасные, он приучил их принимать откашля или озноба иноземные микстуры, сделав предметом торговли не только ихздоровье, но и самую смерть. Они уверяют, будто лишь с этого времени стализамечать, что от вечерней сырости в голове у них появляется тяжесть, что,разгорячившись, пить воду вредно или что осенние ветры чаще вызываютпростуду, чем весенние; они клянутся, что с того времени, как сталилечиться, у них открылась уйма дотоле неизвестных болезней, и они замечают,что их крепкое здоровье стало сдавать и век их стал вдвое короче. Таковпервый случай, о котором я хотел рассказать.

Другой случай относится к тому периоду моей жизни, когда моя болезньпочек еще не сказалась. Прослышав, какое чудесное действие оказывает намногих козлиная кровь, которую прославляют как манну небесную, ниспосланнуюнам в недавние времена для сохранения человеческой жизни, и узнав, чтокомпетентные люди говорят о ней, как о замечательном лекарстве, действующембезошибочно, я, который всегда допускал, что на меня могут свалиться те жеболезни, что и на всякого другого человека, почел за благо, находясь вполном здравии, обзавестись подобным чудом и приказал, чтобы мне вырастиликозла по всем правилам этого лечения. Дело в том, что козленка надо отлучитьот матери в самые знойные летние месяцы и кормить его только целебнымитравами и поить одним только белым вином. Я случайно вернулся домой как разв тот день, когда его зарезали; мне пришли доложить, что мой повар нащупал унего в брюхе среди остатков пищи два или три плотных образования,ударявшихся друг о друга. Меня это заинтересовало, я решил осмотреть всютребуху и велел при себе вскрыть козлиную тушу. Когда это было сделано, тообнаружились три объемистых тела, легкие, как губки, по виду как будтополые, снаружи плотные и твердые, окрашенные в различные темные цвета; одноиз них было совершенно круглое, размером с кегельный шар, остальные два былинесколько меньше, еще не совсем круглые, но близкие к этому. Опросивсведущих лиц, которым приходится часто вскрывать этих животных, я узнал, чтоявление это было редкое и необычное. Возможно, что то были камни сроднинашим, и если это так, то мало надежды, чтобы человек, страдающий камнями,излечился кровью животного, которое само должно было погибнуть от этойболезни. Ибо нельзя согласиться с тем, что подобная зараза не проникает вкровь и не изменяет ее обычного состава. Скорее есть основания полагать, чтовсе, образующееся в теле, возникает при совместном участии всех его частей;действие это совокупное, хотя та или иная часть может принимать большее илименьшее участие, в зависимости от различных обстоятельств. Поэтому оченьпохоже на то, что все органы этого козла обладали каким-то предрасположениемк образованию камней. Я заинтересовался этим опытом не из страха передожидающим меня будущим и не столько из-за себя самого, сколько из-запринятого в моем доме обычая — впрочем, не только у меня в доме, но и вомногих других, — в силу которого женщины собирают всякого рода лекарства дляоказания помощи народу; они пользуются при этом одним и тем же средствомпротив сотни болезней, средством, не испытанным на них самих и тем не менеепри благоприятном стечении обстоятельств хорошо действующим на других.

Впрочем, я уважаю врачей не в силу библейского предписания,повелевающего чтить врача по мере надобности в нем [2437], ибо этому заветупротивостоит изречение другого пророка, порицающее царя Асу за то, что онприбегнул к помощи врача [2438]; я могу питать к ним личное уважение, так какмне приходилось встречать среди них многих почтенных людей, заслуживающихдружеского расположения. Я имею зуб не против них, а против их науки, и неособенно корю их за то, что они пользуются нашей глупостью, ибо такпоступают все на свете. Многие профессии, и менее важные и более достойные,основаны исключительно на злоупотреблении доверием. Когда я заболеваю, яприглашаю врачей, если они есть под рукой, и прошу их лечить меня, и плачуим за это, как другие люди. Я предоставляю им предписывать мне теплоодеваться, если мне это более по душе, чем обратное; я предоставляю имназначать мне по их усмотрению бульон из порея или латука и пить белое виноили красное; я даю им полную свободу во всем, что не задевает моих желаний ипривычек.

Я вполне согласен, что неприятные свойства лекарств — горечь инеобычный вкус — вытекают из самой их сущности и врачи тут ни при чем.Ликург предписывал больным спартанцам пить вино. Почему? Потому что вздоровом состоянии они его терпеть не могли. Точно так же некий дворянин,сосед мой, лечится вином, считая его вернейшим средством против лихорадки,но в нормальном состоянии не выносит его вкуса.

А сколько мы встречаем врачей, которые разделяют мое отношение клекарствам, врачей, которые пренебрегают лекарствами, когда дело идет о нихсамих, и которые придерживаются свободного режима, совершенно обратноготому, какой они предписывают другим! Но разве это не значит открытозлоупотреблять нашей доверчивостью? Ведь их собственная жизнь и здоровье имне менее дороги, чем нам наши, и потому они не стали бы действовать вопрекисвоей науке, если бы сами не были убеждены в полнейшей ее несостоятельности.

Страх смерти и страх перед страданием, боязнь боли, неистовое инеодолимое желание выздороветь во что бы то ни стало — вот что полностьюослепляет нас; только явная трусость побуждает нас к доверчивости столькроткой и податливой.

Однако страдания большинства людей значительно сильнее их веры влекарства. Я часто слышу, как они жалуются и говорят то же, что я сейчас, нов конце концов они не выдерживают и заявляют: «Что мне остается делать?»Точно нетерпение — более верное средство, чем терпение!

Из числа поддавшихся этой жалкой слабости найдется ли хоть один, кто несогласился бы на любой обман, кто не доверился бы первому попавшемусяшарлатану, который бесстыдно посулил бы излечить его? Вавилоняне выносилисвоих больных на площадь, и врачом был весь народ, всякий прохожий, которыйиз сострадания и учтивости осведомлялся об их состоянии и давал им, смотряпо своему опыту, тот или иной полезный совет [2439]. Мы поступаем примерно также. Нет такой ничтожной бабенки, знахарством и наговорами которой кто-нибудьне воспользовался бы; что до меня, то, если бы это оказалось нужным, япредпочел бы такое лекарство любому другому, потому что оно по крайней меребезвредно.

Гомер и Платон говорили о египтянах [2440], что все они врачи, и то жесамое следовало бы сказать о всех народах: нет человека, который не знал быкакого-нибудь верного средства и который не рискнул бы испытать его на своемближнем, если бы тот захотел ему поверить.

Недавно, когда я находился в одном обществе, кто-то из моих близкихсообщил о неких новых пилюлях, состоящих из ста с лишним составных частей.Известие это было встречено с необычайным ликованием и надеждой: в самомделе, какая скала устоит против такой мощной батареи? Однако от почечныхбольных, которые испытали на себе эти пилюли, я узнал, что ни малейшаяпесчинка не поддалась их воздействию.

Я не могу поставить точки на моем рассуждении, пока не выскажусь поповоду уверения врачей, ссылающихся в качестве гарантии действенностипрописываемых ими лекарств на имеющийся у них в этом отношении опыт.Большинство лечебных свойств — более двух третей их, как мне кажется, —зависит от неизвестных нам качеств целебных трав, от квинтэссенции, познатькоторую мы можем лишь путем применения их, ибо квинтэссенция естьвсего-навсего лишь такое свойство, объяснения которого наш разум не всостоянии дать. Я готов согласиться с врачами, когда они утверждают, чтоцелебные свойства того или иного снадобья для них открылись по какому-тонаитию свыше (ибо чудес я никогда не оспариваю). Готов я принять и тедоказательства, которые обнаруживаются благодаря частому пользованию даннымивещами; так, например, мы наблюдаем, что в шерсти, в которую мы обычноодеваемся, имеется, видимо, какое-то свойство, излечивающее отмороженныеместа на пятках, или, например, что употребляемый нами в пищу хрен оказываетна нас послабляющее действие. Гален сообщает, что одному прокаженномуудалось излечиться с помощью выпитого им вина, так как случайно в его стаканзаползла гадюка.

Мы видим на этом примере правдоподобное объяснение данного случая, каки тогда, когда врачи в подтверждение действенности того или иного лекарствассылаются на свои наблюдения над некоторыми животными. Но когда большейчастью врачи заявляют, что удачно натолкнулись на тот или иной опыт,руководствуясь только случайностью, полезность таких указаний кажется мневесьма сомнительной. Я представляю себе человека, видящего вокруг себянесметное количество вещей, растений, животных, металлов. С чего ему начатьсвой опыт? Если по какому-нибудь поводу ему взбредет в голову обратитьвнимание, скажем, на рог лося — что очень мало вероятно, — то не меньшезатруднений ожидает его при втором шаге на этом пути. Ему надлежитпроизвести выбор между столькими болезнями и столькими различнымиобстоятельствами, что разум его окажется бессильным еще до того, как даже водном случае он сможет признать свой опыт безукоризненным, еще до того, какиз бесконечного множества вещей он должен будет остановить свой выбор наэтом роге, из нескончаемого числа болезней — на эпилепсии, из различныхтемпераментов — на меланхолическом, из различных времен года — на зиме, измножества народов — на французах, из всех возрастов — на старости, изразнообразных положений небесных тел — на сочетании Сатурна и Венеры, извсех частей тела — на пальце. И так как при установлении всего этого емупришлось бы руководствоваться не догадкой, не примерами, не божественнымвдохновением, а только чистой случайностью, то это должна была бы бытькакая-то особая случайность — искусственно возникшая, упорядоченная иподчиненная правилам.

И затем, когда болезнь наконец излечена, как врач может убедиться втом, что это произошло не потому, что сроки данной болезни истекли или всилу какой-нибудь случайности, или из-за чего-нибудь съеденного или выпитогобольным, или из-за вещи, к которой он прикоснулся в этот день, или жепотому, что ему просто помогли бабушкины молитвы? Далее, сколько раз нужноповторить этот опыт, чтобы он мог считаться безукоризненным? Сколько разнужно испытать цепь этих случайностей и совпадений, чтобы вывести из нихзакономерность?

А когда эта закономерность будет установлена, кому приписать ее? Измиллиона людей найдется не более трех, которые пожелают закрепить свой опыт.Угодно ли будет случаю натолкнуться именно на одного из них? И что, есликто-нибудь другой — и не один он, а сотни других людей — проделали прямопротивоположный опыт? Может быть, вопрос до известной степени разъяснился быдля нас, если бы мы знали суждения и соображения всех людей. Но не дело,чтобы трое наблюдателей и трое ученых мужей направляли судьбы человеческогорода; для этого надо было бы, чтобы именно их человеческая природа выделилаи избрала для этой цели, особым актом назначив их своими уполномоченными.