Ее главный спектакль в жизни 3 страница

Однажды Раневская принялась в разговоре с Маршаком обвинять современные песни: стихи их пусты, содержание поверхностно. Идиотизм сочится со всех щелей: из радио и телевидения, с эстрады и сцены театра. То, что сказать вслух было бы величайшей глупостью, оказывается, можно спеть – и это будет восхвалено, горячилась Раневская. Почему людям не дают слушать настоящую, живую поэзию? А что поют народные хоры? Безвкусица полная… «Раскинулось море широко», «Кирпичики» – что это?

И тут Маршак вынужден был остановить Фаину Георгиевну. Спокойно, ничуть не повышая голоса, он принялся рассказывать Раневской, что кроме профессиональной поэзии, назовем ее так, есть поэзия народная. Это баллады. В них все построено по внутренним законам: есть сюжет, завязка, кульминация, развязка. Не просто песня, но целая история жизни какого‑то героя, и такой поэзией нельзя пренебрегать, ее нужно беречь и хранить, потому что именно из нее произрастает та чистая поэзия, которая так нравится Раневской. Более того, некогда именно такая поэзия помогала человеку оставаться человеком, она соединяла людей на тонком духовном уровне. И отказать сегодня ей в праве на существование мы не имеем права.

Для Фаины Раневской это был урок, потрясший ее. Она вынуждена была во многом пересмотреть свои взгляды и оценки. Она очень верила Самуилу Маршаку, да и сказанное им было простым и ясным для восприятия нормальным человеком. Были и еще беседы на темы поэзии, которые не просто духовно обогатили Раневскую, но буквально открыли для нее новый мир прекрасного, достойного восхищения и рожденного в глубинах народного сознания.

«Если многие поэты приучали детей к рифмованным строчкам, то Самуил Яковлевич Маршак приучал детей к поэзии», – говорила Раневская.

 

Любочка‑Любовь

 

Пожалуй, ни к одной актрисе у Фаины Раневской не было столь нежных, поистине материнских чувств. Симпатия к ней со стороны Фаины Георгиевны была очень светлой и теплой.

«Любочка» – обращалась она к ней в глаза и за глаза и всегда, как разъяренная кошка, бросалась защищать эту актрису, если слышала в ее адрес хоть что‑то нехорошее.

Да, Любовь Орлова, безусловно, была настоящей находкой для советского кинематографа, идеалом девушки, молодой женщины. Она практически не пользовалась гримом перед съемками: природный румянец и чистота, нежность кожи, выразительные глаза – все это делало ненужным разные румяна и пудру. Мало кто знает сейчас, единицы самых близких знали тогда, что Любовь Орлова – из старинного дворянского рода как по отцу, так и по матери. Корнями она близка была к графу Льву Толстому. В укромном месте у нее хранилась когда‑то подаренная ей им, великим Толстым, книга «Кавказский пленник». Может быть, и не стоит так говорить о людях, но в Любови Орловой чувствовалось то, что называется породой. И во всем: в фигуре, в воспитании, в манере держаться и общаться, в истовости в работе. Врожденное чувство такта и интеллигентность.

Первая встреча Фаины Раневской и Любови Орловой произошла в павильоне «Мосфильма». Так, перемолвились несколькими словами. Но Раневская не могла не заметить в Орловой настоящую актрису, интеллигентную, высокородную. И она специально проследила за репертуаром и отправилась смотреть спектакль с ее участием. И поняла, что не обманулась: Орлова была великолепна на сцене. К слову сказать, и сама Орлова после той мимолетной встречи сходила на спектакль «Патетическая соната», увидела Зинку‑проститутку в исполнении Раневской.

И уже в следующий раз, когда судьба опять свела их в том сарае, который именовался съемочным павильоном, они встретились уже, преисполненные самых лучших чувств друг к другу. И опять эта встреча была ночью – ведь днем актеры были заняты в спектаклях.

Павильон был недостроенным, было жутко холодно и сыро. Раневская курила, когда Любовь Орлова подбежала к ней и взволнованно попросила:

– Будьте моей феей, умоляю Вас!

– Тогда уж лучше феем, – попыталась сострить Раневская, но поняла, что Любовь Орлова чрезвычайно серьезна. И встревоженно спросила: «Что случилось?»

Случилось то, что рано или поздно должно было случиться: Орлову приглашали сниматься в кино «по‑серьезному». Что значило это для актрисы? Уход из театра. И значит, потеря покровительства самого Немировича‑Данченко (Орлова играла во МХАТе). Это означало оставить свою комнату, которую ей выделил театр.

Приглашал Орлову ученик Эйзенштейна, молодой режиссер Александров. Приглашал не просто сниматься в кино: приглашал жить вместе. Хотя у него и была уже семья…

Фаина Раневская думала недолго: она была уверена на сто процентов в талантливости Орловой и в ее успехе в кино. Именно таких, как Орлова, и хотела бы видеть Раневская в фильмах: сильных, талантливых и высокородных. Не вчерашних крестьянок, не пустых мещанок, а людей, в чьей крови порядочность, честность…

Любовь Орлова сказала, что вот как сейчас здесь скажет Раневская, так и будет: скажет идти в кино – пойдет в кино, скажет оставаться в театре – останется. Раневская не стала медлить: в кино. И объяснила: в театре талантливую игру видят сотни, пусть тысячи. В кино на актера будут любоваться миллионы. Тем более есть на кого любоваться…

И Любовь Орлова выбрала кино. С Александровым они сняли небольшую комнату, привезли свои вещи и стали вместе жить и снимать первую музыкальную комедию. То самое благословение от Раневской Орлова не забыла: когда появилась возможность, она уговорила Александрова взять в фильм Раневскую – и Фаина Георгиевна вместе с Пляттом придумали себе роли в фильме «Весна». «Я ей безумно благодарна за это», – признавалась Раневская. И дело было не только в роли. Съемки проходили за границей. Первый раз Раневская попала за пределы России, в Польшу. И здесь произошло одно из чудес в ее жизни: она встретилась с братом, матерью, сестрой, которых не видела без малого тридцать лет…

Раневская очень внимательно следила за карьерой Любочки, при первой возможности они встречались, подолгу беседовали. Раневская знала о самых разных случаях, веселых и грустных, которые происходили на съемках, знала, что порой переживала Орлова. Один из таких эпизодов жизни Любочки потряс Раневскую до глубины души.

Снимали фильм, музыкальный. По сценарию, в кадре была огромная пушка, из которой актером потом выстреливали – такой цирковой номер. Любовь Орлова должна была танцевать чечетку на самом жерле пушки – его закрывали толстенным стеклом. Пушка была огромная, для съемок танца Орловой пушку сделали другую – короткую, ведь важна была только верхушка пушки. Стекло должно было светиться изнутри, и в пушку засунули мощный прожектор. Репетировала Орлова более трех десятков раз. Все получалось отлично, но как получится на съемках? А тут режиссер с просьбой: они работают на какой‑то новой импортной пленке, ее уже столько извели – не отчитаться. Поэтому просьба: сделать все с одного дубля.

Любовь Орлова сделала. Она оттанцевала просто блестяще. Теперь ей нужно сесть на это самое жерло…

За время репетиций мощный прожектор буквально раскалил пушку. Но хотя бы один мускул дрогнул на ее лице! И только после громкого «стоп!» Орлова застонала от боли. Ее тут же увезли в больницу – у нее были ожоги третьей степени…

Как было не уважать ее!

Но это понимала Раневская, понимали те, для кого искусство было на девяносто процентов трудом и потом и только на десять – талантом. Для остальных это было игрой…

О таких случаях, где были боль и пот актеров, ни сама Раневская, ни Любовь Орлова на многочисленных встречах не рассказывали. Говорили о смешном, забавном – ведь именно этого ждала публика. Все эти встречи – это дополнительная работа (и дополнительный заработок) для актеров. Но он давался иной раз труднее, чем основной. Дело не в том, что было тяжело физически, дело в той публике, которую собирали в различных домах культуры организаторы. Выполняя свои планы по «организации культмассовых мероприятий», они через профкомы набивали залы людьми, порой весьма далекими от искусства. Равнодушными. Выступать перед такими на сцене было не просто тяжело – больно. Но актерам платили за это. А актеры часто сидели без денег…

Однажды было: Любовь Орлову пригласили выступить в каком‑то там творческом доме. Правдами и неправдами организаторам удалось собрать половину зала скучающих, полусонных людей. Перед Любовью Орловой администратор заискивающе оправдывалась: дескать, пятница, народ выезжает за город… Актриса честно отработала свое время. Спустя некоторое время она узнала, что ей заплатили за этот вечер половину того, что были должны. Сохранился документ – письмо Любови Орловой к редакции программы, которая организовывала все эти «встречи».

«Дорогая Елена Ильинична! В прошлый раз мне заплатили за выступление 14 руб. 50 коп. Тогда как моя ставка, утвержденная Министерством культуры, – 27 руб. Прошу Вас произвести перерасчет и выплатить мне неполученное. Моя ставка предусматривает надбавку за мастерство и народность. С уважением, Любовь Орлова».

Меня лично в этой записке удивило, с каким уважением, с какой скромностью обращается такая актриса к простому чиновнику. За этими строчками прячется естественный стыд человека, вынужденного просить, и просить то, что положено ему…

Эта записка в свое время взбесила Фаину Раневскую:

– Боже мой, какой стыд! Народная артистка СССР тащится на край Москвы в занюханный клуб, где еле собираются две с половиной калеки, чтобы получить жалкие гроши! Да еще униженно просит о доплате, когда ее откровенно надувают. Только тут не хватило, чтобы из Любочкиной ставки вычли за пользование зеркалом, у которого она гримировалась, за туалет, за амортизацию рояля, на который оперлась. Это ужасно! Вот почему я отказываюсь от всяких «творческих вечеров» и выступлений. У нас с актерами скоро будут расплачиваться чечевичной похлебкой!.. Нет, сил моих больше нет. Просто хочется взять автомат и стрелять всех подряд…

 

Михаил Жаров

 

Они не были друзьями – Фаина Раневская и Михаил Жаров, но практически никогда не выпускали из виду друг друга. И если интерес Раневской к Жарову основывался только на профессиональном творчестве, то Жаров следил за Раневской очень пристально еще и по другой причине. Он ей завидовал.

Сейчас уже вряд ли можно сказать достаточно точно, хотел Сталин вбить клин между этими двумя актерами или просто вырвалось у него, но сказанное им было расценено как оценка. А уж если Сталин давал оценку…

Вы уже читали об этом эпизоде, но повторимся. Итак, Сталину для просмотра Сергей Эйзенштейн предоставил вторую серию «Ивана Грозного». Фильм Сталину не понравился. Очень не понравился. Причина лежала на поверхности: во второй части Сергей Эйзенштейн очеловечил образ Ивана Грозного, придал ему чисто человеческие черты характера: раздумья, сомнения… Это‑то и взбесило Сталина – такой образ вождя (а зрителю ведь важен был переход с Ивана Грозного на Сталина) в то время был не нужен.

Но Сталин критиковал другое, по мелочам будто: вот Жаров играет роль Малюты Скуратовича. Какой же он защитник царя? И вообще, во что Жарова ни одень, как ни загримируй – все равно остается Жаров. «А вот Раневская, в каких бы ролях ни появлялась, всегда разная. Она настоящая актриса».

Эти слова дошли как до Раневской, так и до Жарова.

Как отпраздновала эту весть Раневская, вы читали в первой главе. А вот для Жарова такая его оценка самим Сталиным была уничижительной. Но он ни в чем не показал Раневской, что затаил на нее глухую обиду.

Вместе судьба свела Раневскую и Жарова дважды на сцене. Первый раз – они играли в «Патетической сонате». А потом был один фильм – «Девушка с гитарой». Раневская, прочтя сценарий, категорически отказалась от съемок фильма: сценарий был сырой, неинтересный. Но режиссер уговаривал Раневскую долго, убеждал и обещал, что по ходу у него столько интересных идей!

И Фаина Раневская согласилась.

Ее роль в этом фильме была чем‑то сродни той, которую она сыграла в «Весне» вместе с Пляттом. И режиссер пригласил даже в напарники Раневской именно Плятта. Но актер на тот момент заболел. И пригласили Михаила Жарова.

Раневская буквально мучилась на съемках. Фильм – музыкальная комедия, здесь нужен был гротеск, взрывные характеры, эксцентричность. Она делала все, что могла, но ее напарник, Жаров, будто не замечал стараний Раневской. Он играл так, как играл всегда: приземленно, буднично. Все попытки Раневской поднять эпизод до того самого гротеска он легко и просто сваливал вниз. Раневская металась по сцене, злилась, но высказать свои желания вслух Жарову не могла – она видела его еле заметную ехидцу в глазах.

Михаил Жаров был очень хитрым, здесь же он показал и свое коварство. Ему была абсолютно безразлична судьба всего фильма и своей роли, если появилась такая возможность – хоть чем‑то и хоть как напакостить Раневской.

Фильм получился полностью провальным по актерской игре и режиссуре. Раневской было стыдно вспоминать о своей роли в нем.

Но что интересно: Михаил Жаров пользовался популярностью у актеров как человек – душа компании. И он изо всех сил стремился поддержать это свое амплуа. Именно этим можно объяснить один подарок, который получила Раневская от Жарова, – книгу. Да, Михаил Жаров написал книгу и подарил ее Фаине Георгиевне. С подписью, как полагается. Прочтите эту подпись и догадайтесь, что могла почувствовать Раневская в те минуты: «Любимой Фаине Раневской. Дорогому другу, товарищу и бесконечно талантливой (образцово‑показательной) актрисе. Я работаю (во всяком случае – всегда стараюсь) с оглядкой на Вас: а как и что сделала бы здесь Раневская. Всегда Ваш».

Как удивительно много фальши всего в трех предложениях! А те слова в скобках: «образцово‑показательной» – это ведь намек на ту самую оценку Сталина. Не забыл Михаил Жаров, не забыл. Всю жизнь он пронес с собой слова своего кумира и вождя…

Вот вам всем, дорогие читатели, маленький совет от Раневской:

– Не надо всерьез воспринимать автографы, особенно если сделаны заранее, дома. И особенно типа «всегда ваш».

 

Юрий Завадский

 

В начале этой книги я писал о том, что с Завадским у Фаины Раневской были очень непростые отношения. Нужно остановиться на них более подробно, ведь все основное, что сыграно Раневской в театре, было сыграно с Юрием Завадским.

Фаина Георгиевна и сама признавалась, что в их отношениях нет понятия любви и ненависти. Здесь было что‑то другое. Пожалуй, истинная причина кроется в том, что Раневская помнила Юрия Завадского еще мальчишкой – он был значительно моложе ее. Он буквально рос на ее глазах. И это подспудно, на каком‑то подсознательном уровне давало Фаине Раневской право считать себя чуть выше в понимании того или иного момента в игре, в общей трактовке, в раскрытии замысла пьесы. К тому же Завадский не блистал гениальностью. Да, он был в меру талантлив, но не исключительно, так, чтобы заставить Раневскую глядеть ему в рот.

Мне думается, есть и еще одна причина, по которой Раневская не могла поставить Юрия Завадского на одну планку с собой. Это необычная щепетильность Завадского, почти болезненная интеллигентность, подчеркнутая воспитанность. Он никогда не ругался бранными словами! Никогда! Никогда не позволял себе материться. Самое ужасное слово из бранных, которые могли прозвучать из его уст, – «какашка». Это немного смешило, одновременно и раздражало Раневскую, с ее‑то пониманием истинного значения бранных слов в среде интеллигенции!

Юрий Завадский был режиссером и руководителем театра уже советского образца: в меру труслив, предупредителен, услужлив. Безусловно, эти качества не поднимали его в глазах Раневской, но с другой стороны, она понимала необходимость их наличия у руководителя той эпохи. Она видела в Завадском уже не только режиссера, но и отражение власти.

К чести Юрия Завадского, он понимал значение Раневской для театра, видел величину ее таланта и пусть через пререкания и споры, но во многом и многом соглашался с ее «отсебятиной» в спектаклях. Если он видел, что Раневская делала лучше – он не становился у нее на пути. В какой‑то мере это задевало его самолюбие, но все же Завадский был и, наверное, в первую очередь, человеком искусства, и на его алтарь он мог в определенные моменты проложить свое самолюбие.

Когда прошел 150‑й спектакль «Странная миссис Сэвидж», Юрий Завадский не просто высказал Раневской свое восхищение – он прислал ей письмо, в котором выразил восхищение ее игрой, подчеркнув, что эта игра делается ею вопреки всем трудностям. И пожелал сыграть 300‑й спектакль, прямо указав, что это – и в его интересах.

Письмо было преисполнено молодого романтизма, оно растрогало Раневскую. Но Фаина Георгиевна была к этому времени чересчур опытной актрисой, она поняла, что за этими строками должно что‑то последовать… И последовало: вскоре Юрий Завадский пригласил к себе Раневскую и попросил уступить роль миссис Сэвидж для своей жены, которая выходила из больницы и оставалась пока без роли.

Раневская согласилась – а что ей оставалось делать? С одной стороны, ей было по‑человечески жаль жену Завадского, Веру, с другой – у нее еще была роль в другом спектакле. Пусть Вера попробует… Рано или поздно Раневская вернется в спектакль, она была уверена в этом.

Она видела и понимала всю гамму чувств, которую испытывал к ней Завадский: это и восхищение, и любовь, а порой – страх. Что больше всего раздражало Раневскую, так это то, когда Завадский начинал вести себя, словно мелкая склочница…

В то время, когда Раневская не играла в «Моссовете» (ушла из него), Завадский поставил там пьесу по Достоевскому. О спектакле говорили много и с восхищением, и однажды Раневская, хотя очень не любила ходить в свой бывший театр, все же решила сходить на спектакль. Но как идти? Как простому зрителю или как бывшей актрисе этого театра? Раневская выбрала второе.

Она позвонила Завадскому и предупредила его: будет вечером в театре. И Завадский ответил, что будет просто счастлив увидеть ее в зале, что это лично для него – большая честь. Врал он? Не думаю. Разве что немного преувеличивал.

Актеры были предупреждены, конечно. В таких случаях их игра идет на некоем подъеме, это понятно и естественно в их кругу: на спектакль приходит их бывший коллега, может быть, лучший актер…

Раневская волновалась, наверное, больше, чем сами актеры и Завадский. Волновалась и переживала, чтобы спектакль был сыгран хорошо, чтобы он ей понравился – ей очень не хотелось после в кругу бывших коллег кривить душой. Она не умела льстить, это сразу же угадывалось, ее все очень хорошо знали и понимали: где она искренна, где – притворяется.

Лицемерить Раневской не пришлось: спектакль ей понравился. Все же Завадский был талантливым режиссером – он и актеры смогли создать на сцене истинный дух пьесы Достоевского: нервность, напряжение.

Актеры были очень счастливы услышать от Раневской слова восхищения их игрой, а сам Завадский буквально сиял. Радовалась и Фаина Георгиевна – ей не пришлось кривить душой. И вообще она была просто рада за удачу коллег. Пусть и бывших.

Вот то, что случилось после этого спектакля, очень показательно в плане отношений Завадского и Раневской. Так вот, буквально через несколько дней Завадский пригласил Раневскую сыграть в его спектакле – близилась очередная революционная дата, театр должен был поставить нечто героическое на эту тему. Как всегда, решили ставить «Шторм». Но Завадский решил принципиально изменить канву спектакля. Теперь это должна быть не бытовая, а романтическая история. Он изложил перед актерами свое новое видение пьесы, предложил тут же попробовать. Раневская играла в спектакле роль Маньки, этакой девицы свободного поведения. То, что предложил Завадский, ее смешило. В какой‑то момент по замыслу режиссера все актеры должны были взять метлы, лопаты и прочий атрибут и отправиться на субботник. Что было делать Маньке? Раневская просто ходила по сцене и с восхищением смотрела на воодушевленных революционным романтизмом героев. Тут‑то Завадский и закричал:

– Фаина, что Вы делаете? Вы топчете мой замысел!

– Шо вы говорите! – воскликнула в ответ Раневская, оставаясь в роли Маньки. – То‑то, люди добрые, мне все кажется, будто я вляпалась в говно! – повернулась она к остальным героям на сцене.

– Вон со сцены! – сорвался на вопль Завадский.

Повисла тишина. Все в страхе смотрели на Раневскую, которая, выдержав паузу, театрально бросила руку вперед:

– Вон из искусства!

И Раневская ушла. Первая репетиция по новому замыслу Завадского шла дальше без нее. А назавтра Фаина Георгиевна увидела, что ее в списке актеров, утвержденных на роли в «Шторме», не было. Но самое удивительное для нее было в том, что никому другому роль Маньки Завадский не отдал – он просто‑напросто убрал вообще из спектакля этот образ. Не вписывался он в новую трактовку пьесы.

В свое время Раневская «наградила» Завадского не одним прозвищем, ее шпильки в сторону режиссера были у многих на языках. Например, когда Завадскому присвоили звание Героя Социалистического Труда, на другой день Раневская невинно интересовалась в театре: «А где наша Гертруда?» Но одно было бесспорным: если Раневская наседала на Завадского, как то было со спектаклем «Странная миссис Сэвидж», с вопросами режиссуры, общего положения дел на сцене, декораций, организации, Завадский не мог устоять.

Раневская заставляла, да, именно заставляла его иной раз быть по‑настоящему человеком искусства, будила в нем самолюбие мастера, не давала взять верх в его характере чертам советского чиновника. Этим она была очень дорога самому Завадскому.

 

 

Глава 5

Пазлов

 

Фаина Раневская – одна из тех редких людей, о которых небольшие события, краткие вспышки‑мгновения из ее жизни порой рассказывают куда больше, чем какой‑то законченный эпизод, растянутый во времени. Я уже писал о том, что вся ее жизнь прошла как‑то очень ровно для такой актрисы, «глазу не за что зацепиться». Когда держишь перед собой биографию Фаины Раневской, создается ощущение, словно у тебя в руках серый невзрачный камушек. Но в коротких историях, часть из которых сегодня уже рассказывают как анекдоты, личность Раневской начинает открываться, вспыхивать и сверкать. Словно тот самый серый камушек мы поднесли к наждачному кругу ювелира – и вот раскрылась глазу сверкающая грань настоящего алмаза. Прикоснулись еще и еще раз – и начинаешь видеть скрытую красоту и привлекательность этой уникальной личности. Знаете, а ведь алмаз в природе зачастую и правда бывает такой: серый и невзрачный.

Эта глава и будет собрана из таких вот коротких историй, граней алмаза, или, пусть будет поскромнее, пазлов, из которых можно сложить цельную и увлекательную картину – и пред нами предстанет оригинальная, талантливая, неподражаемая Фаина Раневская. Они будут разными, эти пазлы, разными по своей значимости, по величине, но каждый из них, поверьте, важен для того, чтобы увидеть полную картину, яркое полотно под названием «Жизнь Фаины Раневской». Эти пазлы рассыпаны на этих страницах как самые настоящие пазлы в коробке – здесь нет системы, нет деления на время и темы. Но я уверен, что внимательному читателю нетрудно будет составить из них цельную и живую картинку.

 

Пазл 1. «Спасибо, Василий Петрович»

 

Для каждого актера Московский Художественный театр, основателями которого были Константин Сергеевич Станиславский и Владимир Иванович Немирович‑Данченко, был местом вожделенным. Играть во МХАТе, быть принятой во МХАТ, гордо заявить о себе «Я – мхатовка» – это было мечтой сотен и было той голубой мечтой Раневской, которая, она это знала, не сбудется.

Но чего не бывает в жизни? Все бывает, правильно. И случилось то, что случилось: Раневской передали, что ее приглашает на встречу во МХАТ сам Немирович‑Данченко.

Сказать, что Раневская волновалась, – ничего не сказать. Она почти благоговейно ступала по суконным дорожкам МХАТа, которыми были устланы фойе и коридоры. Ее пригласили в кабинет. Зашла и растерянно уставилась на Немировича‑Данченко, который сидел в глубоком кресле.

Как вы думаете, на что смотрела Раневская? Не угадаете – на бороду директора и художественного руководителя МХАТа, на бороду гениального режиссера! Позже Фаина Раневская всех горячо убеждала, что борода Немировича‑Данченко в тот день светилась. Широкая белая борода светилась, как нимб, только не над головой, а под подбородком. Кто знает, может, эта борода и была виновата в том, что случилось дальше.

Немирович‑Данченко тепло, очень тепло принял Раневскую, предложил сесть и потом без обиняков предложил ей перейти на работу во МХАТ. Учитывая то, что у каждого человека могут быть свои мнения и желания, что переход во МХАТ может коренным образом изменить судьбу актрисы, он предложил подумать.

Фаина Раневская, еле дыша от волнения, ответила, что и думать ей тут нечего – она, конечно же, с радостью принимает предложение, она хочет играть во МХАТе!

И вот теперь представьте момент: все вроде договорено, уже расстаются. Владимир Иванович, как и положено мужчине в таком случае, встает из‑за стола, провожает Раневскую до двери, целует ей руку. В это время она с необыкновенным пиететом произносит:

– Спасибо, спасибо преогромное, Василий Петрович! Я этот день никогда не забуду…

Через день Фаине Раневской позвонили из секретариата Немировича‑Данченко и сообщили, что приказ о зачислении в штат МХАТа Раневской Фаины пока отложен. И дали тут же понять, что отложили его так далеко, что, скорее всего, подписан он не будет.

Раневская постаралась все вспомнить… И, к ужасу своему, вспомнила. Вспомнила, как уважаемого и обожаемого ею режиссера, Владимира Ивановича, она у самой двери поблагодарила и назвала Василием Петровичем…

Известный актер и надежный друг Раневской, Качалов, актер МХАТа, незлобно, с сожалением выговаривал ей:

– Ну, я понимаю, ты в тот момент думала обо мне, о том, что скоро вместе со мной в «Вишневом саде» играть будешь. Вот и Василий (имя Качалова – Василий). Но объясни, бога ради, откуда взялся какой‑то вульгарный Петрович? У тебя новый роман? И он – Петрович?

Если бы Раневская могла объяснить, что у нее и как! Она лишь грустно улыбалась. О чем она думала в тот момент? Наверное, о том же, когда увидела давно‑давно улетающие из рук деньги, подхваченные ветром: «Как грустно, когда они улетают…»

Как грустно, когда улетают мечты…

Фаина Раневская не смогла больше прийти к Немировичу‑Данченко – даже если бы она намеревалась просто искренне попросить прощения за нелепейшую свою ошибку, все равно кто‑то посторонний мог бы подумать, что она пришла просить о месте.

Фаина Раневская не могла просить себе места во МХАТе. Это место можно было только заслужить. Она, по сути, заслужила. Не сумела воспользоваться из‑за своей растерянности – вот и дура. Чего уж тут…

 

Пазл 2. «Что там делает миссис?..»

 

Фаина Раневская могла и была такой – рассеянной в определенные моменты до той степени, что последствия ее рассеянности были иногда весьма плачевны. Однажды она ехала в трамвае и везла люстру, только что купленную, дорогую, изящную (для того времени). Раневскую уже узнают в трамвае, ей улыбаются из другого конца вагона, ей машут руками, ей посылают воздушные поцелуи. Она, конечно же, прельщенная вниманием и любовью простых москвичей, улыбается, машет в ответ. Она так и вышла из трамвая – с улыбкой на восторженном лице, держа сумочку в одной руке, а другой все так же посылая воздушные поцелуи в трамвай.

А дорогая люстра уехала дальше. Навсегда.

Но что касается театра и спектаклей, своих ролей, то здесь рассеянности места не было. Помните, если в обыденной жизни Раневская могла заикаться от волнения, то на сцене никто никогда не замечал за ней этого дефекта речи. Она была бесконечно строга и требовательна к себе в театре.

Был только один случай в ее практике, когда из‑за нее чуть было не сорвалось представление.

Театр «Моссовет», спектакль «Странная миссис Сэвидж». Фаина Раневская играет в нем саму миссис Сэвидж, главную роль. Все началось как обычно. Идет к завершению сцена, в которой врач разговаривает с детьми миссис Сэвидж, они рассказывают все, что хотят, стараясь убедить доктора в «неправильном» поведении их матери, ее полной неадекватности. Сейчас помощница доктора должна пригласить миссис Сэвидж – Фаину Раневскую… Что она и делает: открывает дверь и приглашает.

Но миссис Сэвидж не заходит. Помощница доктора выходит – все уже пошло не по сценарию.

Ожидание. Доктор волнуется, наконец он говорит детям, что идет посмотреть, что там стряслось, почему не приходит миссис Сэвидж. Он пытается выйти, в дверях сталкивается со своей помощницей, которая заявляет (конечно же, импровизируя), что профессор (какой профессор? откуда профессор?) еще осматривает миссис Сэвидж. У доктора круглеют глаза. Испуганные глаза у его помощницы. В общем, актеры в полной растерянности – Раневской нет за кулисами!

Доктор заявляет детям, чтобы они ожидали, мол, ему самому нужно узнать: почему профессор задерживает миссис Сэвидж. Он уходит и уводит с собой свою помощницу. Некоторые задействованные в сцене актеры (пациенты, гости) мгновенно понимают ситуацию и «предлагают свою помощь» доктору. Сцена практически пустеет…