Аффективное/интеллектуаль-ное или по ту сторону привычной оппозиции

Свое выступлении в Милане на Богословском факультете в 2010 году Юлия Кристева начинает со слов: «аффект находится в центре открытия бессознательного». Что позволяет говорить об этом? То, что «всего важнее в открытии Фрейда новое обоснование метафизических категорий, таких как тело/душа, материя/дух, внутри/вовне, внутреннее/внешнее» [8,c 192]. Действительно, психоаналитический дискурс выстраивается на абсолютном пересмотре привычных оппозиций.

 Итак, в 1925 году Фрейд пишет текст, состоящий всего из нескольких страниц, которые не уступают по плотности и насыщенности высказанных мыслей сложнейшему философскому трактату. Комментируя «Отрицание», Ж.Ипполит отмечал, что именно этот текст в корне меняет нашу философию, нашу структуру мышления. По моему глубокому убеждению, само существование этого текста более не оставляет никакой возможности в поиске аналогий в осмыслении аффекта в психологии и в психоанализе.

В попытках объяснить происхождение мыслительной функции Фрейд выстраивает сложнейшую конструкцию рождения суждений из первичных влечений – влечений к жизни и смерти. Отрицание [Verneinung] предстает как способ познания вытесненного, способ его снятия [Aufhebung] в гегелевском смысле, - его упразднения и одновременного сохранения. Отрицание позволяет доступ к вытесненным означающим, к тексту недопущенному цензурой. Вытесненный текст вновь возвращается в обращение, в использование, вырываясь из тисков прежнего изъятия. Ограничения, связанные с вытеснением, отныне не довлеют над мыслительным процессом, он оказывается лишен препонов, отныне он не затягивается в воронку невыговариваемого в остановках или в бесконечном скольжении по цепочкам означающих в отчаянных попытках не свалиться в невысказываемое. Вспомним Бланшо: «забвение будоражит язык в его совокупности, собирая его вокруг забытого слова» [12, с 55]. Вытеснение накладывает свою печать на возможный стиль мышления, либо, парализуя его свободу, заковывая в путы умственных задержек, когда свобода мыслительной деятельности может быть ограниченной, либо, оформляя в навязчивое анализирование, изуродованное и несвободное, «но достаточно сильное, чтобы сделать само мышление сексуальным и окрасить умственные операции удовольствием и страхом, присущим сексуальным процессам», либо оформляя в самый редкий и совершенный - в интеллектуальную страсть [3,c 22]. Важно то, что отныне вытесненное может быть вновь взято в обращение, «использовано в виде как бы изъятом, оно может создать себе свободное, подобно полям в тетради, пространство мысли, призрак бытия в форме небытия» [5, с 403]. Но наиболее важным является то, что с созданием символа отрицания, говорит Фрейд, «интеллектуальная функция отделяется от аффективного процесса» [1, с 280]. Пожалуй, это одно из наиболее сложных мест данного текста.

Один из аспектов в понимании этой загадочной фразы кроется в пояснении Фрейда: независимость от ограничений вытеснения связана с независимостью от гнета принципа удовольствия. Другими словами, это независимость от гнета и власти первичных процессов. К примеру, наиболее ярко путы и тиски первичного процесса в воздействии на означающие очевидны в речи психотического субъекта. Фрейд отмечал, что при шизофрении слова подвергаются тому же процессу, который преобразовывает мысли в сновидческие образы, то есть первичным психическим процессам. Словесные представления вовлекаются в процессы сгущения, смещения, передавая одно другому свои активные энергии. В речи психотического субъекта Фрейд отмечает превалирование сходства словесных представлений [Wortvorstellung] над предметными [Dingvorstellung].  

В «Наброске одной психологии» Фрейд называл воспоминания, связанные с мучительным опытом, неукрощенными [Ungebangigt] воспоминаниями: «если перетекание мышления наталкивается на такой еще неукрощенный образ памяти, возникают его качественные показатели, часто чувственной природы, ощущение неудовольствия и стремления к разрядке, комбинация которых обозначает определенный аффект, и перетекание мышления прерывается» [4, с 112]. Представления, прошитые аффектом, формируют «интенсивную глубину слов», которую выслушивает психоаналитик. Нет аффекта вне ткани представлений, но «предназначение аффектов – быть трансформированными в самой своей сути по причине их пограничного положения между psyche [душой] и soma [телом]» [8, с 194]. Крайне интересную мысль по поводу самого психоаналитического языка можно встретить у Юлии Кристевой: «язык [который и связывает эти воспоминания с событием, их спровоцировавшим] есть не просто интеллектуальная операция, но самый «акт разрядки через слова» [8, с 194]. При этом взаимосоотнесенность аффекта и представления рождает множество вопросов, к примеру: «можно ли сказать, что «исток» языка создает аффект сам по себе или же что он, по крайней мере, сопровождает аффект? И что создает аффект…неужели какой-то вид «языка: некий «предъязык»? Каков тогда эффект самого языка…можно ли назвать его аффектом «второй степени?» [8, с 194]. Попробуем подобраться к сути этих непростых вопросов.

 

2. Аффект в последействии [Nachtraglich]

Границы первых наметок психической реальности конституируются в изгнании, в отторжении, вынесении вовне, выплевывании из первоначально неконституированного, неопределенного, лишенного границ как некоей самотождественности наслаждения и бытия. Изгнание наружу позволяет придать смысл мифическому первоначальному размещению внутри; операция изгнания неизбежно обнаруживает постфактум некое первичное расположение внутри. Это первичная операция в конституировании субъекта – операция изгнания/выброса [Austossung] подразумевает первичное полагание/утверждение [Bejahung], которое необходимо предположить как предшествующее исключению. Линия раздела между внешним/внутренним, между первичным внешним, навсегда утраченной вещью [das Ding] и внутренним, имеющим потенциальную возможность обрести существование, связана с изначальной операцией конституирования субъекта. Первичное полагание предстает возможностью атрибутивного суждения, изначальным и необходимым условием его появления. Упомянутый процесс первичного полагания/изгнания «являет собой не что иное, как изначальное условие для того, чтобы нечто реальное могло предстать в откровении бытия, или, говоря словами Хайдеггера, быть отпущено в бытие. Именно к этому дальнему рубежу Фрейд и ведет нас, ибо лишь позже может чтобы то ни было оказаться обретенным там, в качестве сущего» [5, с 412].

 В этом смысле, первичная символизация как первый очаг субъективации, обязана смерти – нечто оказывается исключенным уже на первом такте символизации. Исключенное делает более невозможным проявление символического порядка, дальнейшее вписывание в символический текст субъекта.

Воспринятое является лишь принятым внутрь, оно оставляет след, знак восприятия [Zeichen Wahrnehmung]. В 52 письме Флиссу, которое, по словам Деррида, являет собой великую фигуру фрейдовской метапсихологии, перезапись знака предстает долгим путем от первой регистрации, связанной со знаками восприятия, ко второй, осуществляемой в бессознательном, и далее к третьей перезаписи, осуществляемой в предсознательном и связанном со словесными представлениями. Фрейд подчеркивает: «я не могу сказать, сколько всего этих записей. По крайней мере, три, скорей всего больше». Каждая последующая запись включает в себя предшествующую запись, но путь может быть прерван, он может явить невозможность перерегистрации на границах сексуальных эпох.

Механизм отбрасывания [Verwerfung] поражает на уровне восприятия, делая более невозможным доступ в символические артикуляции, вписывание в символическую сеть знаков. Это исключение из возможной открытости бытию, то, что навсегда останется невыразимым, непроизносимым, невписанным в историчность субъекта. Символически упраздненное, изгнанное за пределы закона, отныне несет печать исключенности из истории субъекта как невыразимое, лишенное различий, непроявленное, неподдающееся прочтению. Следы исключенного – следы непроницаемых глубин беспамятства не имеют потенциальной возможности быть вписанными в символический текст, в систему различий.

В изгнании вовне речь также может идти о событии первовытеснения [Urverdrängung], событии, которое может дать о себе знать в последействии. Первовытесненное или ядро вытеснения существует так, как если бы не существовало вовсе, как некая химерическая сущность, говорит Лакан. Будущее присваивает событийный статус происшедшему акту восприятия, «первоначало» обнаруживается из будущего. След исключенного, невписанного в символическое субъекта, может дать о себе знать исходя из травматических последствий в настоящем субъекта. Игра символов, знаков задействует след, оттиск задним числом. «Письмо восполняет восприятие еще прежде, чем то само себя обнаружит. Память или письмо – открытие этого обнаружения. «Воспринятое» поддается прочтению только в прошлом, под восприятием и после него» [6, с 285]. Событийный статус случившемуся, присваиваивается будущим. Оно проявляет первовытесненное, обнаруживая дыру в символическом, открывает наличествование следа бывшего восприятия.

Лакан называет это взломом в воображаемом, используя слово Prägung – слово это созвучно удару, оттиску, тиснению монеты. Речь идет о «Prägung травматического события, дающего начало отсчета, который относится сначала к невытесненному бессознательному, к тому, что не было интегрировано в вербализованную систему субъекта». Оттиск, оказываясь задействован задним числом, приобретает характер травмы. «В такой момент нечто отделяется от субъекта в том самом символическом мире, в процессе интеграции которого субъект и находится» [5, с 253].

Включенное внутрь может стать представленным в перезаписи в разнородной ткани психической деятельности, в сообщении между следом и запозданием. Путь от восприятия к словесному представлению, путь, балансирующий на грани жизни и смерти, и заключающийся в стирании отпечатка следа и перевода его в новую систему записи, может быть также прерван. Будущее меняет конфигурацию взаимодополнительности событий, делая возможным или невозможным вписывание событий в память. Бадью говорит о пополнении ситуации как предъявленной множественности неким чистым событием, «особым именованием, запуском сверх того еще одного означающего. Ибо изначально в ситуации, если ее не дополняет какое-либо событие, нет никакой истины» [9, с 17]. Это не что иное, как избыточная случайность события. Лиотар говорит о чистой «тавтологии события: оно случается. Однако потом, постфактум, мы скажем, что оно случилось лишь постольку, поскольку случай встречается с потенциальным полем, которое он актуализирует. Событие лишь случается, но то, что случилось, определяется полем возбудимости. Следовательно, случай, он тоже не какой угодно. У него есть своя предпосылка, постфактум обнаруживающая предрасположенность» [10]. Оживление следа восприятия может действовать как свежее событие, как некий удар аналогичный воспоминанию.

Вытеснение всегда происходит в механизме последействия, возвращение вытесненного возможно из будущего: «то, что мы видим в качестве возврата вытесненного, является стертым сигналом чего-то, что получит свое значение лишь в будущем посредством его символической реализации, его вписывания в историю субъекта. Буквально говоря, это всегда будет чем-то, что в конкретный момент исполнения станет бывшим» [7, с 211]. Здесь и кроется эффект происшедшего в прошлом, проявляющийся в символическом как аффект.

 

Аффект – в повторении

Итак, аффект предстает как эффект восприятия, обнаруживающийся со значительной отсрочкой, задержкой во времени «как если бы удар был нанесен не ударом, а воспоминанием об ударе» [10]. Следы восприятия постфактум обнаруживают свою неизгладимость, - в бессознательном, по словам Фрейда, ничто не кончается, ничто не проходит, ничто не забывается. Любое восприятие находится в каком-то отношении к воспринятому ранее. И тогда оно постфактум может явиться спусковым крючком, обнажающим не/возможность перевода из одной системы записи в другую, из одной сексуальной эпохи в другую. И дело отнюдь не в переживании заново в аффективном плане, в катарсическом отреагировании аффекта, и не в задаче вспомнить, пережить, а в историзации собственного прошлого. Историзация - в переписывании, в переводе знака из одной системы в другую. Знака, который существует так, как «если бы его никогда не было», как если бы он «никогда не воспринимался, чей смысл никогда не переживался в настоящем, то есть в сознании» [6, с 272]. Перезапись в символическом приводит к уничтожению следа. В этом смысле, всякая «интеграция в историю явно подразумевает забвение целого мира теней, которые не получают доступа к символическому существованию». Если субъекту удается забвение целого мира теней, собственных останков субъективации «и полностью им принимается, оно не влачит за собой никакого груза» [5, с 254]. Но вписанное вне доступных глубин памяти, то, до чего нельзя добраться воспоминаниями, может настойчиво возвращаться, обнажая и демонстрируя след неназванного. В этом смысле аффект и предстает грузом. Грузом, свидетельствующем о невозможности забвения.

Аффект предстает как эффект возвращения того, что обнаруживается у оснований символического построения. Это возвращение спровоцировано будущим в бесконечно плетущемся полотне судьбы желания. Это - универсальный механизм, сопутствующий проявлению любого аффекта. Механизм – в повторении. Именно на этом регистре настаивает Фрейд при разработке теории аффекта. Все метапсихологические построения Фрейда говорят о радикальном различии регистров повторения и воспоминания. Между тем, именно в смешении этих двух регистров перестает усматриваться разница собственно психоаналитической теории аффекта и, например, теории аффекта в рамках катарсического метода. Это смешение недопустимо, именно регистр повторения являет собой подлинно психоаналитическое пространство мысли. В чем отличие этих двух регистров – регистра воспоминания и регистра повторения? Как это ни парадоксально, разница – в новизне. В вечном повторении – условие новизны, новизны, которой лишен регистр воспоминания. Новизна – в вечном переписывании, в вечном воспроизведении, в обнаружении новых смыслов в последействии, задним числом, восполнительно. Введение нового означающего способно произвести поворот [хочется сказать «переворот»] в развитии цепочки означающих, связанных с судьбой желания субъекта, оно переструктурирует прошлое. Будущее выбирает прошлое, инициирует повторение. 

При всем этом все же остается очень сложный вопрос: как объяснить разницу в качестве аффекта? Выскажу предположение, к которому ведет вся нить представленных выше рассуждений: качество аффекта связано с тем, дает ли знать о себе знак восприятия в регистре воспоминания, либо вторжение знака восприятия лишено любого опосредования, вторгаясь в качестве чуждого элемента, который не может обрести смысл в историчности субъекта, к примеру, в качестве галлюцинации.

Вспомним еще раз 52 письмо Флиссу. Каждая последующая запись включает в себя предшествующую запись. Но путь может быть прерван, он может явить невозможность перерегистрации на границах сексуальных эпох. В этом смысле аффективное и предстает как то, что в результате «изначальной символизации сохраняет ее последствия вплоть до включения их в структурную организацию дискурса». И в этом смысле аффект не существует, - не существует вне символического! Именно поэтому Лакан отмечал всю двусмысленность оппозиции интеллектуальное/аффективное, «как если бы аффективное было своего рода окраской, невыразимым качеством, которое следует искать в нем самом и совершенно независимо от опустошенной оболочки чисто интеллектуальной реализации отношения субъекта. Такая концепция, толкающая анализ на своеобразный путь, по крайней мере, наивна. Малейшее необычное, даже странное чувство, вызываемое субъектом в тексте сеанса, воспринимается как потрясающий успех. Вот что вытекает из такого основополагающего непонимания. Аффективное не является как бы особой плотностью, которой не хватает интеллектуальной разработке. Оно не размещается в мифической области по ту сторону продуцирования символа – якобы предшествующей формулировке дискурса» [5, с 78]. Более того, важно отметить, что Фрейд и Брейер приписывали катарсическое значение именно языковому выражению, а не просто мифической разрядке аффекта, что зачастую упускается из виду.

Аффект предстает как эффект прошлого, обнаруживаемый в символическом. Сама историзация прошлого, как возможность перезаписи - это способ трансформации аффекта. «Кричащие страх, неприятие, отвращение успокаиваются, сцепленные в историю» [12, с 180]. В сцеплении бессвязности прошлого выкрикиваемая боль, становится переносимой, обретая новые модуляции в связности нарратива.

На границе символического и воображаемого регистров Лакан помещает любовь, на границе воображаемого и реального регистров – ненависть, на границе символического и реального – неведение. Неведение по отношению к собственному субъективному измерению, к собственному бытию, вмещает целый спектр возможных переживаний. Все это различные грани страстей, обнаруживаемые в точках стыков, в разрывах «между различными областями, где простираются межчеловеческие отношения» [5, с 359], грани, связанные с отношением судьбы человеческого субъекта к знаку своего бытия. В качестве единственного аффекта, который не обманывает, Лакан говорит о страхе [Angst].

Позиция неведения или позиция субъекта, укорененного в собственном я, неизбежно обнаруживает свою недостаточность, неустойчивость, иллюзорность. Иногда нечто берет верх. «Это меня накрыло», - именно так можно сказать о многих переживаемых состояниях. Накрывает - в моменты мучительной причастности к меланхолической боли, в минуты парализующего страха, выворачивающего отвращения, очарованности и опьяненности другим, максимального отчуждения в ненависти и даже в моменты смертельной скуки. Современный человек с ампутированной субъективностью, жизнь которого разворачивается в пресыщенности пассивного восприятия визуальных рядов, время от времени обнаруживает метафизическое беспокойство как парализующую пустоту, ввергающую в страх небытия. И тогда на помощь приходит недавно обретенная иллюзия нейрохимического воздействия на проявления аффекта: страхи, безумства, психотические срывы, депрессии, бессонница, любое переживание и проживание аффекта - все оказывается в ее власти. И тогда остается «страдать без страдания, желать без желания, думать, не имея мыслей».

Пожалуй, психоанализ предстает единственной областью знания, причастной в своих концептуализациях к первоосновам человеческого бытия, к тому, что лежит в сердцевине становления субъекта, вскрывая важнейшее измерение возможной встречи с пространством истины субъекта, истины, улавливаемой в повторяющихся сетях означающих, на деле очерчивающих контуры фантазма. Из всего сказанного выше касательно различных аффектов, очевидно, что аффект оказывается причастен к самим основам становления желания субъекта, к судьбам его созревания.

 

Библиографический список

1.Фрейд З. 1925 Отрицание // Психоанализ и культура. Леонардо да Винчи. СПб: Алетейя, 1997. С.279-284.

2. Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Фирма СТД, 2003.

3.Фрейд З. Леонардо да Винчи. Воспоминание детства // Психоанализ и культура.   

Леонардо да Винчи. СПб: Алетейя, 1997.

4. Фрейд З. Набросок одной психологии // Неизвестный Зигмунд Фрейд. СПб: Борей-Арт, СПб, 2006.

5. Лакан Ж. Работы Фрейда по технике психоанализа. М.: Гнозис, 1998.

6. Деррида Ж. Фрейд и сцена письма // Письмо и различие. СПб: Академический проект, 2000.

7. Кристева Ю. Силы ужаса. Эссе об отвращении. СПб: Алетейя, 2003.

8. Кристева Ю. Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов» //Логос, №1 (80) 2011.

9. Бадью А. Манифест философии. СПб: Machina, 2003.

10. Лиотар Ж.-Ф. Эмма// Логос, 1999, №5.

11. Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте. Москва: AD MARGINEM/Сталкер, 2002.

12. Бланшо М. Мишель Фуко, каким я его себе представляю. СПб: Machina, 2002.