II. Аллегоризм в языке поэзии Тютчева 2 страница

 

13 февраля 1853 г. Отсутствующее не может восприни-

маться как реальное. Заехав на родину, в Москву, он пи-

шет оттуда Эрнестине Федоровне о своих впечатлениях от

родных мест: "Когда я вновь вижу (после разлуки. - Ю.

Л.) какие-нибудь предметы, меня всегда поражает их ре-

альность. Впечатление, сохранившееся о них, всегда так

бледно и тускло. Воспоминание - только призрак один" (8

августа 1846 г.). И наконец, вопль в письме от 18 июля

1852 г.: "Ах, как я ненавижу отсутствующих, которых

люблю". В то же смысловое пространство вписывается сти-

хотворение "В разлуке есть высокое значенье...", пос-

кольку  "высокое значенье" разлуки здесь равнозначно

"высокому значению" смерти. Это относится к той группе

стихотворений, в которых в пределах той же оппозиции

утверждается превосходство небытия над бытием.        

Бытие градуально по степени интенсивности. На одном

полюсе находится "жизни некий преизбыток"2, на другом -

полное уничтожение "человеческого Я":                 

  

  Утратив прежний образ свои,                   

Все - безразличны, как стихия, -              

Сольются с бездной роковой!.. (1, 130)           

  

Промежуточные звенья заполняются рядом символических

образов: дремотой, сном. Особенно велика и разнообразна

сфера сна (сон как область соприкосновения со стихией;

граница сознательного бытия относится к другому смысло-

вому гнезду). Это и "дремота жаркая" (7, 25), но полная

замершей на время жизни, и "бред души, встревоженной во

сне" (7, 52), "сон полумогильный" (/, 125), "подо ль-

дистою корой / Еще есть жизнь" (/, 58); "Отрадно спать,

отрадней камнем быть" (/, 164) - вплоть до представле-

ния о своем бытии как о существующем лишь в чьем-то

сне:

                                                 

...мы смутно сознаем                          

Самих себя - лишь грезою природы... (1, 225) -

  

или в туманной мечте:                              

  

И наша жизнь стоит пред нами,                 

Как призрак, на краю земли (1, 18).           

  

К этому же тяготеют "лихорадочные грезы" природы (7,

31) и жизнь, которая "грустно тлится" (1, 47).        

Итак, один из доминирующих признаков бытия лежит в

пространстве "жизнь - отсутствие жизни", полнота жизни

и ущербность. В этом смысловом пространстве перемещают-

ся конкретные тексты, вступая в сложную игру с нормами

заданного языка, причем особенность поэтики Тютчева

заключается в широкой вариативности оценки: то, что в

одном тексте выступает как отрицательное, в каком-либо

другом наверняка получит противоположную оценку.      

  

 Разрыв в пространстве синонимичен разрыву во вре-

мени: им противостоит пересечение "здесь" и "сейчас",

окруженное безднами "двух или трех дней" и пространс-

твом "иных миров".                                    

2 Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. М., 1966. Т. 1. С. 59.

В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте

с указанием тома и страницы.                          

Стихотворение "В душном воздухе молчанье..." (1, 59)

посвящено полноте льющегося через кран бытия. Стихотво-

рение симметрично разделено на две части, каждая из ко-

торых рисует момент затишья, происходящего от перепол-

ненности готовых прорваться жизненных сил, момент перед

грозой. Уместно при этом вспомнить, что одна из функций

образа грозы, бури у Тютчева связана с символикой об-

новления и воскресения, перехода достигшего полноты бы-

тия из состояния дремоты к жизни. Символ этот имеет для

Тютчева универсальное значение и не ограничивается сфе-

рой природной жизни. Так, под впечатлением событий в

Севастополе 20 июня 1855 г. он пишет Эрнестине Федоров-

не из Петербурга: "...эта невероятная и шутовская неле-

пица должна скоро кончиться нельзя, одним словом,

не предвидеть переворота, который сметет всю эту гниль

и подлость. Пока у нас дело еще все так обстоит, как в

видении Езекииля: поле все еще покрыто сухими костями.

Оживут ли они? Ты, Господи, веси! - Но, очевидно, что

для этого понадобится дыхание Божие - дыхание бури". 

Первые два стиха стихотворения задают смысловое про-

тиворечие; первый создает образ предельной остановки,

затишья, неподвижности: "душный воздух", "молчанье",

второй - потенциального взрыва, "предчувствие грозы".

Третий и четвертый стихи содержат подряд употребленные

две сравнительные степени "жарче" и "звонче". Тютчев

часто употребляет эту форму без сравнительного "чем", и

она всегда обозначает у него переизбыток, некое добав-

ление к качеству, уже достигшему полноты: "А уж давно,

звучнее и полней (после грозы. - Ю. Л.), 1 Пернатых

песнь по роще раздалася" (1, 32); "Но есть сильней оча-

рованья" (1, 85). В этих случаях сравнение производится

не с каким-либо другим, а с этим же самым качеством и

может быть сопоставлено с выражениями "жарче жаркого" и

"звонче звонкого" или "еще жарче", "еще звонче". В этом

смысле запах роз (не сами розы!) и голос стрекозы (не

сама стрекоза!) становятся не самодовлеющими, как бы

отдельно от целого существующими и наделенными собс-

твенным существованием деталями, а знаками жизни, изны-

вающей от собственной полноты (ср.: "Мотылька полет

незримый..." - 7, 175). В этом отношении как бы снятые

крупным планом фетовские оборвавший струну "жук, нале-

тевши на ель" или коростель, который "хрипло подругу

позвал", принадлежат совсем другой поэтике2.          

Во второй строфе возникает образ круга, который опи-

сывает охватывающая мир молния. И круг, и молния у Тют-

чева - знаки полноты, насыщенности жизни.             

 

 1 Поразительно, что слова эти были опубликованы в

1915 г., но никто не обратил на них внимания.         

2 Именно потому, что стрекоза у Тютчева - не насеко-

мое, а знак всеобщей жизни и синонимична другим ее про-

явлениям, О. Мандельштам мог избрать этот один лишь раз

употребленный Тютчевым образ символом всего его твор-

чества: "Дайте Тютчеву стрекозу, - / Догадайтесь, поче-

му!" (Мандельштам О. Стихотворения. Л., 1974. С. 165).

Ср. также наблюдение К. Г. Исупова: "В природе Тютчева

нет персонификаций, там нет птиц, рыб, зверей. Его орлы

и лебеди - эмблемы, а не персоналии" (Исутв К. Г. Онто-

логические парадоксы Ф. И. Тютчева: "Сон на море" //

Типологические категории в анализе литературного произ-

ведения как целого. Кемерово, 1983. С. 26).           

                                                        

Люблю глаза твои, мой друг,                   

С игрой их пламенно-чудесной,                 

Когда их приподымешь вдруг                    

И, словно молнией небесной,                   

Окинешь бегло целый круг... (1, 85)           

  

Взгляд и молния, "зарницы-зеницы" - устойчивая связь

у Тютчева. С ними связан и образ: "Небо, полное грозою"

(1, 138) - полнота, насыщенность.                     

 

  И мир, цветущий мир природы,                  

Избытком жизни упоен (1, 152).                  

 

 Третья строфа разделена пополам: первые два ее стиха

посвящены преизбытку жизни в природе ("В знойном возду-

хе разлит"), а третий и четвертый, говоря о нем как бо-

жественном напитке, разлитом в жилах человека, подго-

тавливают переход к преизбытку жизни в человеческом

сердце. Стихотворение завершается рифмой "слезы - гро-

зы", утверждающей принципиальное тождество этих миров.

Однако в рамках той же структурной оппозиции лежит и

поэтизация ущерба, неполноты, истощения:              

  

Как увядающее мило!                           

Какая прелесть в нем для нас,                 

Когда, что так цвело и жило,                  

Теперь, так немощно и хило,                   

В последний улыбнется раз!.. (1, 128)         

Теперь уж пусто все - простор везде (1, 170). 

Ущерб, изнеможенье - и на всем                

Та кроткая улыбка увяданья,                   

Что в существе разумном мы зовем              

Божественной стыдливостью страданья (1, 39).  

  

Наконец, и именно этим достигается специфически тют-

чевское, он утверждает единосущность предельной полноты

жизни - любви и предельного проявления небытия - добро-

вольного самоуничтожения:                         

  

Но есть других два близнеца -                 

И в мире нет четы прекрасней,                 

И обаянья нет ужасней,                        

Ей предающего сердца...                        

                                          

И кто в избытке ощущений,                     

Когда кипит и стынет кровь,                   

Не ведал ваших искушений -                    

Самоубийство и Любовь! (1, 147)                

  

Стихотворение начинается с древней антитезы "смерть

- сон". Но именно потому, что сон занимает в системе

Тютчева срединное положение, выступая и как "почти

смерть", и (хотя значительно реже) как полнота жизни: 

  

 И любо мне, и сладко мне,                     

И мир в моей груди,                              

Дремотою обвеян я -                              

О время, погоди! (I, 160)                      

  

Вместо расположенного где-то в середине смыслового

пространства противопоставления "смерть - сон" избира-

ется экстремальная оппозиция: полное истощение бытия -

добровольный уход из жизни и предельная полнота жизни -

высшее напряжение любви. Но при этом утверждается их

единство: "Союз их кровный, не случайный". Знаменатель-

но, что строки:                                       

  

 И кто ж - когда бунтует кровь                 

В поре всесильных увлечений (1, 257) -             

  

Тютчев заменил на:                             

  

  И кто в избытке ощущений,                     

Когда кипит и стынет кровь... (1, 147)        

  

"Кипит" и "стынет" здесь употреблены как синонимы с

общим значением "бунтует". Однако в словаре Тютчева

"кипит" (гнездо огня, жара, солнца, юга) и "стынет"

(гнездо холода, зимы, севера, старости) - крайние анто-

нимы и принадлежат к наиболее значимым противопоставле-

ниям. За ними стоят жизнь и смерть, бытие и небытие,

между которыми здесь устанавливается отношение синони-

мии.                                                  

Но бытие у Тютчева может приобретать иное смысловое

направление, включаясь в другую оппозицию: "реальное -

нереальное". Поскольку в различных идейно-философских

традициях реальность может получать разный, порой диа-

метрально противоположный смысл, меняется и содержание

бытия. Реальность может осмысляться как непосредствен-

ная чувственная данность, противостоящая различным отв-

леченностям:                                          

 

Нет, моего к тебе пристрастья                 

Я скрыть не в силах, мать-Земля!              

Духов бесплотных сладострастья,               

Твой верный сын, не жажду я (1, 73).         

  

С этим связан "языческий" пласт тютчевской поэзии и

дерзко-кощунственные,, стихи: "Не дай нам духу празд-

нословья!" (2, 38). В этом отношении характерно разног-

ласие Тютчева с Жуковским, отразившееся в письме пос-

леднему в 1838 г., после смерти первой жены: "Не вы ли

сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счас-

тия. В этом слове есть целая религия, целое открове-

ние... Но ужасно, несказанно ужасно для человеческого

сердца отказаться навсегда от счастия". Дочь поэта Ан-

на Федоровна с раздражением записывала в своем дневнике

слова об отчаянии, недоступном никаким религиозным уте-

шениям, которое охватило Тютчева после смерти Денись-

евой: "Я встретилась с моим отцом в Германии. Он был в

состоянии, близком к сумасшествию. Позже я его

вновь встретила в Ницце. Он был в состоянии меньшего

возбуждения, но по-прежнему погруженный в эту скорбь о

потере своих земных радостей и без малейшего луча на-

дежды на что-либо небесное, привязанный всеми силами

души к своей земной страсти, предмет которой исчезнул.

И это безнадежное горе погружало его в отчаяние и дела-

ло недо-

                      

1 Русский архив. 1903. № 12. С. 643.

        

ступным для утешении религии, доводя эту мягкую и

справедливую по природе душу до раздражительности

Я не могла более надеяться, что Бог придет на помощь

этой душе, растратившей свою жизнь в земных и беззакон-

ных страстях".                                       

Однако в текстах Тютчева широко представлено и про-

тивоположное истолкование той же смысловой оппозиции.

Широкая культурная традиция - ближайшим образом роман-

тическая, для Тютчева актуальная как идущая от Жуковс-

кого и немецких романтиков, но исторически значительно

более обширная и уходящая в глубь веков, - трактовала

именно земную, чувственно данную жизнь как мнимо-реаль-

ную, мгновенную и подобную тени. Тютчев писал Э. Ф.

Тютчевой: "Хрупкость человеческой жизни - единственная

вещь на земле, которой никакие фразы и напыщенные рас-

суждения не в состоянии преувеличить" (24 августа 1855

г.). И сама мысль, и фразеология: "ничтожная пыль" (/,

10), "тень, бегущая от дыма" восходят к этой традиции.

Таким образом, оказывается возможной строфа, полностью

составленная из традиционных фразеологических блоков: 

  

Из тяжкой вырвавшись юдоли

И все оковы разреша,

На всей своей ликует воле

Освобожденная душа... (1,222)

                                                  

  

Облегченность этого текста диктуется мадригальным

характером стихотворения, однако нет сомнений, что по-

добный взгляд органически входил в систему Тютчева. Та-

ким образом, реальное оказывалось мнимым, а связанное с

ним бытие - формой небытия:

                           

 Бесследно все - и так легко не быть! (1, 224)

Тогда подлинная реальность (и, следовательно, под-

линное бытие) требовала преодоления мгновенности и

призрачности человеческого существования. Здесь для

Тютчева были возможны две дороги: преодоление своего

"я" растворением в объективной стихии природы (активи-

зировалось преодоление субъективности) или в мистичес-

кой реальности потустороннего существования (преодоле-

ние материальности).                                  

Первая тенденция отчетливо звучит в таких текстах,

как "Тени сизые смесились..." или "Весна" ("Как ни гне-

тет рука судьбины..."), вторая - в "Проблеске" и многих

других текстах. Каждую из них легко связать с теми или

иными философскими учениями. Так называемую первую ста-

вили в зависимость от шеллингианства, пантеизма или да-

же буддизма. Однако следует учитывать, что все формы

теоретического самосознания лежат на значительно более

поверхностном уровне, чем рассматриваемые нами структу-

ры, поскольку философские системы принадлежат области

сознательного самоописания, нас же интересуют спонтан-

ные структуры художественного мышления. Занимающие нас

категории имеют настолько общий характер, что легко мо-

гут быть обнаружены в самых разнообразных философских

системах,                                             

  

 Цит. по: Чулков Г. Последняя любовь Тютчева. С. 63

(оригинал по-французски,                              

перевод мой. - Ю. Л.).                             

но могут восприниматься и вне их. Конечно, оба назван-

ные выше тютчевские стихотворения волновали Л. Н. Толс-

того не возможностью истолкования их в рамках какой-ли-

бо философии. Тексты того или иного стихотворения могут

выражать те или иные философские концепции, но область

художественного языка лежит глубже и принадлежит семио-

тике культуры и исторической психологии.              

Ощущение хрупкости бытия органически связано с отго-

роженностью "я" от остального мира, чувством, чрезвы-

чайно обостренным у Тютчева. Еще в 1810-е гг. он писал:

  

 И если бить хочу кого,                         

То бью себя я самого (2, 16).                  

 

 Как и в предыдущем случае, противопоставление "мгно-

венно существующее "я" - вечно существующее "не-я""

(конкретизируемое как "природа", "всемирная жизнь") мо-

жет в разных текстах оцениваться прямо противоположным

образом. Так, в стихотворении "Весна" растворение

"частной жизни" в жизни "божеско-всемирной", не знающей

"страха кончины неизбежной", предстает как расширение и

наполнение бытия, то "sich selbst am kraftigsten emp-

fmden", о котором когда-то писал Лафатер Карамзину'. В

природе разлита "жизнь, как океан безбрежный", и даже

то, что она к человеку                                

 

 ... блаженно-равнодушна,                      

Как подобает божествам (1, 96), -            

не бросает тени на призыв:                    

Игра и жертва жизни частной!                  

                                          

Приди, струёй его эфирной                     

Омой страдальческую грудь -                   

И жизни божеско-всемирной                     

Хотя на миг причастен будь! (1, 96, 97)       

 

 Но в стихотворении "Смотри, как на речном просто-

ре..." акцентируется противоположное: человеческое "я"

- лишь "нашей мысли обольщенье" (1, 130), и слияние его

с "безразличной стихией" - не расширение индивидуально-

го бытия до мирового, а уничтожение его в бытии бессоз-

нательно-стихийном. Возможность подобных вариаций внут-

ри одной смысловой оппозиции определяет сложность смыс-

лового построения стихотворения "Тени сизые смеси-

лись...". Первая строфа рисует мир в состоянии некоего

промежуточного примирения крайностей: свет и тень, дви-

жение и неподвижность, шум и тишина смешались в среднем

состоянии: "тени сизые", "сумрак", "гул"2. Это        

 

 1 Переписка Карамзина с Лафатером. Сообщена доктором

Ф. Вальдманом, подг. к печати Я. Гротом. СПб., 1893. С.

49.                                                   

2 "Гул" у Тютчева неизменно означает энтропию звука.

Небытию соответствует не тишина, а именно гул. Слава

Наполеона превратилась в "гул" (1, 13); "над спящим

градом" стоит "чудный, еженощный гул", "гул непостижи-

мый":                                                 

...Смертных дум, освобожденных сном,               

Мир бестелесный, слышный, но незримый,             

Теперь роится в хаосе ночном... (1, 74)            

промежуточное состояние дремоты, скрытого бытия неиз-

менно волнует Тютчева:                            

  

  И стоит он, околдован -                       

Не мертвец и не живой -                       

Сном волшебным очарован... (1, 153)             

 

 Состояние слияния противоречий одновременно нейтра-

лизует оппозицию индивидуального и внеличностного бы-

тия: все вмещается в человека, но и сам он растворяется

во всем:

                                              

Всё во мне, и я во всем!.. (1, 75)

                 

Однако странным образом это причастие "жизни божес-

ко-всемирной" не вызывает ликования, а отмечено как

"час тоски невыразимой!". Смысл этой несколько неожи-

данной пронзительно-тоскливой строки раскрывается во

второй строфе. Речь в этом тексте идет не о расширении

индивидуального бытия в мировом, а о его полном уничто-

жении:                                                

  

 Дай вкусить уничтоженья,                      

С миром дремлющим смешай!                      

  

Вторая строфа не звучит в унисон с надрывной первой

строкой, а, напротив, знаменует уже следующее психоло-

гическое состояние: самозабвенное принятие этого раст-

ворения. Однако и предшествующее не снято: антиномия

сознательно индивидуального и бессознательно стихийного

остается для Тютчева нерешимой (вернее, решавшейся мно-

гократно и по-разному). Вопрос усложняется тем, что ес-

ли сознательный характер индивидуального бытия для Тют-

чева бесспорен в своей ценности, то само наличие вне-

личностного сознания остается для него мучительно проб-

лематичным. Тютчев так и озаглавил "Silentium!" стихот-

ворение, ставящее вопрос о наличии в природе свободы

воли, то есть о том, является ли природа сверхличност-

ной личностью или же представляет собой внеличностный и

лишенный сознания хаос, сорвался ли камень с вершины

"сам собой" "иль был низринут волею чужой". В послед-

нем случае не существенно, была ли эта воля человечес-

кой или божественной, важно, что она не присуща имма-

нентно природе, которая в этом случае оказывается лежа-

щей вне категорий воли и сознания.                    

 

Столетье за столетьем пронеслося:             

Никто еще не разрешил вопроса (1, 50).        

Однако и в этом случае мы можем отметить в пределах

данного смыслового поля всю гамму частных утверждений.

Если на одном полюсе природе приписывается хаотическая

сущность, то на другом можно указать на тексты, в кото-

рых природа выступает как мыслящая и хотящая личность.

При всей неясности, вызванной цензурными изъятиями,

стихотворения "Не то, что мните вы, природа...", види-

мо, так следует истолковать строфу:                   

  

Не то, что мните вы, природа:                 

Не слепок, не бездушный лик -                 

В ней есть душа, в ней есть свобода,          

В ней есть любовь, в ней есть язык... (1, 81)  

                                                     

"Не слепок, не бездушный лик" - означает имманентность

природе сознательного начала. Особенно важно утвержде-

ние наличия свободы, чем материальному универсуму при-

писывается способность выбирать свое поведение, то есть

иметь волю и сознание. Не менее существенно и указание

на язык. Представляется понятным, что образ природы как

говорящей личности связывается с наличием в ней внут-

ренней организованности. "Гармония" и "певучесть" свя-

заны:                                                 

 

 Певучесть есть в морских волнах,              

Гармония в стихийных спорах (1, 199).          

  

Однако в тютчевских текстах картина более сложная:

хотя природа имеет два лика - хаотический и гармоничес-

кий, - свой язык, оказывается, присущ обоим. Более то-

го, человек может понимать или не понимать и тот и дру-

гой из них: в стихотворении "Не то, что мните вы, при-

рода..." дана природа, у которой есть язык, и те, кто

глухи и немы к этому языку:                           

  

...При них леса не говорили                   

И ночь в звездах нема была!                   

И языками неземными,                          

Волнуя реки и леса,                           

В ночи не совещалась с ними                   

В беседе дружеской гроза! (1, 82)             

Но глухота - удел лишь некоторой части людей, а не

фатальное свойство человека. О Гёте сказано: "Пророчес-

ки беседовал с грозою" (1, 49). Но это лишь один из ва-

риантов. Весь спектр возможностей выглядит так: природа

имеет двойную сущность - гармоническую и хаотическую,

человек также наделен "двойным бытием". И гармония и

хаос имеют свои языки. Человек может трактоваться как

глухой или восприимчивый к языкам природы в целом ("Не

то, что мните вы, природа...", "На древе человечества

высоком...");                                     

как глухой к гармоническому языку природы ("Певу-

честь есть в морских волнах...") или восприимчивый

именно к нему (например, "Так, в жизни есть мгнове-

ния..."); разумное начало человека и разум природы мо-

гут находить общий язык:                              

Так связан, съединен от века                  

Союзом кровного родства                       

Разумный гений человека                       

С творящей силой естества... (1, 102)          

  

Родство это выражается именно в наличии общего язы-

ка, в возможности общения и понимания:                

  

  Скажи заветное он слово -                     

И миром новым естество                        

Всегда откликнуться готово                   

На голос родственный его (7, 102).              

  

Однако возможно общение и между хаотической природой

человеческой души и природным хаосом:                 

                                                      

    И чудится давно минувшим сном                    

Ему теперь все светлое, живое...             

И в чуждом, неразгаданном, ночном             

Он узнает наследье родовое (1, 118).          

О, страшных песен сих не пой                  

Про древний хаос, про родимый!               

Как жадно мир души ночной                     

Внимает повести любимой! (7, 57)               

 

 Общение с хаосом, владение его языком - "инстинкт

пророчески-слепой" (1, 189). В творчестве Тютчева он

облекается в образ водоискательства (Н. Я. Берковский

указал на связь этого образа с идеями и текстами Шел-

линга). Характерно, что и этот образ получает у Тютчева

два диаметрально противоположных решения: мнимое обще-

ние "безумья жалкого", которое "мнит, что слышит струй

кипенье" (7, 34) и подлинное обретение языка тайной

природы: