Глава XII 13 страница

Киренаики считали, что нельзя ничего познать извне и что мы можемпознать только то, что постигается нами путем внутреннего ощущения, как,например, боль или наслаждение; по их мнению, мы не познаем ни звука, ницвета, а лишь известные, вызываемые ими ощущения, которые и служатединственным основанием для нашего суждения. Протагор считал, что длякаждого истинно то, что ему кажется. Эпикурейцы полагали, что всякоесуждение покоится на чувствах, на них покоится познание вещей и они жесоставляют основу наслаждения. Платон же утверждал, что как суждение обистине, так и сама истина, в отличие от мнений и чувств, принадлежат уму имышлению.

Это приводит меня к рассмотрению вопроса о роли чувств, которыесоставляют главное основание и доказательство нашего неведения. Все, чтопознается, без сомнения познается благодаря способности познающего; ибопоскольку суждение получается в результате действия того, кто судит, тоестественно, что он производит это действие своими средствами и по своейволе, а не по принуждению, как это происходило бы в том случае, если бы мыпознавали вещи принудительно и согласно закону их сущности. Всякое познаниепролагает себе путь в нас через чувства — они наши господа [1822]:

 

via qua munita fidei

Proxima fert humanum in pectus templaque mentis. [1823]

 

Знание начинается с них и ими же завершается. В конце концов мы зналибы не больше, чем какой-нибудь камень, если бы мы не знали, что существуетзвук, запах, свет, вкус, мера, вес, мягкость, твердость, шероховатость,цвет, гладкость, ширина и глубина. Такова основа, таков принцип всего зданиянашей науки. По мнению некоторых философов, знание есть не что иное, какчувство [1824]. Тот, кто смог бы меня заставить пойти наперекор чувствам,взял бы меня за горло, и я не мог бы сделать больше ни шагу. Чувстваявляются началом и венцом человеческого познания.

 

Invenies primis ab sensibus esse creatam

Notitiam veri, neque sensus posse refelli…

Quid maiore fide porro quam sensus haberi

Debet? [1825]

 

Какую бы скромную роль ни отводить чувствам, необходимо признать, чтовсе наше обучение происходит через них и при помощи их. Цицерон сообщает [1826], что Хрисипп, пытаясь умалить роль чувств и их значение, приводилсамому себе столь сокрушительные возражения, что сам не в состоянии был ихопровергнуть. Карнеад, придерживавшийся противоположной точки зрения,похвалялся тем, что он побивает Хрисиппа его же оружием и пользуется для егоопровержения его собственными словами; по этому поводу он воскликнул: «О,несчастный, твоя собственная сила погубила тебя!» [1827]Нет большейнелепости, с нашей точки зрения, чем утверждать, что огонь не греет, чтосвет не светит, что в железе нет ни тяжести, ни прочности; все это понятия,которые нам доставляются нашими чувствами, и никакое человеческое знание илипредставление не может сравниться с этим по своей достоверности.

Первое имеющееся у меня возражение по поводу чувств состоит в том, чтоя сомневаюсь, чтобы человек наделен был всеми естественными чувствами. Явижу, что многие животные живут полной и совершенной жизнью, одни беззрения, другие без слуха. Кто знает, не лишены ли мы одного, двух, трех илидаже многих чувств? Ибо, если у нас не хватает какого-либо чувства, нашразум не в состоянии заметить этот недостаток. Чувства обладают темпреимуществом, что являются крайней границей нашего знания, и за ихпределами нет ничего, что бы помогло нам открыть их. Нельзя даже открыть спомощью одного из чувств другое:

 

An poterunt oculos aures reprehendere, an aures

Tactus, an hunc porro tactum sapor arguet oris,

An confutabunt nares oculive revincent? [1828]

 

Все они являются крайней границей наших способностей:

 

seorsum cuique potestas

Divisa est, sua vis cuique est. [1829]

 

Невозможно объяснить слепорожденному, что он не видит; невозможнозаставить его желать видеть и жалеть о своем недостатке. Вот почему тообстоятельство, что наша душа довольствуется и удовлетворяется темичувствами, которые у нас есть, ничего не доказывает; ибо она не в состоянииощутить свою собственную болезнь и свое несовершенство, если они дажеимеются. Невозможно привести слепорожденному какое-либо доказательство,довод или сравнение, которое вызвало бы в его воображении какое-топредставление о том, что такое свет, цвет или зрение. Нет ничего стоящего зачувствами, что в состоянии было бы сделать чувства очевидными. Еслислепорожденный выражает желание видеть, то не потому, что он действительнопонимает, чего он хочет; он только слышал от нас, что он должен желатьчего-то такого, чем мы обладаем, такого, что по своему действию, а также посвоим последствиям люди называют благом, — но что же это такое, он все же незнает и не имеет об этом ни малейшего представления.

Я знал одного дворянина почтенного происхождения, слепорожденного иливо всяком случае ослепшего в таком возрасте, когда он не знал, что такоезрение. Он до такой степени не понимал, чего ему недоставало, что применял,как и мы, слова, относящиеся к зрению, но только в особенном, свойственномлишь ему одному смысле. Однажды к нему подвели мальчика, которому онприходился крестным; обняв ребенка, он сказал: «Боже, какой прелестныймальчик! Приятно посмотреть на него! Какое у него очаровательное личико!»Так же как и мы, он сказал бы: «Этот зал прекрасно выглядит», «Погодаясная», «Солнечно». Более того, узнав о таких наших развлечениях, как охота,игра в мяч, стрельба в цель, он пристрастился к ним, стал ими заниматься исчитал, что принимает в них такое же участие, как и мы; он гордился этим,находил в этом удовольствие, хотя обо всех этих играх знал толькопонаслышке. Когда он выезжал на открытое и просторное место, где могпришпорить коня, ему кричали: «Вот заяц», а через некоторое время сообщали,что заяц пойман, и тогда он бывал так же горд своей добычей, как — согласнотому, что ему рассказывали, — это бывает с настоящими охотниками. При игре вмяч он брал его левой рукой и ударял по нему ракеткой; он стрелял наудачу изружья и бывал доволен, когда его люди сообщали ему, что он попал выше мишениили рядом с ней.

Кто знает, не совершает ли человеческий род подобную же глупость? Можетбыть, из-за отсутствия какого-нибудь чувства сущность вещей большей частьюскрыта от нас? Кто знает, не проистекают ли отсюда те трудности, на которыемы наталкиваемся при исследовании многих творений природы? Не объясняются лимногие действия животных, превосходящие наши возможности, тем, что ониобладают каким-то чувством, которого у нас нет? Не живут ли некоторые изних, благодаря этому, более полной и более совершенной жизнью, чем мы? Мывоспринимаем яблоко почти всеми нашими чувствами: мы находим в нем красноту,гладкость, аромат и сладость; но оно может, кроме того, иметь и другие ещесвойства, как, например, способность сохнуть или сморщиваться, длявосприятия которых мы не имеем соответствующих чувств. Наблюдая качества,которые мы называем во многих веществах скрытыми, — как, например, свойствомагнита притягивать железо, — нельзя ли считать вероятным, что в природеимеются чувства, которые способны судить о них и воспринимать их, и что,из-за отсутствия этих способностей у нас, мы не в состоянии познать истиннуюсущность таких вещей? Какое-то особое чувство подсказывает петухам, чтонаступило утро или полночь, что и заставляет их петь; какое-то чувство учиткур, еще не имеющих никакого опыта, бояться ястреба; какое-то особое чувствопредупреждает цыплят о враждебности к ним кошек, но не собак, и заставляетих настораживаться при вкрадчивых звуках мяуканья, но не бояться громкого исварливого собачьего лая; оно учит ос, муравьев и крыс выбирать всегда самыйлучший сыр и самую спелую грушу, еще не отведав их; учит оленя, слона и змеюузнавать определенные, целительные для них травы. Нет такого чувства,которое не имело бы большой власти и не являлось бы средством дляприобретения бесконечного количества познаний. Если бы мы не воспринимализвуков, гармонии, голоса, это внесло бы невообразимую путаницу во всеостальные наши знания. Ведь, кроме непосредственных показаний каждогочувства, мы извлекаем множество сведений, выводов и заключений о другихпредметах путем сравнения свидетельств одного чувства со свидетельствамидругого. Стоит только разумному человеку вообразить себе человеческуюприроду созданной первоначально без зрения и осознать, сколько тревог исмятений повлек бы за собой такой недостаток, в какой мрак погрузилась бынаша ослепленная душа, — и мы убедимся, какое важное значение для познанияистины имело бы отсутствие у нас одного, двух или трех чувств. Мы установиликакую-нибудь истину, опираясь и сообразуясь с нашими пятью чувствами, номожет быть, для достоверного познания ее, самой ее сущности, нужно было быполучить согласие и содействие не пяти, а восьми или десяти чувств?

Философские школы, которые отрицают возможность человеческого знания,ссылаются главным образом на недостоверность и слабость наших чувств; ибопоскольку мы приобретаем все наши познания через чувства и благодаря ихпосредству, то если их показания, даваемые нам, ошибочны, если они искажаютили изменяют то, что вносят в нас извне, если свет, излучаемый ими в нашудушу, затмевается при этом переходе, — тогда нам не на что опереться. Изэтой трудности возникли все следующие призрачные представления: будто всякийпредмет заключает в себе все то, что мы в нем находим; будто в нем нетничего, что мы рассчитывали бы в нем найти; мнение эпикурейцев, будто солнцене больше размером, чем оно представляется нашему взору [1830]:

 

Quidquid id est, nihilo fertur maiore figura

Quam nostris oculis quam cernimus, esse videtur;

 

и мнение, состоящее в том, что тело кажется нам больше, когда ононаходится близко от нас, и меньше, когда оно далеко от нас, — и та и другаявидимость одинаково истинны:

 

Nec tamen hic oculis falli concedimus hilum…

Proinde animi vitium hoc oculis adfingere noli; [1831]

 

и, наконец, решительное заявление, что нет никакого обмана в показанияхчувств, что следует сдаться на их милость и искать в чем-то другомобъяснение тех разногласий и противоречий, которые мы в них встречаем; ониготовы прибегнуть к любой выдумке (они доходят даже до этого!), лишь бы необвинить чувства в неверном изображении предметов. Тимагор [1832]клялся,что, если даже он прищуривал глаз или смотрел искоса, ему никогда неудавалось увидеть двойного изображения свечи, и потому эта иллюзияпроисходит скорее от нашего неправильного мнения, чем от неправильностинашего органа зрения. По мнению эпикурейцев, нет большей нелепости, чем непризнавать силу и значение чувств.

 

Proinde quod in quoque est his visum tempore, verum est.

Et, si non potuit ratio dissolvere causam,

Cur ea quae fuerint iuxtim quadrata, procul sint

Visa rotunda, tamen, praestat rationis egentem

Reddere mendose causa utriusque figurae,

Quam manibus manifesta suis emittere quoquam,

Et violare fidem primam, et convellere tota

Fundamenta quibus nixatur vita salusque.

Non malo enim ratio ruat omnis, vita quoque ipsa

Concidat extemplo, nisi credere sensibus ausis,

Praecipitesque locos vitare, et cetera quae sint

In genere hoc fugienda. [1833]

 

Этот отчаянный и совсем не философского порядка совет свидетельствуетлишь о том, что человеческое знание может поддерживаться безрассудными,несообразными и вымышленными объяснениями, но человеку все же лучшевоспользоваться ими или любым другим средством, каким бы несуразным оно небыло, чем признаться в своей неизбежной слабости: чрезвычайно печальнаяистина! Человек не может уйти от того, что чувства являются верховнымиповелителями его знания; но они недостоверны, и показания их могут привсяких обстоятельствах оказаться ошибочными. Вот тут-то и надо бороться нена жизнь, а на смерть, и, если истинных сил нам не хватает, как это частослучается, надо пустить в ход упрямство, дерзость, бесстыдство.

Если правы эпикурейцы, утверждающие, что не существует знания, есличувства лгут, и если правы стоики, утверждающие, что чувства настольколожны, что не могут дать нам никакого знания, то отсюда следует, всоответствии с положениями обеих великих догматических школ, что нет знания.

Что касается ошибочности и недостоверности показаний чувств, то этонастолько обычное явление, что всякий может представить сколько угоднопримеров ошибок и обманов, в которые они нас вводят. Когда, находясь вдолине, мы слышим отраженный звук трубы, то нам кажется, что он раздается несзади, а впереди.

 

Extantesque procul medio de gurgite montes,

Iidem apparent longe diversi licet.

Et fugere ad puppim colles campique videntur

Quos agimus propter navim.

ubi in medio nobis equus acer obhaesit

Flumine, equi corpus transversum ferre videtur

Vis, et in adversum flumen contrudere raptim. [1834]

 

Если на пулю аркебузы наложить указательный палец, наложиводновременно, поверх него, еще средний, то нам потребуется сделать усилие,чтобы признать, что налицо только одна пуля, — до такой степени нам будетказаться, что это не одна, а две пули. Действительно, на каждом шагу мыможем видеть, что чувства нередко господствуют над рассудком и заставляютего воспринимать такие впечатления, которые он считает ложными и знает, чтоони таковы. Я оставляю в стороне чувство осязания, которое сообщает нам своивесьма важные и непосредственные свидетельства и которое посредством боли,причиняемой нашему телу, так часто переворачивает вверх дном прекрасныенаставления стоиков и заставляет истошным голосом вопить того, кто в душерешительно придерживается правила, что колика, как и всякая другая болезньили страдание, для мудреца ничего не значит и ничего не может изменить в томвысшем блаженстве, в котором он пребывает благодаря своей добродетели. Нетдуши столь равнодушной, которая не пришла бы в возбуждение при звуках нашихбарабанов и труб, а равно и столь суровой, которую не растрогали бы нежныезвуки музыки. Нет души столь черствой, которая не ощутила бы некоторогоблагоговения при виде наших огромных и мрачных соборов, на которую неподействовали бы пышные церковные украшения и обряды, благочестивый звукоргана, стройная и выдержанная гармония хора. Даже тех, кто входит в храм снекоторым пренебрежением [1835], пронизывает некий трепет, заставляющий ихусомниться в своей правоте.

Что касается меня, то я недостаточно тверд, чтобы оставатьсяравнодушным, слушая стихи Горация или Катулла, когда их читает красивыйголос и произносят прекрасные и юные уста.

Зенон был прав, говоря, что голос — это цвет красоты [1836]. Меняуверяли, что один человек, хорошо известный во Франции, просто обольстилменя, читая мне стихи своего сочинения, что в действительности они на бумагесовсем не так хороши, как при чтении, и что мои глаза оценили бы их совсеминаче, чем мои уши, настолько произношение придает очарование темпроизведениям, которые от него зависят. Нетрудно понять Филоксена [1837],который, услышав, как некий чтец плохо читает одно из его произведений,разбил его горшки и стал топтать их ногами, приговаривая: «Я разбиваю то,что принадлежит тебе, подобно тому как ты портишь то, что принадлежит мне».

Если зрение не имеет никакого отношения к боли, то почему люди, твердорешившие покончить с собой, отворачивали голову, чтобы не видеть удара,который они готовились нанести себе? Или почему те, кто ради своегоисцеления желают и требуют, чтобы их резали и делали им прижигания, не хотятвидеть приготовлений к операции, инструментов и всего того, что делаетхирург? Разве эти примеры не доказывают, какую власть над рассудком имеютчувства? Мы можем прекрасно знать, что эти локоны взяты у какого-нибудь пажаили лакея, эти румяна привезены из Испании, а белила и мази из-за Океана, —и все же это придает девушке такой вид, что, наперекор рассудку, онапокажется нам милее и красивее. Рассудок здесь ни при чем.

 

Auferimur cultu; gemmis auroque teguntur

Crimina: pars minima est ipsa puella sui.

Saepe, ubi sit quod ames inter tam multa requiras:

Decipit hac oculos Aegide, dives amor. [1838]

 

Поэты, рисующие нам Нарцисса, безумно влюбленного в свое отражение,показывают, какую власть имеют над нами чувства.

 

Cunctaque miratur, quibus est mirabilis ipse;

Se cupit imprudens; et qui probat, ipse probatur;

Dumque petit, petitur; pariterque accendit et ardet. [1839]

 

А у Пигмалиона при виде сделанной им самим статуи из слоновой кости такпомутился рассудок, что он влюбился в неё и стал поклоняться ей, словноживой!

 

Oscula dat reddique putat, loquiturque tenetque,

Et credit tactis digitos insidere membris;

Et metuit pressos veniat ne livor in artus. [1840]

 

Если посадить какого-нибудь философа в клетку с решеткой из мелкихпетель и подвесить ее к верхушке башни собора Парижской богоматери, то, хотяон ясно будет видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть, он несможет не содрогнуться при виде этой огромной высоты (если только он некровельщик). Действительно, нам приходится все время себя подбадривать,когда мы ходим по открытым галереям наших колоколен, хотя они сделаны изкамня; но есть люди, для которых непереносима даже самая мысль о хождении поним. Пусть перебросят между двумя башнями перекладину такой ширины, чтобыможно было свободно пройти по ней, — все же никакая философcкая мудрость нев состоянии будет внушить нам пройтись по ней с тем же спокойствием, какесли бы эта перекладина лежала на земле. Я часто испытывал это, когда ходилпо нашим здешним горам (а между тем я из тех людей, которые не особеннобоятся подобных вещей), однако я не мог выносить вида пропасти, и у менядрожали поджилки, хотя для того, чтобы очутиться на краю пропасти, мне нужнобыло бы растянуться во всю длину, и потому я мог бы свалиться в нее только втом случае, если бы намеренно подверг себя этой опасности. Я замечал также,что как бы значительна ни была глубина, но если на склоне виднеются деревоили выступ скалы, на которых может задержаться наше зрение и которые делятэто пространство, то это доставляет нам облегчение и вселяет в нас некоторуюуверенность, как если бы эти предметы могли нам помочь в случае нашегопадения; но мы не можем смотреть без головокружения на крутые и ничем неразделенные пропасти: ut despici sine vertigine simul oculorum animique nonpossit [1841]. Но ведь это — явный обман зрения. Поэтому великий философ выкололсебе глаза, чтобы освободить душу от соблазна чувств и иметь возможностьразмышлять более свободно [1842].

Но в таком случае он должен был бы также заткнуть себе уши, — ибо, пословам Теофраста, это наиболее опасный орган, которым мы воспринимаем самыесильные впечатления, способные смутить и потрясти нашу душу [1843], — и вконце концов лишить себя всех остальных чувств, иными словами, лишить себяжизни. Ибо все чувства обладают способностью повелевать нашим разумом инашей душой: Fit etiam saepe specie quadam, saepe vocum gravitate etcantibus, ut pellantur animi vehementius; saepe etiam cura et timore [1844]. Врачи утверждают, что есть люди такого склада, которыхопределенные звуки и инструменты могут привести не только в возбуждение, нодаже в ярость. Мне приходилось встречать людей, которые, услышав, как собакагрызет кость под столом, настолько страдали от этого звука, что выходили изсебя; не много таких людей, которых не раздражал бы резкий и пронзительныйзвук напильника, скоблящего железо; некоторые не выносят, когда рядом с нимикто-нибудь чавкает; другие приходят в бешенство и готовы возненавидетьчеловека, который гнусавит или хрипит. Для чего понадобился бы Гракху тотфлейтист-аккомпаниатор, который придавал различные оттенки его голосу, тоснижая, то усиливая его, когда Гракх произносил свои речи в Риме, если быэти переходы из одного тона в другой не были способны трогать слушателей ивлиять на их мысли [1845]. Можно поистине гордиться прекрасной устойчивостьючеловеческого суждения, которое способно меняться в зависимости от колебанийзвука голоса!

Чувства обманывают наш разум, но и он в свою очередь обманывает их.Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга.Будучи охвачены гневом, мы видим и слышим не совсем то, что есть вдействительности:

 

Et solem geminum, et duplices se ostendere Thebas. [1846]

 

Человек, которого мы любим, кажется нам прекраснее, чем он есть насамом деле:

 

Multimodis igitur pravas turpisque videmus

Esse in delitiis, summoque in honore vigere, [1847]

 

а тот, к которому мы питаем отвращение, — более безобразным. Человекуогорченному и подавленному ясный день кажется облачным и мрачным. Страсти нетолько изменяют наши чувства, но часто приводят их в состояние полногоотупения. Сколько есть вещей, которых мы совершенно не замечаем, когда умнаш занят чем-то другим!

 

In rebus quoque apertis noscere possis.

Si non advertas animum, proinde esse, quasi omni

Tempore semotum fuerint, longeque remotum. [1848]

 

Кажется, будто душа уходит в себя и отвлекает к себе все чувства. Такимобразом, человек и снаружи и изнутри полон лжи и слабости.

Те, кто сравнивал нашу жизнь со сном [1849], были более правы, чем иминогда казалось. Когда мы спим, наша душа живет, действует и проявляет всесвои способности не в меньшей мере, чем когда она бодрствует. Правда, во снеона действует более вяло и смутно; однако разница между этими двумясостояниями не так велика, как между ночью и днем; она напоминает скорееразницу между ночью и сумерками: в первом случае она спит, во втором —дремлет более или менее крепко. Но и то и другое — потемки, киммерийскиесумерки [1850].

Мы бодрствуем во сне и спим, бодрствуя. Во сне я вижу все не оченьясно; но и когда я просыпаюсь, то не нахожу, чтобы все было достаточно яснои безоблачно. Сон бывает так глубок, что мы иногда не видим даже снов; нонаша явь никогда не бывает настолько полной, чтобы до конца рассеятьфантазии, которые можно назвать снами бодрствующих и даже чем-то худшим, чемсны.

Так как наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления,которые возникают у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемыенами во сне, как и те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам непредположить, что наше мышление и наши поступки являются своего родасновидениями и наше бодрствование есть лишь особый вид сна?

Если чувства — это наши высшие судьи, то следует учесть показания нетолько наших чувств; ибо животные имеют в этом отношении такие же права, каки мы, или даже большие. Не подлежит сомнению, что некоторые животные имеютболее острый слух, чем человек; другие — зрение, третьи — обоняние,четвертые — осязание или вкус. Демокрит утверждал, что боги и животныеобладают значительно более совершенными чувствами, чем люди [1851]. Нопоказания чувств животных сильно расходятся с показаниями наших чувств.Например, наша слюна очищает и сушит наши раны, но убивает змей:

 

Tantaque in his rebus distantia differitasque,

Ut quod aliis cibus est, aliis fuat acre venenum.

Saepe etenim serpens, hominis contacta saliva

Disperit, ac sese mandendo conficit ipsa. [1852]

 

Какое же свойство припишем мы слюне — благотворное, согласно опыту налюдях, или зловредное, в соответствии с опытом на змеях? Каким из этих двухпоказаний проверим мы ее подлинную сущность, которую мы хотим установить?Плиний сообщает [1853], что в Индии имеются морские зайцы, которые ядовитыдля нас, как и мы в свою очередь для них, и что самое наше прикосновение дляних смертельно. Возникает вопрос: кто же является действительно ядом —человек или рыба? Кому следует верить — рыбе, считаясь с ее действием начеловека, или человеку, считаясь с его действием на рыбу? Некое качествовоздуха опасно для человека и совершенно не вредит быку; другое качествоопасно для быка, но совершенно не вредит человеку. Какое же из этих двухкачеств в действительности является вредоносным? Больным желтухой все вещикажутся желтоватыми и более бледными, чем нам:

 

Lurida praeterea fiunt quaecunque tuentur

Arquati. [1854]

 

Тем, кто страдает болезнью, которую врачи называют гипосфрагмой икоторая представляет собой подкожное кровоизлияние [1855], все вещи кажутсякроваво-красными. Встречаются ли эти жидкости [1856], которые так искажаютпоказания нашего зрения, и у животных и представляют ли они и для нихобычное явление? Ведь видим же мы, что у одних животных глаза желтые, совсемкак у наших больных желтухой, а у других — кроваво-красные; весьма вероятно,что цвет предметов кажется им иным, чем нам. Какое же из этих двух сужденийбудет истинным? Где сказано, что сущность вещей открыта именно человеку?Твердость, белизна, глубина, кислота — все эти качества имеют такое жеотношение к животным, как и к нам, и так же им известны: природа дала имвозможность пользоваться этими качествами так же, как и нам. Если мы надавимпальцем на веко, то все предметы покажутся нам продолговатыми и вытянутыми.У некоторых животных зрачок сужен таким образом: значит, возможно, чтопродолговатость, которую видят животные, и есть подлинная форма тела, авовсе не та форма, которую придает предметам наш глаз, находясь в нормальномсостоянии. Если мы надавим на нижнее веко, то предметы, находящиеся переднами, станут двоиться:

 

Bina lucernarum florentia lumina flammis,

Et duplices hominum facies, et corpora bina. [1857]

 

Если у нас заложены уши или закупорен слуховой проход, то мывоспринимаем звук иначе, чем обычно; следовательно, животные, у которых ушизаросли шерстью или у которых вместо уха имеется лишь крохотное слуховоеотверстие, слышат не то, что мы, и воспринимают звук иначе [1858]. Напразднествах и в театрах мы наблюдаем следующее: если поставить передфакелами стекла, окрашенные в определенный цвет, то все предметы в помещениибудут казаться нам окрашенными в зеленый, желтый или фиолетовый цвет взависимости от цвета стекол.

 

Et vulgo faciunt id lutea russaque vela

Et ferrugina, cum magnis intenta theatris

Per malos volgata trabesque trementia pendent.

Namque ibi concessum caveai subter et omnem

Scenai speciem, patrum, matrumque deorumque

Inficiunt coguntque suo volitare colore. [1859]

 

Весьма возможно, что животные, у которых глаза иного цвета, чем у нас,видят предметы окрашенными в те же цвета, что и их глаза.

Таким образом, чтобы судить о роли чувств, надо было бы прежде всегодобиться согласия между показаниями наших чувств и чувств животных, а затемтакже единогласия в показаниях чувств различных людей. Но в действительностиэтого нет, и мы постоянно затеваем споры о вещах, которые один человекслышит, видит или ощущает иначе, чем другой; мы спорим, как и о всякойдругой вещи, по поводу различных показаний, которые дают нам чувства.Ребенок слышит, видит и осязает не так, как тридцатилетний человек, атридцатилетний — не так, как шестидесятилетний; таков уж закон природы. Уодних людей чувства более смутны и расплывчаты, у других — более ясны иостры. Мы по-разному воспринимаем вещи, в зависимости от того, каковы мысами и какими вещи нам кажутся. Но так как то, что нам кажется, спорно инедостоверно, то неудивительно, что мы можем согласиться с тем, что снег намкажется белым, но никак не можем поручиться за то, что именно такова егоистинная сущность; а между тем если это основание рушится, то вместе с нимнеизбежно терпит крушение и вся наука. Не вступают ли сами наши чувства впротиворечие друг с другом? Так, картина представляется нам на вид выпуклой,на ощупь же она плоская; что сказать о том, приятен или неприятен мускус,который приятен для нашего обоняния, но неприятен на вкус? Некоторые травы имази полезны для одной части тела, но вредны для другой; мед сладок на вкус,но неприятен на вид. Есть перстни, сделанные в виде перьев и известные подназванием «перья без конца»; невозможно на глаз установить их ширину, ибовсем кажется, что они расширяются с одной стороны и сужаются с другой, дажеесли вертеть их вокруг пальца; но на ощупь они имеют одинаковую ширину вовсей окружности.

Не наделяют ли наши чувства различными качествами предметы, которыеимеют на деле всего лишь одно качество? Так, если взять хлеб, который мыедим, то это всего лишь хлеб; однако, будучи употреблен нами в пищу, онпревращается в кости, кровь, мясо, волосы и ногти:

 

Ut cibus, in membra atque artus cum diditur omnis,

Disperit atque aliam naturam sufficit ex se. [1860]

 

Вода, которая питает корни дерева, становится стволом, листьями иплодами. Воздух един, но он превращается в тысячу различных звуков, еслиначать играть на трубе. Встает вопрос: придают ли наши чувства различныекачества этим предметам или же они сами обладают ими? Как разрешить этосомнение? Что мы можем сказать о подлинной сущности вещей? Так как людям,находящимся в состоянии болезни, бреда или сна, вещи представляются иными,чем людям здоровым, рассудительным и бодрствующим, то нельзя ли допустить,что, будучи в нормальном состоянии, мы также наделяем вещи определеннымбытием, соответствующим их качествам и вместе с тем сообразованным с нашимсостоянием, подобно тому как мы это делаем, будучи больны? Нельзя лидопустить поэтому, что, будучи в здравом состоянии, мы так же придаем вещамопределенный вид, как и будучи в болезненном состоянии? Нельзя ли допустить,что человек сдержанный придает вещам такой вид, который соответствует егонраву, подобно тому как это делает человек несдержанный, накладывая на нихотпечаток своего характера?