Глава XII 11 страница

Всякому должно быть ясно, что воспринимаемые нами вещи не сохраняютсвою форму и сущность их не входит в наше сознание сама, своей властью; ибо,если мы знали вещи, как они есть, мы воспринимали бы их одинаково: виноимело бы такой же вкус для больного, как и для здорового; тот, у кого пальцыпотрескались и окоченели от холода, должен был бы ощущать твердость дереваили куска железа, который он держит в руках, так же как и всякий другойчеловек. Восприятие сторонних предметов зависит от нашего усмотрения, мывоспринимаем их как нам угодно. Ведь если бы мы воспринимали вещи, неизменяя их, если бы человек способен был бы улавливать истину своимисобственными средствами, то, поскольку эти средства присущи всем людям,истина переходила бы из рук в руки, от одного к другому. И нашлась бы покрайней мере хоть одна вещь на свете, которую все люди воспринимали быодинаково. Но тот факт, что нет ни одного положения, которое не оспаривалибы или которого нельзя было бы оспаривать, как нельзя лучше доказывает, чтонаш природный разум познает вещи недостаточно ясно; ибо восприятие моегоразума не обязательно для моего соседа — а это доказывает, что я воспринялданный предмет не с помощью естественной способности, которая присуща мненаравне со всеми прочими людьми, а каким-то другим способом.

Но оставим в стороне этот нескончаемый хаос мнений, который царит дажеу философов, оставим этот нескончаемый всеобщий спор о познаваемости вещей.Ибо совершенно справедливо признано, что нет такой вещи, относительнокоторой люди — а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых — были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находитсянад нашей головой; ибо те, кто сомневается во всем, сомневаются и в этом; ате, кто отрицает, что мы способны понять что бы то ни было, утверждают, чтомы не знаем и того, находится ли небо над нашей головой; эти две точкизрения несомненно самые убедительные.

Но, кроме этих бесконечных расхождений и разногласий, нетрудно заметитьпо тому смятению, которое наш разум вызывает в нас самих, и по тойнеуверенности, которую каждый из нас в себе ощущает, что наш разум занимаетдалеко не прочную позицию. Как разно мы судим в разное время о вещах! Какчасто меняем наши мнения! Я вкладываю всю свою веру в то, во что верю и чегопридерживаюсь сегодня; все мои средства и способности удерживают этовоззрение и отвечают мне с его помощью на все, что могут. Никакую другуюистину я не в состоянии был бы постигнуть лучше и удерживать с большейсилой, чем эту; я весь целиком на ее стороне. Но не случалось ли со мной — ине раз, а сотни, тысячи раз, чуть ли не ежедневно, — что я принимал спомощью тех же средств и при тех же условиях какую-нибудь другую истину,которую потом признавал ложной? Следует по крайней мере учиться на своихошибках. Если я неоднократно обманывался в этом отношении, если показаниямоего пробного камня обычно оказывались неверными, а мои весы неточными инеправильными, то как могу я быть в данном случае более уверен, чем впредыдущих? Не глупо ли с моей стороны давать себя столько раз обманыватьодному и тому же руководителю? И, однако, сколько бы раз судьба ни бросаланас из стороны в сторону, сколько бы раз она ни заставляла нас, подобнонепрерывно наполняемому и опустошаемому сосуду, менять наши мнения, вытесняяих все новыми и новыми, тем не менее то последнее мнение, которого мыдержимся в данный момент, всегда представляется нам самым достоверным ибезошибочным. Ради него следует жертвовать своим имуществом, жизнью испасением, одним словом, всем:

 

posterior … res illa reperta

Perdit, et immutat sensus ad pristina quaeque. [1741]

 

Следует всегда помнить — что бы нам ни проповедовали и чему бы нас ниучили, — что тот, кто открывает нам что-либо, как и тот, кто воспринимаетэто, всего лишь человек; рука, что дает нам истину, смертная, и смертная жерука принимает ее. Между тем только то, что исходит от неба, имеет право исилу быть убедительным; только оно отмечено печатью истины, хотя мы ее невидим наши ми глазами и не воспринимаем нашими чувствами. Мы не могли бывместить в нашем бренном существе священный и великий образ этой истины,если бы бог не подготовил нас к этой цели, если бы он не преобразовал и неукрепил нас своей благодатью, своей особой и сверхъестественной милостью.

Наше несовершенное состояние должно было бы по крайней мере побудитьнас быть настороже, когда мы меняем наши взгляды. Нам следовало бы помнить,что мы часто воспринимаем нашим умом ложные вещи, причем теми самымисредствами, которые часто изменяют себе и обманывают нас.

Впрочем, нет ничего удивительного, что они изменяют себе, поскольку таклегко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожныхслучайностей. Несомненно, что наши суждения, наш разум и наши душевныеспособности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаютсянепрерывно. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работаетбыстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве, когдамы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мыпечальны и удручены? Разве стихи Катулла или Сапфо [1742]доставляют такое жеудовольствие скупому и хмурому старцу, как бодрому и пылкому юноше? КогдаКлеомен [1743], сын Анаксандрида, заболел, друзья стали упрекать его в том,что у него появились совсем новые и необычные желания и мысли. «Это,конечно, верно, — ответил он им, — но я и сам уже не тот, что прежде, когдабыл здоров; а когда я стал другим, то изменились и мои мысли и желания». Внаших судах в ходу одно выражение, применяемое к преступнику, которомупосчастливилось наткнуться на судью в благодушном и кротком настроении; пронего говорят: Gaudeat te bona fortuna — «Пусть он радуется своей удаче»; ибоизвестно, что судьи в одних случаях склонны к осуждению и более суровымприговорам, а в других — к оправданию обвиняемого и более легким и мягкимрешениям. Судья, который, придя из дому, принес с собой свои подагрическиеболи или свои муки ревности или душа которого пышет гневом противобокравшего его слуги, несомненно более склонен будет к вынесению суровогоприговора. Почтенный афинский сенат — ареопаг — судил обычно ночью, чтобывид обвиняемых не повлиял на его правосудие. На нас действуют даже солнце иясное небо, как гласит известный греческий стих в переводе Цицерона:

 

Tales sunt hominum mentes, quali pater ipse

Iuppiter auctifera lustravit lampade terras. [1744]

 

Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепкихнапитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно исамых незначительных, чтобы перевернуть их. Если непрерывная лихорадкаспособна сразить нашу душу, то нет сомнения, что и перемежающаяся производитна нас — хотя бы мы этого и не чувствовали — соответствующее действие. Еслиапоплексический удар вызывает полное помрачение или ослабление нашихумственных способностей, то на них действует и простой насморк; и,следовательно, вряд ли можно найти хотя бы час в нашей жизни, когда бы нашесуждение не подвергалось тому или иному воздействию, поскольку наше телоподвержено непрерывным изменениям и имеет столь сложное устройство, что ясогласен с врачами, утверждающими, будто трудно уловить мгновение, когдахоть какой-нибудь из его винтиков не был неисправен.

Впрочем, эту болезнь не так-то легко обнаружить, если она не доведенадо крайности и не неизлечима; тем более что разум всегда идет нетвердойпоходкой, ковыляя и прихрамывая. Он всегда перемешан как с ложью, так и систиной, поэтому нелегко обнаружить его неисправность, его расстройство.Разумом я всегда называю ту видимость логического рассуждения, которуюкаждый из нас считает себе присущей; этот разум, обладающий способностьюиметь сто противоположных мнений об одном и том же предмете, представляетсобой инструмент из свинца и воска, который можно удлинять, сгибать иприспособлять ко всем размерам: нужно только умение владеть им [1745]. Какиебы благие намерения ни были у судьи, все же на него оказывают влияниедружеские отношения, родственные связи, красота, мстительность; но даже и нетакие важные вещи, а просто случайное влечение побуждает нас иной разотнестись более благоприятно к одному делу, чем к другому, и, без ведомаразума, произвести выбор между двумя сходными вещами; бывает, чтокакое-нибудь совсем незначительное обстоятельство может незаметно повлиятьна наш приговор в положительном или отрицательном смысле и склонить чашувесов в определенную сторону.

Я, следящий за собой самым пристальным образом, неустанновсматривающийся в себя самого, подобно тому, кто не имеет других забот,

 

quis sub Arcto

Rex gelidae metuatur orae,

Quid Tyridaten terreat, unice

Securus, [1746]

 

едва ли в состоянии буду сознаться во всех тех слабостях и изъянах,которые мне присущи. Я столь нетверд на ногах и шаток и так плохо соображаюи разбираюсь в вещах, что натощак я ни на что не годен и чувствую себя лучшетолько когда поем; если у меня прекрасное самочувствие и надо мною ясноенебо, то я обходительный человек; если меня мучит мозоль на ноге, ястановлюсь хмурым, нелюбезным и необщительным. Один и тот же аллюр лошадииногда кажется мне короче, другой раз длиннее; один и тот же вид кажется мнето более, то менее привлекательным. То я готов сделать все, что угодно, тоне хочу делать ничего; вещь, которая в данный момент доставляет мнеудовольствие, в другое время мне тягостна. Я обуреваем тысячью безрассудныхи случайных волнений; то я нахожусь в подавленном состоянии, то вприподнятом; то печаль безраздельно владеет мной, то веселье. Читая книги, яиногда наталкиваюсь в некоторых местах на красоты, пленяющие мою душу; но вдругие разы, когда я возвращаюсь к этим местам, они остаются для меня ничегоне говорящими, тусклыми словами, сколько бы я на все лады ни читал и ниперечитывал их.

Даже в моих собственных писаниях я не всегда нахожу их первоначальныйсмысл: я не знаю, что я хотел сказать, и часто принимаюсь с жаром править ивкладывать в них новый смысл вместо первоначального, который я утратил икоторый был лучше. Я топчусь на месте; мой разум не всегда устремляетсявперед; он блуждает и мечется,

 

velut minuta magno

Deprensa navis in mari vesaniente vento. [1747]

 

Желая развлечь и поупражнять свой ум, я не раз (что мне случаетсяделать с большой охотой) принимался поддерживать мнение, противоположноемоему; применяясь к нему и рассматривая предмет с этой стороны, я такосновательно проникался им, что не видел больше оснований для своегопрежнего мнения и отказывался от него. Я как бы влекусь к тому, к чемусклоняюсь, — что бы это ни было — и несусь, увлекаемый собственной тяжестью.

Всякий, кто, как я, присмотрится к себе, сможет сказать о себе примерното же самое. Проповедники хорошо знают, что волнение, охватывающее их припроизнесении проповеди, усиливает их веру, а по себе мы хорошо знаем, что,объятые гневом, мы лучше защищаем свои мнения, внушаем их себе и принимаемих горячее и с большим одобрением, чем находясь в спокойном и уравновешенномсостоянии. Когда вы просто излагаете ваше дело адвокату и спрашиваете егосовета, он отвечает вам, колеблясь и сомневаясь: вы чувствуете, что ему всеравно, поддержать ли вас или противную сторону; но когда вы, желаяподстрекнуть и расшевелить его, хорошо ему заплатите, не заинтересуется лион вашим делом, не подзадорит ли это его? Его разум и его опытность примутсявсе более усердствовать — и вот уму уже начнет представляться явная инесомненная истина; все дело представится ему в совершенно новом свете, ондобросовестно уверует в вашу правоту и убедит себя в этом. Уж не знаю,происходит ли от строптивости и упорства, заставляющих противиться насилиювластей, или же от стремления к славе тот пыл, который принуждает многихлюдей отстаивать вплоть до костра то мнение, за которое в дружеском кругу ина свободе им бы и в голову не пришло чем-либо пожертвовать.

На нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемыетелесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти,имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что имиопределяются все ее движения и что, не будь их, она оставалась бы недвижима,подобно кораблю в открытом море, не подгоняемому ветром. Не будет большойошибкой, следуя за перипатетиками, защищать это утверждение; ибо известно,что многие самые благородные душевные суждения обусловлены страстями инуждаются в них. Так, храбрость, по их словам, не может проявиться безсодействия ярости:

 

Semper Aiax fortis, fortissimus tamen in furore. [1748]

 

Человек никогда не нападает на злодеев или на врагов с большей силой,чем когда он в ярости; говорят, что даже адвокат должен разгорячить судейдля того, чтобы они судили по справедливости. Страсти определяли поступкиФемистокла [1749], так же как и Демосфена; страсти заставляли философовтрудиться, проводить бессонные ночи и пускаться в странствия; они же толкаютнас на достижение почестей, знаний, здоровья, всего полезного. Та самаядушевная робость, которая заставляет нас терпеть тяготы и докуку, побуждаянашу совесть к раскаянию и покаянию, заставляет нас воспринимать бичи божьикак ниспосылаемые нам наказания, ведущие к исправлению нашего общественногоустройства. Сострадание пробуждает в нас милосердие, а страх обостряет нашечувство самосохранения и самообладания. А сколько прекрасных поступковпродиктовано честолюбием! Сколько — высокомерием? Всякая выдающаяся и смелаядобродетель не обходится в конечном счете без какого-нибудь отрицательноговозбудителя. Не это ли одна из причин, заставившая эпикурейцев освободитьбога от всякого вмешательства в наши дела, поскольку сами проявления егоблагости по отношению к нам не могут совершаться без нарушающих его покойстрастей? Ведь страсти являются как бы стрекалами для души, толкающими ее надобродетельные поступки. Или, может быть, они смотрели иначе и считали ихбурями, постыдно нарушающими душевный покой? Ut maris tranquillitasintelligitur, nulla ne minima quidem aura fluctus commovente; sic animiquietus et placatus status cernitur, cum perturbatio nulla est qua moveriqueat [1750].

Какие различные чувства и мысли вызывает в нас многообразие нашихстрастей! Каких только ни порождает оно противоречивых представлений! Какуюуверенность можем мы почерпнуть в столь непостоянном и переменчивом явлении,как страсть, которая по самой своей природе подвластна волнению и никогда неразвивается свободно и непринужденно? Какой достоверности можем мы ждать отнашего суждения, если оно зависит от потрясения и болезненного состояния,если оно вынуждено получать впечатления от вещей под влиянием исступления ибезрассудства?

Не дерзость ли со стороны философии утверждать, будто самые великиедеяния людей, приближающие их к божеству, совершаются ими тогда, когда онивыходят из себя и находятся в состоянии исступления и безумия? Лишившисьразума или усыпив его, мы становимся лучше. Исступление и сон являются двумяестественными путями, которые вводят нас в обитель богов и позволяютпредвидеть судьбы грядущего. Забавная вещь: из-за расстройства нашегоразума, причиняемого страстями, мы становимся добродетельными; и благодарятому, что исступление или прообраз смерти разрушают наш разум, мы становимсяпророками и прорицателями! С величайшей охотой готов этому поверить.Благодаря подлинному вдохновению, которым святая истина осеняет философскийум, она заставляет его, вопреки его собственным утверждениям, признать, чтоспокойное и уравновешенное состояние нашей души, то есть самое здоровоесостояние, предписываемое философией, не является ее наилучшим состоянием.Наше бодрствование более слепо, чем сон. Наша мудрость менее мудра, чембезумие. Наши фантазии стоят больше, чем наши рассуждения. Самое худшееместо, в котором мы можем находиться, это мы сами. Но не полагает лифилософия, что мы можем заметить по этому поводу следующее: ведь голос,утверждающий, что разум безумного человека является ясновидящим, совершенными могучим, а разум здорового человека низменным, невежественным и темным,есть голос, исходящий от разума, который является частью низменного,невежественного и темного человека, и по этой причине есть голос, которомунельзя доверять и на который нельзя полагаться.

Будучи от природы вялым и нескоропалительным, я не имею обширного опытав тех бурных увлечениях, большинство которых внезапно овладевает нашейдушой, не давая ей времени опомниться и разобраться. Но та страсть, которая,как говорят, порождается в сердцах молодых людей праздностью и развиваетсяразмеренно и не спеша, являет собой для тех, кто пытался противостоять еенатиску, поучительный пример полного переворота в наших суждениях, кореннойперемены в них. Желая сдержать и покорить страсть (ибо я не принадлежу ктем, кто поощряет пороки, и поддаюсь им только тогда, когда они увлекаютменя), я когда-то пытался держать себя в узде; но я чувствовал, как оназарождается, растет и ширится, несмотря на мое сопротивление, и под конец,хотя я все видел и понимал, она захватила меня и овладела мною до такойстепени, что, точно под влиянием опьянения, вещи стали представляться мнеиными, чем обычно, и я ясно видел, как увеличиваются и вырастают достоинствасущества, к которому устремлялись мои желания; я наблюдал, как раздувал ихвихрь моего воображения, как уменьшались и сглаживались мои затруднения вэтом деле, как мой разум и мое сознание отступали на задний план. Но лишьтолько погасло это любовное пламя, как в одно мгновение душа моя, словно привспышке молнии, увидела все в ином свете, пришла в иное состояние и сталасудить по-иному; трудности отступления стали казаться мне огромными,непреодолимыми, и те же самые вещи приобрели совсем иной вкус, иной вид, чемони имели под влиянием пыла моего желания. Какой из них более истинный,этого Пиррон не знает. В нас всегда таится какая-нибудь болезнь. Прилихорадке жар перемежается с ознобом; после жара пламенной страсти наскидает в ледяной холод.

Я с не меньшей силой бросаюсь вперед, чем подаюсь потом назад:

 

Qualis ubi alterno procurrens gurgite pontus

Nunc ruit ad terras, scopulisque superiacit undam,

Spumeus, extremamque sinu perfundit arenam;

Nunc rapidus retro atque aestu revoluta resorbens

Saxa fugit, litusque vado labente relinquit. [1751]

 

Познав эту изменчивость, я как-то выработал в себе известнуюустойчивость взглядов и старался не менять своих первых и безыскусственныхмнений. Ибо, какую бы видимость истины ни имело новое мнение, я нелегкоменяю свои старые взгляды из опасения, что потеряю на обмене; и так как я неумею сам выбирать, то принимаю выбор другого и держусь того, что мнеопределено богом. В противном случае я не мог бы остановиться и без концаменял бы свои взгляды. Благодаря этой устойчивости, я, не вступая в борьбусо своей совестью, сохранил, божьей милостью, верность старым формам нашейрелигии, вопреки множеству возникших в наше время сект и религиозных учений.Творения древних авторов — я имею в виду первоклассные и значительныепроизведения — всегда пленяют меня и как бы влекут меня куда им вздумается;последний прочитанный мной автор всегда кажется мне наиболее убедительным; янахожу, что каждый из них по очереди прав, хотя они и противоречат другдругу. Та легкость, с какой умные люди могут сделать правдоподобным все, чтозахотят, благодаря чему нет ничего столь необычного, чего они не сумели быпреобразить настолько, чтобы обмануть такого простака, как я, — лучше всегодоказывает слабость их доводов. В течение трех тысячелетий небосвод со всемисветилами вращался вокруг нас; весь мир верил в это, пока Клеанф Самосский [1752] — или, согласно Теофрасту, Никет Сиракузский — не вздумал уверять, чтов действительности земля движется вокруг своей оси по эклиптике зодиака; а внаше время Коперник так хорошо обосновал это учение, что весьма убедительнообъясняет с его помощью все астрономические явления. Какое иное заключениеможем мы сделать отсюда, как не то, что не нам устанавливать, какая из этихдвух точек зрения правильна? И кто знает, не появится ли через тысячу леткакая-нибудь третья точка зрения, которая опровергнет обе предыдущие?

 

Sic volvenda aetas commutat tempora rerum:

Quod fuit in pretio, fit nullo denique honore;

Porro aliud succedit, et e contemptibus exit,

Inque dies magis appetitur, floretque repertum

Laudibus, et miro est mortales inter honore. [1753]

 

Поэтому, когда появляется какое-нибудь новое учение, у нас есть многооснований не доверять ему, памятуя, что до его появления процветалопротивоположное учение; и подобно тому, как оно было отвергнуто новой точкойзрения, точно так же в будущем может возникнуть еще какое-нибудь третьеучение, которое отвергнет это второе. До того, как получили распространениепринципы, введенные Аристотелем, человеческий разум довольствовался другимиучениями, так же как нас теперь удовлетворяют его принципы. Почему мыобязаны больше им верить? Какой они обладают особой привилегией,гарантирующей им, что ничего другого не может быть измышлено человеческимумом и потому отныне мы будем доверять им до конца веков? Ведь они могутбыть вытеснены так же, как учения, им предшествовавшие. Когда мне навязываюткакую-нибудь новую мысль, против которой я не нахожу возражений, то ясчитаю, что то, чего я не в состоянии опровергнуть, может быть опровергнутодругим; ведь надо быть большим простаком, чтобы верить всякой видимостиистины, в которой мы не в состоянии разобраться. Иначе получится, чтопростые люди — а мы все принадлежим к их числу — будут постоянно менять своивзгляды, подобно флюгерам; ибо, будучи податливы и не способны ксопротивлению, они вынуждены будут непрерывно усваивать все новые и новыевоззрения, причем последнее всегда будет уничтожать следы предшествовавшего.Кто сам слаб, должен, как водится, ответить, что будет судить о новомвзгляде в меру своего понимания; либо же он должен обратиться к болеезнающим людям, у которых учился. Медицина существует на свете немало лет. Ивот, говорят, появился некто, именуемый Парацельсом [1754], который меняет ипереворачивает вверх дном все установленные старые медицинские представленияи утверждает, что до сих пор медицина только и делала, что морила людей. Яполагаю, что ему нетрудно будет доказать это; но считаю, что было бы неслишком благоразумно, если бы я рискнул своей жизнью ради подтверждения егоновых опытов.

Не всякому верь, — говорит пословица, — ибо всякий может сказать все,что ему вздумается.

Один из таких новаторов и реформаторов в области физики недавнорассказывал мне, что все древние авторы явно ошибались в вопросе о природеветров и их движения; он брался неопровержимо доказать мне это, если язахочу его выслушать. Набравшись немного терпения и выслушав его доводы,звучавшие очень правдоподобно, я сказал ему: «А как же те, кто плавал позакону Феофраста? Неужели они двигались на запад, когда направлялись навосток? Как они плыли — вперед или назад?» — «Случай им помогал, — ответилон мне; — но они безусловно ошибались». Я сказал ему, что в таком случаепредпочитаю лучше полагаться на наш опыт, чем на наш разум. Однако эти двевещи нередко противоречат друг другу; мне говорили, что в геометрии(которая, по мнению геометров, достигла более высокой степени достоверностипо сравнению с другими науками) имеются несомненные доказательства,опровергающие истинность опыта. Так, будучи у меня, Жак Пелетье рассказывалмне, что он открыл две линии, которые непрерывно приближаются друг к другу,но тем не менее никогда, до бесконечности, не могут встретиться [1755]. Иливзять пирронистов, которые пользуются своими аргументами и своим разумомтолько для опровержения истинности опыта: поразительно, до какой логическойизворотливости они дошли в своем стремлении опровергнуть очевидные факты!Так, с не меньшей убедительностью, чем мы доказываем самые несомненные вещи,они доказывают, что мы не двигаемся, не говорим, что нет ни тяжелого, нитеплого. Великий ученый Птолемей [1756]установил границы нашего мира; вседревние философы полагали, что знают размеры его, если не считать несколькихотдельных островов, которые могли остаться им неизвестными. Поставить подсомнение науку космографии и те взгляды, которые были в ней общеприняты,значило бы тысячу лет тому назад записаться в пирронисты. Считалось ересьюпризнавать существование антиподов [1757]: а между тем в наше время открытогромный континент, не какой-нибудь остров или отдельная страна, а частьсвета, почти равная по своим размерам той, что нам известна. Современныегеографы не перестают уверять, будто в настоящее время все открыто и всеобследовано:

 

Nam quod adest praesto, placet, et pollere videtur. [1758]

 

Если Птолемей в свое время ошибся в расчетах, внушенных ему разумом, тоне глупо ли было бы с моей стороны в настоящее время верить тому, чтоутверждают нынешние ученые? И не правдоподобнее ли, что то огромное тело,которое мы называем миром, совсем не таково, каким мы его считаем?

Платон считал, что мир меняет свой облик во всех смыслах [1759], чтонебо, звезды и солнце по временам меняют свой путь, видимый нами, и движутсяне с востока на запад, а наоборот. Египетские жрецы говорили Геродоту [1760],что за одиннадцать с лишним тысяч лет, протекших со времени их первого царя(при этом они показали ему статуи всех своих царей, высеченные с них прижизни), солнце меняло свой путь четыре раза; они утверждали, что море и сушапопеременно менялись местами и что неизвестно, когда возник мир; так жедумали Аристотель и Цицерон. Иные из христианских авторов считают [1761], чтомир существует от века, что он погибал и возрождался через известныепромежутки времени; они ссылаются при этом на Соломона и Исайю, желаяопровергнуть доводы тех, кто доказывал, будто бог некоторое время былтворцом без творения и пребывал в праздности, но затем, отрекшись от своегобездействия, приступил к творению и что он, следовательно, способенменяться. Приверженцы самой знаменитой из греческих философских школ [1762]считали, что мир — это бог, созданный другим, высшим богом и состоящий изтела и души, которая расположена в центре этого тела и посредствомгармонических сочетаний распространяется на периферию; что он божественный,всеблаженный, превеликий, премудрый и вечный. В мире существуют и другиебоги — суша, море, звезды, — которые общаются друг с другом путемгармонического и непрерывного движения и божественного танца, то встречаясь,то удаляясь друг от друга, то скрываясь, то показываясь, меняя строй,двигаясь то вперед, то назад. Гераклит считал [1763], что мир создан из огняи по воле судеб должен в какой-то момент воспламениться и распасться, апотом возродиться. Апулей говорит о людях: Sigillatim mortales, cunctimperpetui [1764]. Александр в письме к своей матери [1765]передалрассказ одного египетского жреца, почерпнутый из египетских памятников;рассказ этот свидетельствовал о глубочайшей древности египтян и содержалправдивую историю возникновения и развития других стран. Цицерон и Диодорсообщают, что в их времена халдеи имели летописи, охватывавшие свышечетырехсот тысяч лет [1766]; Аристотель, Плиний и другие утверждают, чтоЗороастр [1767]жил за шесть тысяч лет до Платона. Платон сообщает [1768], чтожрецы города Саиса хранили летописи, охватывающие восемь тысячелетий, и чтогород Афины был основан на тысячу лет раньше названного города Саиса. Эпикурутверждал, что вещи, какими мы их видим вокруг нас, существуют совершенно втаком же виде и во множестве других миров. Он говорил бы это с еще большейуверенностью, если бы ему суждено было увидеть на самых странных примерах,какое сходство и какие совпадения существуют между недавно открытым миромВест-Индии и нашим миром в его прошлом и настоящем.

Учитывая успехи, достигнутые нашей наукой в течение веков, я частопоражался, видя, что у народов, отделенных друг от друга огромнымирасстояниями и веками, существует множество одинаковых и широкораспространенных чудовищных воззрений, диких нравов и верований, которыеникак не вытекают из нашего природного разума. Поистине человеческий ум —большой мастер творить чудеса, но в этом сходстве есть нечто еще болеепоразительное; оно проявляется даже в совпадении имен, отдельных событий и втысяче других вещей. Действительно существовали народы [1769], ничего о нас,насколько нам известно, не знавшие, у которых широко распространено былообрезание; существовали целые цивилизации и государства, где управлениенаходилось в руках женщин, а не мужчин; были народы, соблюдавшие такие же,как у нас, посты и правила, ограничивавшие сношения с женщинами; были итакие, которые различным образом поклонялись кресту; в одних местах крестыставили на могилах, в других — крестами пользовались (например, крестомсвятого Андрея [1770]) для защиты от ночных призраков и при родах, чтобыохранить новорожденного от колдовских чар; а еще в одном месте, в глубинематерика, нашли высокий деревянный крест, которому поклонялись как богудождя. Встречались здесь также точные подобия наших духовников, ношениежрецами митр и соблюдение ими безбрачия, гадание по внутренностям жертвенныхживотных, воздержание от употребления в пищу мяса и рыбы; обнаружены былинароды, у которых во время богослужения жрецы пользовались особым, а ненародным языком, а также такие, у которых распространено было странноеверование, будто первый бог был изгнан вторым, его младшим братом. Некоторыенароды верили, что при своем сотворении они были наделены всеми качествами,но потом, из-за своей греховности, были лишены целого ряда своихпервоначальных способностей, вынуждены были покинуть прежнееместопребывание, и их природные свойства ухудшились. Были найдены народы,полагавшие, что когда-то они были затоплены водами, хлынувшими из хлябейнебесных, что от этого потопа спаслось только немного людей, укрывшихся ввысоких горных ущельях, которые они загородили так, чтобы вода не моглапроникнуть туда, и взявших с собой в эти ущелья животных разных пород; когдаони заметили, что ливень прекратился, они выпустили собак, которые вернулисьобратно чистыми и мокрыми, на основании чего они сделали вывод, что уровеньводы еще недостаточно снизился; некоторое время спустя они выпустили другихживотных, и когда те вернулись, покрытые грязью, то люди решили выйти изсвоих укрытий и вновь населить мир, в котором они нашли одних только змей. Внекоторых местах народы верили в наступление Судного дня и были чрезвычайновозмущены, когда испанцы, при раскопке могил в поисках сокровищ,разбрасывали кости умерших; они убеждены были, что этим мертвым костямнелегко будет вновь соединиться. Они знали только меновую торговлю; для этойцели устраивались ярмарки и рынки. Карлики и уроды служили развлечением накняжеских пирах; у них был принят обычай соколиной охоты, сообразуясь сприродой этих птиц; с покоренных племен деспотически взималась дань; онивыращивали самые изысканные плоды; распространены были танцы, прыжкиплясунов, музыкальные инструменты; приняты были гербы, игра в мяч, игра вкости и в метание жребия, причем они часто приходили в такой азарт, чтопроигрывали себя и свою свободу; вся врачебная наука сводилась кзаклинаниям; писали не буквами, а изображениями; верили в существованиепервого человека, являвшегося отцом всех народов; поклонялись богу, которыйнекогда был человеком и жил в совершенном целомудрии, посте и покаянии,проповедуя закон природы и выполнение религиозных обрядов, а потом исчез измира, не умерши естественной смертью; верили в гигантов; любили напиватьсядопьяна крепкими напитками, а иной раз пить в меру; в качестве религиозныхукрашений им служили разрисованные кости и черепа покойников; существовалидуховные облачения, святая вода и кропила; жены охотно выражали желаниевзойти на костер и быть похороненными вместе с умершими мужьями, а равно ислуги со своим покойным господином; существовал закон, согласно которому всеимущество наследовал старший сын, а младшему не выделялось никакой доли,причем он обязан был повиноваться старшему; был обычай, согласно которомутот, кто назначался на какую-либо высокую должность, принимал новое имя иотказывался от прежнего; существовал обычай посыпать колени новорожденногоизвестью, приговаривая при этом: «Из праха ты родился и в прахпревратишься»; существовало искусство гадания по полету птиц. Эти примерыслабого подражания нашей религии свидетельствуют о ее достоинстве ибожественности. Христианская религия не только сумела вызвать подражания ираспространиться среди язычников Старого Света, но и по какому-то как бысверхъестественному наитию передаться варварам Нового Света. Действительно,у них можно было встретить веру в чистилище, хотя и в другой форме; то, чтомы приписываем огню, они приписывают холоду и воображают, что души очищаютсяи наказываются действием сильного холода. Этот пример расхождения во мненияхнапоминает мне о другом, весьма забавном случае такого происхождения: нарядус найденными в Новом Свете народами, которые стремятся освободить кончикмужского детородного органа, совершая, подобно евреям и магометанам,обрезание крайней плоти, были обнаружены другие народы, которые, напротив,стараются всячески скрыть его и для этой цели тщательно завязывают тонкимитесемочками крайнюю плоть, чтобы только она как-нибудь не выглянула наружу.Различие обычаев различается еще в следующем: в отличие от нашего обычаянаряжаться на праздниках и при чествованиях государей в самые лучшие одежды,в некоторых краях подданные, желая показать владыке дистанцию, отделяющую ихот него, и свою покорность, предстают пред ним в самых скверных одеждах и,входя во дворец, надевают поверх своего хорошего платья какое-нибудь другое,поношенное и изорванное, желая подчеркнуть, что весь блеск и вся роскошьпринадлежат только властелину.