И цыганская тема у Блока 6 страница

В нем - твоих поцелуев бред,                  

Темный морок цыганских песен,                 

Торопливый полет комет! (3, 163)                  

Опустись, занавеска линялая,                  

На больные герани мои.                        

Сгинь, цыганская жизнь небывалая,             

Погаси, сомкни очи твои!                      

Спалена моя степь, трава свалена,             

Ни огня, ни звезды, ни пути...                

И кого целовал - не моя вина,                 

Ты, кому обещался, - прости... (3, 176)       

С интонацией цыганского и "жестокого" романса тоже

связывается настроение щемящей тоски по ушедшей жизни:

  

Жизнь давно сожжена и рассказана (3, 186).    

Я пригвожден к трактирной стойке,             

Я пьян давно. Мне всё - равно (3, 168).       

Уж не мечтать о нежности, о славе,            

Все миновалось, молодость прошла! (3, 65)     

 

 В стихотворении "Когда-то гордый и надменный..."

"пляс" цыганки символизирует в основном ужас жизни сов-

ременного человека:                               

  

"Спляши, цыганка, жизнь мою".                 

  

И долго длится пляс ужасный,                  

И жизнь проходит предо мной                   

Безумной, сонной и прекрасной                 

И отвратительной мечтой...                    

  

Итог "ужасного пляса" - крах героя, его гибель:    

 

  О, как я был богат когда-то,                  

Да все - не стоит пятака:                     

Вражда, любовь, молва и злато,                

А пуще - смертная тоска. (3, 194)                 

  

"Цыганщина" в творчестве Блока последних лет реакции

- это добровольно избранная героем участь страдать и

гибнуть вместе с народом. Но это и                    

другое: в мертвой регламентированности автоматизирован-

ного бюрократического общества, в мире "мертвецов" и

автоматов сама гибель от полноты жизни, "сгорание" -

бунт полной сил и потому художественной, "артистичес-

кой" натуры, которая не умещается в рамках мещанской

регламентации.                                        

Где-то около 1912 г. (в период начала нового револю-

ционного подъема, который был сразу чутко уловлен поэ-

том) звучание "цыганской темы" несколько изменяется.  

"Цыганское" теперь - это вся жизнь, которая кажется

уже не столь безнадежной.                             

Вновь (как и в лирике второго тома) цыганские образы

ассоциируются с жаждой земной любви, страсти, права на

"здешнее", посюстороннее счастье.                 

Если в записи от 30 октября 1911 г. Блок вначале

противопоставляет (в романтических традициях) "цыганс-

кое" и действительность ("нам опять нужна вся душа, все

житейское, весь человек. Нельзя любить цыганские сны,

ими можно только сгорать"; курсив наш. - Ю. Л.. 3. М.),

то сразу же после этого следуют слова, где "цыганское"

понимается именно как страстное и яркое (антоним "беск-

рылого") в современной жизни: "Безумно люблю жизнь, с

каждым днем больше, все житейское, простое и сложное, и

бескрылое и цыганское". Интересно, что сразу после этих

слов идет знаменательный призыв: "Возвратимся к психо-

логии" - видимо, "цыганское" неразрывно сливается и с

понятием о сложном внутреннем мире современного челове-

ка. Именно такое понимание "цыганщины" (не только ги-

бель, но и красота жизни) становится устойчивым для

Блока в эти годы. "Мир прекрасен и в отчаяньи - проти-

воречия в этом нет. Жить надо и говорить надо так, что-

бы равнодействующая жизни была истовая цыганская, сое-

динение гармонии и буйства, и порядка, и беспорядка.

Душа моя подражает цыганской, и буйству, и гармонии ее

вместе", - пишет Блок 29 марта 1912 г. и сразу же за

этим объединяет "подражание цыганской душе" и путь к

народу ("хору"): "...я пою тоже в каком-то хору, из ко-

торого не уйду".                                      

Но "цыганщина" для Блока - не только поэтическая ха-

рактеристика сложности жизни и народной "стихии", к ко-

торой идет лирический герой третьего тома. Поскольку

речь идет о сильной, страстной человеческой натуре, -

из "хора", естественно, выделяется героиня-цыганка.   

Иногда цыганка, цыганская песня - только фон, на ко-

тором развивается жизнь и страсть героя.              

  

  Визг цыганского напева                         

Налетел из дальних зал,                       

Дальних скрипок вопль туманный...             

Входит ветер, входит дева                     

В глубь исчерченных зеркал (-?, 11).          

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала       

И, бросая, кричала: "Лови!.."                 

                                                  

    А монисто бренчало, цыганка плясала              

И визжала заре о любви (3, 25).                

  

Мой поезд летит, как цыганская песня (3, 221) т.д.

                                                    

Здесь образ "цыганки" выражает не выразимую словами,

"стихийную" сущность отношений между основными героями

стихотворений, которые, видимо, ощущаются тоже как "по-

ющие в каком-то хору", как включенные в стихию общена-

родной жизни (в духе Ап. Григорьева).                 

Но "цыганка" и сама цыганская стихия выступают и как

самостоятельные герои многих стихотворений третьего то-

ма. Здесь тоже можно отметить известное движение, раз-

витие образа. В 1909-1912 гг. преобладает мотив роковой

страсти - тема эта идет рядом с темой смерти (ср. цити-

рованное выше стихотворение "Из хрустального тумана..."

- 3, 11). Страстная мелодия "венгерского танца" расшиф-

ровывается как неизбежность гибели:                   

 

То душа, на последний путь вступая,           

Безумно плачет о прошлых снах (3, 24).         

  

В страсти подчеркивается ее жестокость, враждебность

двух душ, никогда не сливающихся друг с другом (ярче

всего эти настроения отразились в цикле "Черная кровь",

где трактовка темы страсти очень близка к "цыганским

мотивам" тех лет).                                    

В сложных, противоречивых настроениях этой страсти

преобладают мрачные тона - то, что в критике (видимо,

не очень точно) называется "вампиризмом". Господству

черных тонов в жизни:                                 

  

От похмелья до похмелья,                       

От приволья вновь к приволью -                

Беспечальное житье!                           

Но низка земная келья,                        

Бледно золото твое!                           

В час разгульного веселья                     

Вдруг намашет страстной болью,               

Черным крыльем воронье! -                     

  

соответствует и описание мучительной, губительной

страсти:                                              

 

Все размучен я тобою,                      

Подколодная змея!                          

 Синечерною косою                            

Мила друга оплетая,                        

Ты моя и не моя!                                 

Оплетешь меня косою                           

И услышишь, замирая,                          

Мертвый окрик воронья! (3, 173)               

                                                      

Рядом идет и другая тема: любовь-страсть как прекрасное

и высокое противопоставляется "страшному миру". Так

построено, например, стихотворение "Дым от костра стру-

ею сизой...". Стихотворению предшествует эпиграф из цы-

ганского романса: "Не уходи. Побудь со мною..." Любовь

здесь - антитеза "страшного мира":                    

  

  Подруга, на вечернем пире,                    

Помедли здесь, побудь со мной,               

Забудь, забудь о страшном мире,              

Вздохни небесной глубиной (3, 258).                

 

 Обе эти линии ("черной" любви и любви, противопос-

тавленной "страшному миру") внутренне очень родственны.

Во всех этих стихотворениях особенно явственно ощутимы

влияния позднеромантической лирики (Полонский и дру-

гие): в основе - поэтическое повествование о "страс-

тях", внешний мир в известной мере вынесен за скобки.

Но и здесь - лишь в "значительной мере". Ведь "черная

кровь" в героях - результат погруженности их в "страш-

ный мир", жизни "на горестной земле", страшное дунове-

ние которой чувствуется постоянно. С другой стороны, и

контраст "страшного мира" и любви также не исключитель-

но восходит к романтической традиции: в одном ряду с

"печальною усладой" любви оказывается природа - как то,

что противостоит "позорному строю".                   

Все эти стихотворения предполагают мышление истори-

ческое. И герои, и пейзаж пронизаны ощущением сегодняш-

него дня русской жизни. Идущее от романтической тради-

ции мышление оксюморонами ("сумрак дня", "с печальною

усладой") в общем контексте лирики Блока тех лет приоб-

ретает новую функцию - становится средством характерис-

тики противоречий жизни. Но сама жизненная "стихия"

("цыганщина") в эти годы для Блока окрашена в тона без-

надежности.                                           

Положение опять-таки меняется где-то около 1912-1913

гг. Новое понимание "цыганщины" ведет и к новой трак-

товке образа лирической героини этих стихов. Поэтичес-

кое мышление оксюморонами по-прежнему будет определяю-

щим, но изменяется эмоциональная окраска "стихии" -

жизни, что сильно меняет всю художественную концепцию.

Жизнь - "равнодействующая" "странного", "страшного" и

"прекрасного"; борьба не безнадежна; в сегодняшнем мире

есть и будущее, которым "одним стоит жить". Поэтому и

любовь, цыганская "страсть" - не ужас бытия, а наивыс-

шее, экстатическое выражение его сложной природы, воз-

можность "невозможного счастья".                      

  

Бред безумья и страсти,                        

Бред любви... Невозможное счастье!            

На! Лови! (3, 213)                            

  

Именно в эти годы (1913-1914) особенно отчетливо

выступает близость А. Блока к традиции "цыганской темы"

в поэзии Ап. Григорьева (ср. запись от 13 августа 1914

г. в записной книжке: "Ап. Григорьев - начало мыс-

лей")'. У Аполлона Григорьева Блок находил представле-

ние о "цыганской" стихии как некоей высокой жизненной

"норме" - именно потому, что "нормой" оказывалась

жизнь, полная мучительных, подчас "алогичных" контрас-

тов, но дающая высшее напряжение чувства, страстная,

предельно яркая2. Поэтому среди "цыганских" образов

центральное место занимает цыганка-любовница ("Седое

утро") или талантливая певица, выражающая в песне дух

народа (стихотворение "Натянулись гитарные струны...",

посвященное К. Прохоровой - цыганской певице). В одном

ряду оказываются красота, сила чувств ("бред любви",

"голос юный") и песня:                                

 

И гортанные звуки                             

Понеслись,                                    

Словно в серебре смуглые руки                 

Обвились... (3, 213)                          

 

 "Цыганская тема", таким образом, оказывается связан-

ной и с проблемой искусства в позднем творчестве Блока.

Одним из важнейших качеств народа, по Блоку, была

его стихийность. Понятие о "стихии" - одно из сложней-

ших, но и важнейших для позднего творчества А. Блока.

Как и все творчество Блока в эти годы, оно очень слож-

но, многопланово и с трудом поддается логическому расч-

ленению. Образ народа как "стихии" связан и с недооцен-

кой "теоретического мышления" (вырастающей на почве

критики буржуазных, либеральных концепций народа при

неприятии никакой иной "теории"), и с верой в объектив-

ное, внелич-ностное начало, которое одно может спасти

Родину, и с рядом других, не менее существенных сторон

взглядов Блока. Для нас в данном случае особенно су-

щественно то, что "стихийность" оказывается связанной с

понятием сегодняшнего, реального народа, который сам не

осознает своей исторической миссии.                   

  

 Блок А. А. Записные книжки. С. 236. Вопрос о конк-

ретных линиях преемственности образов и тем Ап. Гри-

горьева в поэзии А. Блока достаточно подробно рассмот-

рен в указанных выше работах Д. Д. Благого. В книге

"Три века..." (с. 374-375) Д. Д. Благой обратил внима-

ние на ранние (периода "Стихов о Прекрасной Даме") за-

писи Блока об Аполлоне Григорьеве (см.: Блок А. А. За-

писные книжки. С. 28-30). Интересно, что среди выделен-

ных А. Блоком стихотворений Ап. Григорьева нет того,

которое в 1910-х гг. оказалось наиболее близким Блоку,

- "Цыганской венгерки". Это не значит, однако, что она

прошла в те годы совсем мимо Блока. В стихотворении

"Крыльцо ее словно паперть..." (7 ноября 1903 г.) нахо-

дим явное заимствование из "Цыганской венгерки" - риф-

му: "похмельям - горьким весельем" (1, 299). Однако об-

щий смысл этого стихотворения Ап. Григорьева был еще,

действительно, чужд Блоку.                            

2 Связь образов страстной любви с "земной струёй"

творчества Ап. Григорьева Блок чувствовал уже давно. В

упомянутых ранних записях о Григорьеве Блок неоднократ-

но подчеркивает его "язычесшо" и "анакреонтические вли-

яния, почившие на нем" (Блок А. А. Записные книжки. С.

28-29).                                               

Линия эта ведет свое начало еще от "Песни Судьбы", от

Фаины - России, которая, как лирическая героиня поэзии

1907-1909 гг., "не знает", "каким раденьям причастив",

"какою верой крещена" (2, 258). Отсюда - поворот "цы-

ганской темы", крайне существенный для всей поэтической

структуры третьего тома. Фаина не может выразить свою

сущность логически, в словах; она раскрывает ее прежде

всего стихийно-эмоционально - в мелодии песни. "Человек

в очках" из "Песни Судьбы" (в монологе его наиболее

прямо, декларативно звучит голос самого Блока) говорит,

что голос народа слышен в песнях Фаины, "когда она поет

Песню Судьбы". Далее следует характерное пояснение: "Вы

не слушайте слов этой песни, вы слушайте только голос:

он поет о нашей усталости и о новых людях, которые сме-

нят нас. Это - вольная русская песня. И что -

слова ее песни? Может быть, она поет другие слова, ведь

это мы только слышим..." (4, 135). Фаина, поющая на

слова бульварных "общедоступных куплетов" "вольную

русскую песню", в которой идею воли выражает прежде

всего голос, мелодия, - ключ не только к "цыганским"

стихотворениям третьего тома, но и к значительной части

лирики позднего Блока вообще.                         

Именно поэтому "цыганские" стихотворения так тесно

связаны с мелодией. Они не только говорят о пении (как

"Натянулись гитарные струны...", где воссоздается кар-

тина пения цыганского хора и "корифея" - К. Прохоро-

вой). Они - сама песня. Мелодия стиха для Блока -

средство выражения "музыкальной стихии" действительнос-

ти, ритмики, отражение "ритмов страсти" бытия. Поэтому

и стихи Блока, по всему своему ритмическому строю, по-

ются - то на мотив дикой таборной песни, то на мотив

городского романса. Текст подсказывает пение - иногда

только ритмикой романса ("О доблестях, о подвигах, о

славе..."), иногда ритмико-лексическим и ритмико-син-

таксическим строем народной песни и "намекающим" на му-

зыку образом цыганки:                                 

  

Как цыганка, платками узорными        

Расстилалася ты предо мной,           

   Он ли косами иссиня-черными,                       

  Он ли бурей страстей огневой! (3, 176)       

  

Иногда же пение прямо диктуется текстом: образ пе-

ния, песни, певца или певицы, врываясь в середину сти-

хотворения, указывает на его не отделимый от мелодии

ритмический рисунок и превращает слова в мелодию:     

  

Как прощались, страстно клялись               

В верности любви...                          

Вместе тайн приобщались,                      

Пели соловьи...                               

Взял гитару ни прощанье                       

И у струн исторг                              

Все признанья, обещанья,                      

Всей души восторг (3,188; курсив наш.-Ю. Л., 3.М.) -

                                               

                                                      

или:                                                  

 

Дух пряный марта был в лунном круге,          

Под талым снегом хрустел песок.                   

Мой город истаял в мокрой вьюге,             

Рыдал влюбленный у чьих-то ног.               

Ты прижималась все суеверней,                 

И мне казалось - сквозь храп коня -           

Венгерский танец в небесной черни             

Звенит и плачет, дразня меня (3, 24; курсив наш. -

Ю. Л.. 3. М.) -                                  

там же ветер "запевает о старине".                 

Намеком на мелодию может служить эпиграф стихотворе-

ния - именно такова роль цыганского романса "Не уходи.

Побудь со мною..." в стихотворении "Дым от костра стру-

ею сизой...". Наконец, эту же функцию несут и цитаты из

песни, вставленные в текст. Роль их особенно велика в

цикле "Кармен". В лирический голос автора постоянно

врываются - через прямые или косвенные цитаты из либ-

ретто - мелодии оперы Бизе, особенно страстная хабанера

("О да, любовь вольна, как птица..."). Связь с русской

народной и цыганской песней - один из важнейших ключей

ко всему ритмико-смыс-ловому звучанию лирических сти-

хотворений Блока 1910-х гг. Не останавливаясь на опре-

деляющей роли этой связи для всего лексико-синтаксичес-

кого строя лирики Блока 1910-х гг., для ее ритмического

рисунка, отметим лишь,  что именно "музыка", мелодия

выводит стихотворения позднего Блока далеко за рамки

словесно выраженного в них. Мелодия помогает создать

"несказанное", нерасчленимо многоплановое. Но эта "му-

зыка" - не романтическое                              

  

 От цыганской и русской народной песни идет сопри-

косновение ритмики позднего Блока с народным тоническим

стихом. Тоника "Распутий", развивавшая первоначально

"высокую" традицию балладного дольника, постепенно, к

циклу "Город", стала средством "прозаизации" стиха,

ориентации на разговорную речь, разрушения условной

гармонии первого тома ("Последний день", "Обман"). Иной

смысл имеют нарушения "классической" силлабо-тоники в

лирике третьего тома. Подвижность ударения в слове, ко-

торую Блок тонко подмечал в лирике XIX в., связывалась

им с традицией цыганской песни: "У поэтов русских очень

часто встречается в произношении цыганское кокетство.

Поэтому мы всегда можем ошибиться в произношении:     

"с глазами тёмно-голубыми, с отечно-кудрявой голо-

вой" (у Баратынского). Обо многие такие совершенно не

школьные, но первоклассные подробности разбиваются наши

научные предположения" (Блок А. А. Записные книжки. С,

176). Точнее говоря, такое произношение, как "иссиня",

"зеленым", "в забыть", "спалена моя степь, трава (собс-

твенно: трава) свалена", "клялись" и т. д. и т. п.,

связано с той традицией, которая свойственна и русской

народной, и цыганской песне. (Ср. невозможное в литера-

турном языке, но органичное в народной песне: "По зелё-

ным, зеленым, зеленым лугам").                        

С таким же разрушением канонов силлабо-тоники связа-

но и введение дополнительных или исключение "необходи-

мых" слогов в стопе, которое, однако, теперь не "проза-

изирует", а "мелодизирует" стих. включает текст в сис-

тему количественных, временных соразмерностей, связан-

ных с мелодией ("Дух пряный марта был в лунном кру-

ге..." и т. п.).                                      

                              

и символическое: "музыка прежде всего". В романтической

традиции, столь важной для эстетики модернизма, музыка

в художественном сознании автора противостоит "прозе

жизни" и семантике слова. "Музыка" возникает из стрем-

ления внести в поэзию то, что невыразимо словом, логи-

чески (отсюда столь важная для романтико-символистской

традиции тема "невыразимости"). Для субъективно-роман-

тических представлений музыка - выражение поэтического

"я", не умещающегося в логической структуре речи. Сле-

довательно, музыка поэтической речи - выражение субъек-

та и свидетельство невыразимости объекта. "Музыка" для

Блока - выражение объекта в субъекте, народа и личнос-

ти, общего в частном, социального, "эпохального" в ин-

тимном. Для Блока музыка - наиболее адекватное выраже-

ние сущности действительной народной жизни, "стихийнос-

ти" и "музыкальности" как объективных свойств народа.

Именно музыка перекидывает мост между любовью -

страстью и образом исполненного потенциальной силы на-

рода. Музыка - "субстанция" народной жизни, и это

представление роднит Блока не с романтической традици-

ей, а с традицией, идущей от творчества Гоголя через

Аполлона Григорьева и демократическое искусство XIX в.2

Ближайшее рассмотрение убеждает, что "музыкальность

стиха" в понимании ее поэтами-романтиками и школой

"чистого искусства" середины XIX в. скорее противопо-

ложна, чем идентична тому интересу к романсу, синтезу

слов и мелодии, который определил целую струю в русской

лирике XIX в., формальное различие проявлялось в том,

что для романтической традиции "музыкальность" противо-

полагалась семантической значимости слов поэтического

текста и состояла в музыкальном подборе звуков речи.

Романсно-песенный подход к лирике неизменно подразуме-

вал важность значения слов, которые сопрягались с ре-

альным музыкальным мотивом.                           

Эстетическая сущность этих двух трактовок "музыкаль-

ности" противоположна. Поэзия, переносящая внимание на

звуковую инструментовку стиха, подчинена цели "выраже-

ния невыразимого" - она монистична в своей полной пог-

руженности в лирический мир поэта. Мир объекта, дейс-

твительности, народа из нее исключен. Возникновение то-

го типа романсной лирики, которая с самого начала была

ориентирована на литературное воспроизведение народной

песни, сразу же принесло в структуру произведения две

художест-                                             

  

 Ср. "Невыразимое" Жуковского, "Silentium!" Тютче-

ва, противопоставление Баратынским обычной речи "безот-

четным" созданиям поэта:                              

  

  Чуждо точного значенья                        

Для меня оно - символ                         

Чувств, которых выраженья                     

В языке я не нашел.                            

  

У Фета:                                            

  

  Как беден наш язык!                           

Хочу и не могу -                              

Не передать того ни                           

 Другу, ни врагу,                             

Что буйствует в груди прозрачною волною... - и т. д.

и т. п.                                           

  

2 В том значении этого термина, которое конкретизи-

ровано в статье Ю. М. Лотмана "Истоки "толстовского

направления" в русской литературе 1830-х годов" (в кн.:

Лотман Ю. М. Избр. статьи: в 3 т. Таллинн, 1993. Т.

3. С. 49-90).               

                         

венные стихии: слова и напева. Стилистическая функция

их была различна:                                     

слова были, как правило, связаны с традицией литера-

туры, напев - с традициями народного творчества. Так,

например, чисто салонный по стилистике текста романс

Мерзлякова "В час разлуки пастушок..." воспринимался

как новаторское с точки зрения народности произведение,

поскольку исполнялся только на мотив украинской песни

"Ихав козак за Дунай..." и тем самым вводил народную

песню в мир высокой лирики. Очень скоро между словами и

мотивом утвердились отношения, соответствовавшие соот-

ношению личного и народного. Выражая чувства, вызванные

реальной личной драмой, стилем, и на мотив народной

песни. Мерзляков утверждал единство своих чувств и

чувств народа. "Черная шаль" Пушкина, задуманная как

"молдавская песня" и сразу же ставшая романсом, говори-

ла от лица героя, который воспринимался как выразитель

чувств "страстного" лирического героя и яркой народной

души одновременно. Синтез слов и мотива позволял соеди-

нить народность и лирику. Сходный характер имеет "на-

певность", "мотивность" некрасовской лирики. В "Цыганс-

кой венгерке" Ап. Григорьева мотив даже становится пер-

сонажем поэзии. "Квинта злая" - самостоятельная стихия,

сложно участвующая в судьбе героя. В этом свете очень

примечателен отмеченный факт "мотивности" "цыганской"

лирики Блока с ее постоянным воскрешением в сознании