Ее главный спектакль в жизни 1 страница

 

1. «Иногда я боюсь этой роли – вдруг я не смогу ее сыграть»

 

То, с каким внутренним напряжением, с какой самоотдачей работала Фаина Раневская над самой, казалось бы, малозначимой ролью, может навести на мысль о том, что каждую роль она любила, каждый спектакль был для нее хорош.

Это не так. Некоторые свои роли Фаина Раневская истинно не любила. Например, спекулянтку из «Шторма». Некоторые спектакли – презирала. Например, «Дядюшкин сон». Некоторые фильмы, в которых она снималась, вовсе ненавидела. Вспомните хотя бы фильм «У них есть Родина», о котором я уже упоминал в первой части книги.

Любимая роль актера – это вовсе и не та, которая принесла ему славу, успех, сыграв которую, он проснулся знаменитым. Вовсе нет. Любимая – это та, которая всего тебе ближе. Это когда начинаешь настолько понимать создаваемый тобою же образ, что буквально материализуешь его. Любимый спектакль – не тот, который собирал аншлаги, о котором говорит вся Москва. Любимый спектакль тот, где актер показал все, на что он способен, где каждый выход на сцену не был повторением вчерашнего, где с каждой новой постановкой открывал в создаваемом образе новые грани, накладывал новые штрихи, все углубляя, расширяя его.

И еще. Это такой спектакль, это такая роль, которые близки тебе по духу настолько, что ты невольно узнаешь в них себя и свою жизнь.

Такой пьесой стала для Раневской «Странная миссис Сэвидж» Джона Патрика.

Нельзя сказать, что эта какая‑то выдающаяся по своей драматургии пьеса. Нет, скорее средняя. Тем более она изначально трактовалась как комедийная. Значит, легкость восприятия, условности передачи чувств. Но ведь не однажды бывает, когда одна‑единственная актриса способна так изменить пьесу своей игрой, своим восприятием текста и отображением этого текста на сцене, что пьеса приобретает совершенно иное звучание. Даже такое, о каком и не думал, не предполагал драматург.

Так случилось с пьесой «Странная миссис Сэвидж». Уже после премьеры о спектакле заговорила вся театральная Москва – постановка стала событием. Раневская сумела достичь невозможного: оказалось, что эта пьеса – это мир, каким видит его именно Раневская. И этот мир завораживал, увлекал, заставлял чувствовать, понимать, соучаствовать, сострадать. Думать, в конце концов.

Сюжет пьесы незамысловат. Взрослые дети решают, что их мать, мягко говоря, психически нездорова. И помещают ее в сумасшедший дом. Причина, которая толкнула детей на этот шаг, кроется в любви матери. Им показалось, что мать их любит уж очень сильно. Но при этом они уверены, что мать где‑то спрятала деньги, огромную сумму, и пытаются выведать это у нее, во что бы то ни стало.

Раневская сумела так изменить концовку пьесы, что от комедийности не осталось и следа – последние минуты действа становились актом очищения для всего зрительного зала, минутами чистоты и острейшего сопереживания. Происходит настоящий катарсис.

Основная идея пьесы становится понятной только по‑настоящему вдумчивому человеку: весь мир – это и есть огромный сумасшедший дом. Но если в настоящем, привычном для нас сумасшедшем доме можно жить, прекрасно зная, чего и от кого ожидать, то в мире как будто нормальном жить куда страшнее: никто не угадает, что его ждет завтра, через час, через минуту…

Перевод этой пьесы попал в руки Раневской, она прочла его – и поняла, что это – ее главная пьеса. То время было крайне тяжелым для актрисы. В «Моссовете» она осталась без ролей. Режиссер Завадский был очень недоволен ее игрой, он почти прямо говорил о том, что у Раневской не получается показать на сцене то, что хочет он в пьесе «Дядюшкин сон». Сама по себе пьеса была неплохой, но режиссура… Много сумбура, который часто переходил в полную остановку действия, нервировал актеров, а те выводили из себя Завадского, который истово требовал игры «строго по правилам».

Конфликт с Раневской был очевиден. Театр собирался на гастроли за границу, и режиссер сказал Раневской прямо: ее игра в таком виде не может его удовлетворить. И Раневская была вынуждена отказаться от роли. Вместо нее в Париж поехала другая актриса.

Раневская, когда получила от переводчицы распечатку текста, буквально заболела пьесой «Странная миссис Сэвидж». Она чувствовала огромный потенциал в этой пьесе. Теперь ей нужно было убедить всех, и партнеров, и, главное, руководство театра, что эта пьеса принесет настоящий успех.

Но начала она с того, что переписала всю пьесу к себе в альбом. Она не учила роль – она пыталась вжиться в образ, она читала и думала, произносила реплики, останавливалась, читала, думала, опять произносила…

Зачем переписывать в альбом всю пьесу? На это Раневская чистосердечно призналась: пока она не напишет своей рукой все реплики героини, они не станут ее словами. Вот такой пунктик.

Прежде чем идти и стучаться во все возможные двери со своим предложением поставить «Странную миссис Сэвидж», она должна была быть готова ответить на любой вопрос. Причем и на главный: а почему эта пьеса, а не другая?

Здесь необходимо сделать небольшое отступление и объяснить вот что.

Вы уже читали о том, что количество театров и театральных трупп в пересчете на 1000 человек населения той советской России должно было бы войти в Книгу рекордов Гиннесса, если бы эти театры имели хоть сколь‑либо близкое отношение к искусству. Количество поставленных спектаклей было невероятно большим, каждый театр стремился поразить зрителей своими новыми премьерами, в каждом Мухосранске (используем терминологию Раневской) можно было встретить объявление: «Спешите видеть! Премьера великолепного спектакля „Слезы и революция“! Пьеса получила одобрение Культпросвета и самые лестные отзывы ведущих критиков. Неподражаемая игра актеров и непревзойденная режиссура!»

Спектакли ставились, публика разочаровывалась, режиссеры хватались за новые пьесы. В стране в невероятном множестве расплодились драматурги, они ходили по театрам и предлагали «новые революционные пьесы». При этом учтем тот момент, что огромное количество спектаклей, проверенных временем, были сняты с репертуаров как враждебные, вредные, шпионские. Имена многих драматургов были вычеркнуты. Появлялись новые, успешные – и на них обрушивались бездарные завистники, забрасывая редакции газет «разоблачительными» статьями. А многие графоманы от драматургии шли дальше, используя новый, но уже с успехом проверенный метод – писали доносы. Автор успешной пьесы в скором времени оказывался арестованным, его работы ложились на архивные полки.

При таком положении дел каждая новая пьеса руководством театра и его труппой рассматривалась уже не только с художественной, но и с политической точки зрения: как бы чего не вышло. В то же время новых глубоких, по‑настоящему талантливых пьес не хватало. Особо востребованы были пьесы нейтрального характера, с акцентом на человеческие отношения, безо всякой классовости и идеологии.

Это первое. Второе: пьеса всегда рассматривалась всей труппой, каждым актером в отдельности, как его личная возможность раскрыться, показать себя, сделать заявку, если она еще не была сделана. «Старожилы» смотрели на любую пьесу как на потенциальную свою возможность показать себя зрителю в еще лучшем свете, блеснуть своим мастерством.

Раневская была готова к встрече со своими коллегами. Она понимала, что ее находка не будет воспринята с радостью многими из труппы, в первую очередь – ведущими актерами‑женщинами. Ведь, предлагая пьесу, Раневская имела все права на главную роль, это было правилом и нравственной нормой. С другой стороны, Завадский, руководивший «Моссоветом», не особо беспокоился о завтрашнем дне: у него было несколько проверенных спектаклей, которые обеспечивали зал и заработок. Кто же ищет добро от добра? Тем более он был занят. Другого режиссера, который бы согласился ставить эту пьесу, пока не было. Все заняты…

Но, как бы то ни было, «Моссовет» принял пьесу. Хотя никакой работы над ней пока не было – ждали, когда освободится режиссер.

Очень даже возможно, что спектакль так бы и не был поставлен. Но, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Опять же сделаем небольшое отступление.

Каждый автор пьесы получал определенное вознаграждение, если пьеса была принята, что называется, в производство. Спектакль оказывался удачным – росли доходы автора пьесы (тогда автору платили определенные проценты от полученного театром дохода). Но точно так же платили и тому, кто сделал перевод пьесы, если она была написана на другом языке. «Странная миссис Сэвидж» – это перевод, сделанный хорошей знакомой Раневской, Тамарой Блантер. И перевод был хорошим.

И вот, когда пьеса ждала своего часа в «Моссовете», Раневская получает известие о том, что перевод этой же пьесы сделан другим человеком – Голышевой. Это была женщина очень пробивная, говоря сегодняшней терминологией, она имела что‑то вроде переводного бюро и забрасывала своими переводами пьес все театры Москвы и за Москвой. Она позвонила Раневской, узнав, что та хлопотала и хлопочет об этой пьесе, и сказала, что у нее есть перевод. Раневская удивилась: зачем ей перевод, если он уже есть, более того – с автором перевода уже заключен договор. «Мой перевод лучше», – безапелляционно заявила дама и закончила тем, что она готова обратиться даже в экспертную комиссию. А с Тамарой Блантер договор можно расторгнуть.

Раневская была возмущена, она не стала дальше разговаривать с этой наглой дамой. Она понимала, вместе с тем, что согласись она взять ее перевод – уже завтра бы сама Фурцева (тогдашний министр культуры) знала бы о том, что пьеса очень хорошая и Завадский бы просто полетел ее ставить. Но это означало предать Тамару Блантер, наплевать на ее труд, наплевать на дружбу…

В то же время Голышева могла отнести эту пьесу в другой театр и показать любым другим ведущим актрисам. Те, без сомнения, увидели бы выигрышную роль миссис Сэвидж – и это означало бы катастрофу. Пьесу бы просто забрали.

Раневская не могла найти себе места. Что делать? Как быть? Идти самой к Фурцевой? Но она никогда не ходила и не просила за себя. Выпить граммов сколько для храбрости? В таком случае она не только попросит о пьесе, но еще столько всего наговорит министру, что завтра вылетит из театра вообще.

Помог журналист, близкий друг Раневской, Глеб Скороходов. У него была знакомая, работающая в Министерстве культуры, она же была приемной дочерью, падчерицей Фурцевой. Решили действовать через нее.

В это время Голышева также начала активно действовать – она отнесла свой перевод пьесы одной актрисе Театра Маяковского, которая на то время осталась без роли. Все, казалось, висело на волоске.

Но никакого вмешательства лично Фурцевой не понадобилось. Через ее падчерицу узнали: отдел театров министерства подтвердил, что если театром заключен договор с автором (переводчиком) пьесы, то только он имеет право на первую постановку.

Раневская была на седьмом небе! И было от чего. Слухи разносятся очень быстро – Завадский узнал, что пьесой «Странная миссис Сэвидж» заинтересовались в Театре Маяковского, и распорядился немедленно приступить к репетициям. Режиссер Варпаховский, хотя был занят постановкой в Малом театре, начал параллельно работу над пьесой.

Вы прочли эту небольшую главу за очень короткое время. Увы, вряд ли мне удалось вам показать, поэтому придется просто написать: от момента получения перевода пьесы и до ее выхода на сцену пройдет пять лет.

 

2. «Думаю о роли»

 

В те дни, чем бы ни занималась Раневская, она думала о роли. Всегда, во всех местах. Ей не мешали ни разговоры, ни шум – она думала о спектакле ежечасно, ежеминутно.

Она не учила роль – она думала сразу о всей пьесе целиком, к началу первой репетиции она знала реплики практически всех героев. У самой Раневской в спектакле не было длинных монологов, которые так любят актеры и авторы пьес, в которых легко вложить какую‑то особенную суть или по‑новому высветить образ, событие. Но у Раневской были сотни реплик. В два‑три предложения, были и совсем короткие – в одно‑два слова.

У себя дома в своей квартире она проигрывала их по многу раз, говорила вслух, говорила сидя, стоя, в движении…

Наконец пришел день первого прогона – это когда после репетиций отдельных сцен спектакль играется полностью, сцена за сценой, акт за актом. Еще не в костюмах и даже не на сцене – в вестибюле. Для всех стало очевидно: спектакля еще нет. Но миссис Сэвидж уже была. Уже была та главная героиня, которую писал драматург: любящая жизнь и своих детей, любящая людей.

Этот первый образ главной героини, возникший в день первого прогона, будет разительно отличаться от того, который раскроется перед зрителями в тридцатом по счету спектакле. Но и тот не будет последним, окончательным. Как призналась сама Раневская: «По‑настоящему я начинаю играть тогда, когда пьесу уже пора снимать».

Ошибочно будет полагать, что Раневская ухватилась за эту пьесу, так как видела в ней шанс только для себя. Нет, пьеса изобиловала героями, раскрыть которых было чрезвычайно трудно, свое мастерство должен был проявить каждый актер.

Например, тот же главный врач клиники… Как сыграть его, чтобы показать, что он любит своих пациентов, переживает за каждого, но одновременно он – требовательный и знающий врач, одновременно – хозяин здесь над всеми и каждым.

Все пациенты больницы – сумасшедшие люди. Вот женщина, она потеряла сына, но до сих пор не верит в это. Она носит с собой куклу, уверяя всех, что это ее ребенок. Как на сцене доказать зрителю, что ты действительно видишь в неживом скрутке с куклой настоящего, живого, своего ребенка?

Фаина Георгиевна очень переживала за игру каждого актера.

Она знала, что великие мастера сцены порой приезжали в небольшие провинциальные спектакли и там играли, играли прекрасно, а ведь их партнерами были на тот момент вот такие провинциальные актеры, чей уровень мастерства был на порядок ниже. Как же они, мэтры, играли? Как удавалось им не фальшивить?

На этот вопрос ответ подсказал Завадский: есть мастера сцены, которые слушают не реплику партнера, а свою собственную, произнесенную в уме. Иными словами, такой актер играет целиком весь спектакль в своей собственной голове, все роли сразу, вслух произнося только свои реплики в положенном месте. Для него актеры, которые не соответствуют интонации, эмоциональности, атмосфере спектакля, являются лишь как бы звуковым сигналом. Иначе говоря, он играет без партнера.

Но Фаина Раневская так играть не могла. Она жила на сцене и ожидала ответной жизни от своих партнеров. Она мягко, осторожно пыталась подсказать, подтолкнуть актера‑партнера к тому пониманию его роли, как видела сама. Чтобы весь спектакль превратился в резонанс ответных реакций.

 

Между смехом и слезами

 

Американские актеры играли эту пьесу как комедию, даже как фарс. В постановке американского режиссера очень много действий, какими должен, по трактовке Бродвейских мастеров, изобиловать смешной спектакль: бросаются подушками, выхватывают друг у друга бумаги, кусаются и дерутся. Но пьеса в таком виде не пошла – первый сезон не принес ей успеха на Бродвее, и она была снята. Раневская понимала, почему так произошло: сумасшествие – болезнь. Над болезнью нельзя смеяться открыто и зло. Если и есть комичность ситуаций, то они должны вызвать смех добрый, участливый. Иными словами, Фаина Георгиевна увидела в пьесе трагикомедию. И поэтому очень многие эксцентричные места, как те же укусы и драки, из пьесы убрали.

У героини Раневской, миссис Сэвидж, жизнь по‑настоящему трагедийна. Эта женщина, во‑первых, потеряла любимого мужа, с которым прожила счастливую жизнь. Эта женщина, во‑вторых, стала матерью детей, которые не понимают и не хотят понять ее, они буквально ее ненавидят. Через этих детей, как через самое близкое к миссис Сэвидж, подступает к ней весь внешний мир: непонимающий и жестокий. Дети для нее становятся олицетворением жестокой реальности, где нет места любви к ближнему, где во главу угла ставят деньги и власть, где забыты благородство, честь, достоинство.

Кроме этого, трагедия героини Раневской и в том, что она пытается изменить этот мир, творя добро. И это ее христианское желание объявляется сумасшествием.

Мне кажется, вы сейчас поняли, почему эта роль стала такой близкой для Раневской. Разве же это не она сама? Разве в миссис Сэвидж не проступает сама Фаина Раневская с ее истовым желанием сделать этот мир хоть чуточку лучше, неся в него настоящее искусство? Разве сама Раневская не видела истинную суть окружавшей ее действительности?

Раневская раскрывает образ героини, которая жила счастливо со своим мужем, отдавая ему всю себя, исполняя его желания, и не задумывалась никогда о внешнем проявлении мира. И вот мужа не стало – теперь ей самой пришлось столкнуться с тем, что называется реализацией собственных желаний. Ради чего жить? Что можно изменить? В этом заключается основная трагедия миссис Сэвидж: она нашла для себя выход, но нашла его слишком поздно – на закате своей жизни. Но здесь наступает черед очередной трагедии – ей не дают ничего делать, ее запирают в сумасшедшем доме.

В этом заключении скрывается еще одна трагедия, но уже трагедия просто здорового человека, который вынужден находиться среди сумасшедших.

Комичного в этой пьесе немало. Только комичное скорее проявляется здесь через трагедию. Вызывают улыбки и смех дети миссис Сэвидж, которые выглядят на сцене более безумными, чем клиенты больницы. Смех вызывают и горестные реплики доктора, который признается, что ему все труднее с каждым днем находить черту, где кончается рассудок и начинается безумие. Комична сама миссис Сэвидж, которая весь спектакль стремится убежать из больницы, а в конце вдруг просит доктора остаться…

Почему‑то уверен, что сегодня эта пьеса не вызвала бы вообще ни одной улыбки – настолько серьезные темы она поднимает, настолько изменилось наше представление об обществе. Но в то время правильность и рассудочность окружающего мира всем казалась незыблемой нормой. К тому же, обратим внимание, место действия – некая капиталистическая страна. Над ней можно было смеяться, смеяться над ее людьми, не думая о проекции действия на сцене на свой собственный мир.

Для самой Раневской не было важно, что ставить во главу угла: трагедию или комедию. Она пыталась показать зрителю всю глубину человеческой души вообще: вот человек, он может плакать и смеяться, он может радоваться и огорчаться, может любить и ненавидеть, и, главное, он может это делать все и сразу. Нельзя выудить из человека что‑то одно, строить на этом одном его жизнь и судьбу. Характер человека многогранен, душа человека – безбрежна. И в любых условиях этот человек остается человеком. Если он – сильный человек. Именно способность человека, в данном случае – женщины, подняться над обстоятельствами, победить их, подчинить своей воле, оставшись при этом высоконравственным, глубоко порядочным, и была главным для Раневской в образе миссис Сэвидж.

 

Зрители и критики

 

В начале февраля 1967 года состоялась премьера спектакля «Странная миссис Сэвидж».

Сказать, что спектакль был принят зрителем восторженно – не сказать ничего. Уже на самой премьере действия на сцене прерывались много раз из‑за аплодисментов. Спектакль шел больше положенного на целых полчаса. А назавтра билеты были раскуплены на несколько месяцев вперед. Постоянные аншлаги весь первый сезон…

Уместно будет сказать, что к тому времени мало‑помалу настоящее искусство смогло вырастить из части советских людей настоящих театральных зрителей. И эти зрители очень скоро поняли разницу между настоящим искусством и революционной самодеятельностью. Так что на «Странную миссис Сэвидж» зрители шли уже в предвосхищении от игры их любимицы – Фаины Раневской. А она действительно к этому времени приобрела славу оригинальной, яркой и глубокой актрисы.

«Советская культура», «Литературная газета», «Комсомольская правда», «Известия», «Неделя» и практически все остальные центральные газеты помещали критические отзывы об этом спектакле. И даже тяжеловесная «Правда» разродилась, пусть и небольшой, заметкой о том, что в «Странной миссис Сэвидж» мастерство Фаины Раневской достигло такого совершенства, когда она одна «делает» весь спектакль.

Отзывов было очень и очень много. Кроме центральных газет каждая газета того города, области, где проходили потом гастроли театра, на своих страницах помещала восхитительные отзывы как профессиональных критиков, так и простых людей.

Когда все газетные статьи были собраны (их собирали тогда в библиографическом кабинете театрального общества), оказалось, что они еле помещаются в толстой папке.

Нельзя сказать, что Фаина Раневская была безразлична к этим статьям. Нет, она читала практически все, что пишут о ней и об этом спектакле. Но в первую очередь она стремилась найти в этих отзывах ответ на свой главный вопрос: удалось ли ей донести до зрителя и критика свою главную мысль?

Очень многие восторженные отзывы, часто – нисколько не профессиональные, доставляли Раневской удовольствие, но она принимала их с большей долей юмора. Критики и авторы статей зачастую списывали друг у друга удачные, как им казалось, выражения, использовали массу штампов, что веселило Раневскую.

Нет, это не было пушкинским «хвалу и клевету приемли равнодушно», это было другое: знание, во‑первых, собственного уровня игры, своих способностей и, во‑вторых, того уровня театральной критики, которая существовала на то время. Как, скажите, было принимать Фаине Раневской слова одного такого театрального критика о том, что серьезнейшую роль в пьесе играет… музыка, раскрывающая антивоенную (!!!) тему спектакля, которая в самой пьесе только слегка намечена?

Иными словами, спектакль «Странная миссис Сэвидж» и Фаина Раневская, кроме всего прочего, вскрыли тот существующий стереотип восприятия советского человека, его мышления, зажатого в рамки социалистических норм. Практически в каждом втором отзыве красной нитью проходила мысль о том, что пьеса разоблачает страшный капиталистический мир и таким образом на контрасте показывает превосходство социалистического мироустройства. Раневская открыто смеялась над этими глупыми суждениями.

Но были среди критических статей и весьма глубокие мысли и суждения, оригинальные, некоторые – весьма спорные, но живые, настоящие. Как бы то ни было, все критики сходились в одном: успех спектакля целиком и полностью обусловлен великолепной игрой Фаины Раневской.

«Бледны и вторичны слова перед этим живым, неповторимым созданием большого, страстного, щедрого искусства Фаины Раневской», – было написано в одной из рецензий. И это было правдой.

 

5. Одна буковка…

 

Я уже писал о том, что практически ни одну свою значимую роль Раневская не сыграла дважды одинаково. За это еще и любили ее зрители – с каждым спектаклем она все глубже приоткрывала для них создаваемый ею на сцене образ. Безусловно, на игру актрисы всегда влияет ее настроение, погода даже, атмосфера в зале. Но мы говорим не о случайных изменениях, не о «капризах» актрисы. Постоянная работа над пьесой была обязательным условием для Раневской. Импровизация, поиск новых ходов, будь то жест, взгляд, проходка… Она никогда не останавливалась, она понимала, что каждый человек – неисчерпаем, а значит, и ее роль всегда можно сыграть лучше, ярче, эффектнее.

В особенности желание Раневской максимально раскрыть образ проявилось в роли миссис Сэвидж. Эта была любимая роль актрисы, и она отдала ей весь свой талант, все мастерство и всю свою фантазию. Вот один небольшой пример.

Итак, по ходу пьесы Раневская знакомится, разговаривает с клиентами сумасшедшего дома, причем как с вполне нормальными людьми, принимая их «игру», таким образом вводя себя в свет своего собеседника. Вот одинокая женщина, которая все время страдает оттого, что ее никто не любит. «Вот, сегодня опять я нигде не заметила, что меня хоть кто‑то хоть капельку любил». Раневская пытается ее утешить, убеждая, что проявления любви могут быть самыми различными, совершенно обыденными. Важно лишь уметь замечать их.

И Раневская‑Сэвидж начинает перечислять такие приметы любви – «Вам говорят: „На улице дождь, возьмите зонт“ или: „Будьте осторожны – не сверните себе шею“, или: „Возвращайтесь поскорей“, – можете не сомневаться, что вас любят. Когда мой муж впервые увидел меня, он сказал: „Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле“, я сразу подумала: „Несчастный, он полюбил меня“».

После этих слов в зале обычно раздавался незлобный смех. Всем было понятно это желание главной героини пусть наивно, нелепо даже утешить страдающую из‑за отсутствия проявлений любви ее подругу. Все было ясно, просто, немного смешно – представьте себе далеко не молодую сейчас миссис в седле на грациозном коне. И обычно всегда Фаина Раневская просто перечисляла эти «проявления», она словно отыскивала в памяти услышанное когда‑то или придумывала эти слова.

Но однажды, сыграв уже два десятка спектаклей, Раневская начинает не просто перечислять, а говорить эти примеры задумчиво, тихо.

Зрители в зале настораживаются, непонятное волнение охватывает их. И вдруг Раневская произносит последнее предложение с одной лишней буквой. Только с одной.

Вот так звучала фраза до этого:

«Когда мой муж впервые увидел меня, он сказал: „Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле“».

Сейчас же Раневская тихо сказала:

«А когда мой муж впервые увидел меня, он сказал: „Черт возьми, вы хорошо держитесь в седле“».

И в зале никто не засмеялся. Вдруг всем стало ясно – до щемящей боли в груди ясно, что эта странная миссис Сэвидж ничего не придумывает, она вспоминает, она не утешает наивно – она рассказывает о своей жизни. Это у нее лично были такие вот проявления, это она лично видела в этих совершенно обыденных словах ту самую любовь, которой так дорожила, которая и сейчас согревает ее: «А когда…»

Зал замер, пораженный. Образ странной миссис Сэвидж вдруг наполнился настоящими живыми воспоминаниями, воспоминаниями любящей женщины, которая когда‑то была счастлива с мужчиной…

Перечитайте еще раз эти два предложения – почувствуйте, какая между ними пропасть в восприятии!

Казалось бы, для придания всей этой наполненности образа, для того, чтобы дать миссис Сэвидж настоящее, живое прошлое, яркое и волнующее, нужна не одна страница текста, не один монолог, не одна реплика.

Раневская обошлась одной‑единственной буквой. Она изменила реплику на одну только букву – и выполнила сверхзадачу…

 

Поиск для себя и других

 

Этот спектакль стал настоящим кладезем для неистощимой фантазии Фаины Раневской, для ее всегда ищущей души. Каждая сцена, будь она проиграна и отыграна, казалось, безупречна, так что невозможно было и подумать хоть что‑то изменить, все равно рано или поздно проходила «ревизию». И – становилась лучше. Тем самым Раневская доказывала всякий раз истину, что совершенствованию игры нет предела. Причем Фаина Георгиевна думала не только о своей роли, она стремилась к тому, чтобы все актеры в спектакле получали от ее находок дополнительные возможности для своей игры.

…Прошло уже более десяти спектаклей. Безусловный успех. Казалось, пусть себе катится все как есть, зачем менять? Но работа в голове Раневской не прекращается. В пьесе есть эпизод, где миссис Сэвидж говорит своим детям о том, где же спрятаны те самые миллионы в ценных бумагах, которые якобы существуют. По замыслу автора, разговор матери с детьми проходит поочередно. И каждому из них, строго по секрету от других, она указывает самое нелепое место: клумба у Белого дома, каминная труба, брюхо дельфина в зоологическом музее. Раньше во всех спектаклях миссис Сэвидж сообщала эти секреты своим детям уставшим голосом нормальной женщины, тем самым для зрителей раскрывались образы ее жадных детей, готовых на самые нелепые поступки, лишь бы завладеть деньгами.

И вдруг в следующем спектакле она с каждым своим сыном и дочерью предстает поистине сумасшедшей женщиной!

И зритель понимает: черт возьми, а ведь таким нелепым действиям старухи, когда она прячет свои деньги то в клумбе с цветами, то в брюхе дельфина, можно поверить только тогда, когда видишь, что старуха действительно ненормальная! Как же это мы раньше не подумали! Теперь‑то дети поверят в ее безумные поступки, видя перед собой безумную мать!

Но то, что сцена приобрела куда большую реалистичность, было еще не все. Одно дело – вести диалог с нормальным человеком, другое – с обезумевшим. И партнеры Раневской, игравшие ее детей, сыграли в этой сцене куда ярче, живее. Раневская, изменив свое поведение, дала им возможность для импровизации, для поиска собственных ходов, для более глубокого раскрытия создаваемых ими образов. Выиграла не только сцена, став куда интереснее, выиграли партнеры Раневской, зрители, весь спектакль.

 

Телепробы и радиозапись

 

Спектакль гремел, собирал прессу, о спектакле говорили. Телевидение, которое к тому времени уже начало обретать свою популярность, решило отщипнуть и себе кусочек от этого вкусного пирога. Фаине Раневской предложили снять спектакль.

Раневская растерялась. Она прекрасно понимала, что театр и кино, а тем более телевидение – совершенно разные вещи. Что у театра совсем иные законы действа, иные требования. Нельзя просто так снять спектакль и показать его на экране – ничего не получится. Ведь кино – это, кроме всего, работа оператора, это общие планы и съемки крупного плана, это переход с одного героя на другой.