II. Аллегоризм в языке поэзии Тютчева 3 страница

  Иным достался от природы                      

 Инстинкт пророчески-слепой -                  

Они им чуют, слышат воды                      

И в темной глубине земной... (1, 189)         

Наконец, стихотворение "Сон на море" (7, 51) предс-

тавляет собой как бы своеобразную билингву; два моноло-

га - хаотический монолог бури и гармонический монолог

сна, - оба принадлежащие и природе, и человеку, развер-

тываются параллельно и, переплетаясь, образуют своеоб-

разный диалог.                                        

Стихотворение строится как разговор "двух беспре-

дельностей", причем обе стихии существуют и вне и внут-

ри лирического "я": "две беспредельности были во мне"

(курсив мой. - Ю. Л.). "Мир сна характеризуется атрибу-

тами неподвижности и немоты", - пишет современный исс-

ледователь. Язык хаоса - это "хаос звуков", это звуча-

щий язык; скалы звучат, как кимвалы, ветры окликаются,

валы поют, пучина грохочет. Все это складывается в еди-

ный "волшебника вой" и о чем-то повествует. Ср.: "О чем

ты воешь, ветр ночной?" Вопрос был бы бессмыслен, если

бы подразумевалось, что вой ветра не есть речь стихии.

Но "страшные песни" "про древний хаос, про родимый" о

чем-то гласят для тех, кто может понять их язык. И не

случайно о них говорится в терминах нарративного обще-

ния:                                                  

  

 Понятным сердцу языком                        

Твердишь о непонятной муке...                 

                                         

Как жадно мир души ночной                          

Внимает понести любимой (7, 57; курсив мой. - Ю.Л.).

                                                  

Зато этот мир не имеет ни одного зрительного или

цветового признака. Язык зрительных образов отдан "вол-

шебно-немому" миру сна, который своей огневицей проти-

востоит "гремящей тьме" хаоса. Хаос обладает большей

материальной реальностью, но гармонический мир наделен

высшей реаль-                                         

  

 Исупов К. Г. Онтологические парадоксы Ф. И. Тютче-

ва: "Сон на море" // Типологические категории... С. 23.

См. тут же ряд других проницательных наблюдений.      

ностью, в которой конструкция всегда превосходит дест-

рукцию. А в мире сна подчеркнута именно конструктив-

ность. Не случайно здесь на равных основаниях выступают

создания человеческого гения: "сады-лавиринфы, чертоги,

столпы" и создания творческой силы природы ("зрел тва-

рей волшебных, таинственных птиц"). Сон соединяет "ра-

зумный гений человека" с "творящей силой естества".   

Двойная природа человека и универсума может получать

в художественном языке Тютчева и другую интерпретацию

как антитеза земного и небесного, "вещей души" и "серд-

ца, полного тревоги" (7, 163). В этом аспекте небесное

получает признак высшей реальности, а земное - мгновен-

ности и хрупкости. Растворение в небесном - не исчезно-

вение, а усиление подлинного бытия. Однако и здесь воз-

можны варианты - мучительное разъединение человека с

самим собой "на пороге / как бы двойного бытия" (1,

163) или страстная привязанность именно к мгновенному.

Присутствующий чаще всего в такой интерпретации элемент

смирения частного перед общим роднит ее с другим важным

противопоставлением: индивидуальное ("западное") - на-

циональное (русское, христианское). Это такие стихотво-

рения, как "Умом Россию не понять...", "Эти бедные се-

ленья...". Первое из них варьирует альтернативу, пред-

ложенную Тютчевым в споре с Шеллингом: "Надо прекло-

ниться перед безумием креста или все отрицать". Но Тют-

чев, при всей сложности его мировоззрения и даже при

его увлечении столоверчением, не был ни мистиком, ни

иррационалистом. В его политических стихотворениях ра-

ционально-историософических, кабинетного толка размыш-

лений больше, чем мистического экстаза. В письме Эрнес-

тине Федоровне от 13 апреля 1854 г. он с четкостью от-

работанного и дисциплинированного ума формулировал свои

убеждения в этом вопросе: "...православная церковь,

славянство и Россия - Россия, естественно включающая в

свою собственную судьбу оба первые понятия". Характерно

ироническое отношение Тютчева (соединенное с глубокой

симпатией), которое он питает к славянофилам. В письме

жене от 6 июня 1858 г.: "Я только что расстался с об-

ществом очень умных и особенно многоречивых людей, соб-

равшихся у Хомякова. Это всё повторение одного и того

же". Тютчеву культурно и психологически ближе Вяземский

и даже идейный противник Чаадаев. Конечно, поэтический

мир не адекватен культурной ориентации личности поэта,

а тем более его вкусам и бытовым привычкам. Но и полное

несоответствие этих сторон единой личности - явление

редкое и всегда болезненное, абсолютизировать которое

опасно. Очень точно формулировал позицию Тютчева хорошо

знавший его Вяземский в письме Жуковскому от 20 июля

1847 г.: "Наконец, вероятно, объяснилася для тебя за-

гадка моя о Тютчеве, и ты виделся с ним. Вот тоже про-

сится охотно в руссословы, а сам только и дышит и дви-

жется, что западом. Для него день без чтения иностран-

ных газет - день пропащий. Но у этого руссословие зак-

лючается в распространении нашего политического влады-

чества. Это знамя, под которое хочет он завербовать на-

роды и укрепить за нами еще кое-что из земного шара.

Сбыточны ли или нет эти притязания, желательны ли или

нет, это другое дело, но, по крайней

мере, цель ясна и положительна". Даже И. С. Аксаков в

своей ценной, но весьма тенденциозной биографии не мог

скрыть отчужденности Тютчева-человека от мира русской

деревни. А строка в стихотворении "Итак, опять увиделся

я с вами...", посвященном родному Овстугу: "Места неми-

лые, хотя родные" - звучала настолько шокирующе, что

Тургенев счел необходимым заменить ее на "Места печаль-

ные, хоть и родные" (1, 107 и 248). Можно было бы при-

вести многочисленные примеры из писем Эрнестине Федо-

ровне, восторженных по отношению к баденской или швей-

царской природе (письма от 22 июля 1847 г. и другие).

("Какая красивая страна! Но смешно стараться передать

это словами. Это все равно, что пробовать рассказать

музыку".) Пейзажи эти волнуют его "западную жилку"

(fibre occidentale). И одновременно в письме от 22 мар-

та 1853 г.: "Грустная вещь - страна, в которой только

облака могут напомнить горы". И дальше: "Какая грустная

страна, которую я проехал (от Варшавы до Петербурга. -

Ю. Л.), и как мог великий поэт, создавший Риги и Же-

невское озеро, подписать свое имя под подобными низмен-

ностями" (в подлиннике игра слов: "pareilles platitu-

des" - такими плоскостями, пошлостями). Те же настрое-

ния можно встретить и в поэзии. Например, "На возврат-

ном пути":                                            

  

  Родной ландшафт... Под дымчатым навесом       

Огромной тучи снеговой                        

Синеет даль - с ее угрюмым лесом,              

Окутанным осенней мглой...                    

                                         

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -     

Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,            

В каком-то забытьи изнеможенья,               

Здесь человек лишь снится сам себе,           

Как свет дневной, его тускнеют взоры,         

Не верит он, хоть видел их вчера,             

Что есть края, где радужные горы              

В лазурные глядятся озера... (1, 178-179)      

  

Показательно, что это стихотворение было написано

приблизительно в то же время, что и "Эти бедные се-

ленья...", и оба вошли в издание 1868 г. - Тютчев не

видел здесь противоречия. Как и в других случаях, его

поэтический язык был широк и подвижен и давал возмож-

ность в разных стихотворениях варьировать - до противо-

положного - точки зрения.                             

Бытие всегда есть бытие в пространстве и времени, и

пространство и время (как заметил еще Б. М. Эйхенбаум)

- коренные характеристики поэтической онтологии Тютче-

ва. Эти категории не были для Тютчева философскими абс-

тракциями, а входили в его непосредственное каждоднев-

ное жизненное самоощущение, переживались им как бытовая

реальность. Ощущение это было тем сильнее, что Тютчев

не относил, как это делает большинство людей, прост-

ранство и время к естественным и, следовательно, неза-

мечаемым категориям бытия. Само наличие их причиняло

ему вполне реальное и ощутимое страдание. 26 июля 1858

г. он писал Э. Ф. Тютчевой:                           

  

 Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник.

1979. Л., 1980. С. 58.         

                      

"Никто, я думаю, не ощущал больше, чем я, свое нич-

тожество перед лицом этих двух деспотов и тиранов чело-

вечества: времени и пространства". Здесь - существова-

ние в этой точке и в это мгновение - единственное для

Тютчева бесспорное доказательство своего бытия. Поэтому

протяженность времени и пространства становится синони-

мом небытия.

                

Que 1'homme est peu reel qu'aisement il s'efface! -

Present, si peu de chose, et rien quand il est loin,

Sa presence, ce n'est qu'un, point,

 - Et son absence - tout 1'espace (2, 242).

  

Характерные для традиции русской поэзии символы -

равнина и дорога - вызывают у Тютчева ужас. Русская ли-

тература первой половины XIX в. могла бы составить це-

лую антологию, в которую вошли бы и дорожные стихи Пуш-

кина, и лирические отступления Гоголя, и "Родина" Лер-

монтова, и "Коляска" Вяземского и многое другое. Соеди-

нение мотивов дороги (коляски, кибитки, телеги) и окру-

жающей шири полей - отличительный признак этой поэти-

ческой темы. Но напрасно было бы искать имя Тютчева в

такой антологии. Простор степей его не прельщает. В

1842 г. он пишет жене:                                

"Краков понравился бы тебе Он представляет

также последний живописный пункт для путешественника,

отправляющегося на восток, так как сейчас же после это-

го города начинается грозная равнина - скифская равни-

на, так часто пугавшая тебя на моей рельефной карте,

где она занимает такое огромное пространство. И дейс-

твительно она не более приятна". Он с ужасом пишет о

тяготах дорожной езды по этим равнинам. Это заставляет

его, несколько неожиданно, почти с нежностью отзываться

о железных дорогах. Захлопнутое пространство железнодо-

рожного вагона ему противно. 8 августа 1846 г. он пишет

Эрнестине Федоровне: "Это ужасно быть заключенным три

дня и три ночи в катящейся коробке. Тогда сознаешь всю

свою глупость". Но в другом письме он признается, что

"движение железнодорожного поезда" приводит его "в са-

мое сентиментальное настроение, похожее на сновидение":

"Надо сознаться, что этот пар - великий чародей; мину-

тами движение столь быстро, что в такой мере поглощает

и уничтожает пространство, что в душе невольно шевелит-

ся некое чувство гордости" (27 сентября 1840 г.). Из

более позднего письма: "Железные дороги, соединенные с

хорошей погодой, представляют собой нечто подлинно оча-

ровательное. Можно переноситься к одним, не расставаясь

с другими. Города подают друг другу руку" (7 июля 1847

г.). Если вспомнить, что для Тютчева разлука - "это как

бы сознательное небытие" (13 октября 1842 г.), то оче-

видно, что уничтожение пространства (образ городов,

взявшихся за руки!) есть одновременно уничтожение раз-

луки и усиление тем самым чувства бытия. И еще раз в

письме от 22 июля 1847 г.: "Нет, не будем бранить же-

лезную дорогу. Это чудесное изобретение. Для меня

же особенно благодетельно то, что она успокаивает мое

воображение относительно моего самого ужасного врага -

пространства, этого отвратительного пространства, кото-

рое затопляет и уничтожает вас на обыкновенных доро-

гах".                                                 

А. С. Хомяков в стихотворении "Степи" писал востор-

женно:                                                

                                                      

   Куда ни взглянешь, нет селенья,

Молчат безбрежные поля,

   И так, как в первый день творенья,

Цветет свободная земля.

                                        

Поэзия больших пространств не чужда Тютчеву, но дос-

таточно обратиться к стихотворению "Русская география",

чтобы почувствовать разницу.                          

  

Семь внутренних морен и семь великих рек...   

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,           

От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная... (2, 118)

  

Хомякова восторгает безграничность простора, Тютчева

- простор границы. Именно граница является предметом

его стихотворения: "Но где предел ему? и где его грани-

ца?" (2, 118). Это глубоко знаменательно. Чтобы понять

смысл этого различия, следует вникнуть в глубокое не-

совпадение для Тютчева понятий хаоса и небытия. Хаос,

буйство стихийных сил, ломка и беспорядок могут высту-

пать у Тютчева как творческое и плодотворное начало.

Небытие - разрушительно и всепоглощающе. Решающий приз-

нак небытия - отсутствие формы (бесформенность) в арис-

тотелевском и кантовском смысле (то есть отсутствие

структуры, непросветленность, энтропия). Поэтому бес-

форменное пространство - безграничная степь, "скифская

равнина" - небытие. Она поглощает, топит, обращает в

ничто. Государство - это форма пространства в стихотво-

рении "Русская география", его политическая и провиден-

циональ-ная идея, реализуемая в форме границ.         

Понятие формы, оформленности - ключ, который сводит

категорию пространства к категории бытия. Это же прида-

ет особый смысл тютчевскому пейзажу. С одной стороны,

он всегда конкретен в своей географической приурочен-

ности, с другой - возведен к самым общим принципам ми-

росозерцания, поскольку конкретность места на географи-

ческой карте, обладание именем собственным (наименован-

ность) также являются частями формы пространства.     

Кроме отграниченности, пространство Тютчева характе-

ризуется направленностью, ориентированностью. Оно всег-

да направлено откуда-то и куда-то. Наиболее значимые

ориентации - горизонтальная и вертикальная. Основная

ориентация горизонтального пространства Тютчева: Север

- Юг. В самом приближенном виде югу соответствует

жизнь, движение, интенсивность бытия, северу - сон,

постепенное замирание, ослабление бытия вплоть до пол-

ного перехода в небытие. В ряде текстов антитеза эта

выражена непосредственно ("Глядел я, стоя над Не-

вой...", "Вновь твои я вижу очи..." и другие). Здесь

"Север-чародей", "север роковой", "в мертвенном покое"

(1, 101) кажется "сновиденьем безобразным" (7, 111). Юг

- родина. Здесь напрашивается сравнение с известным

местом из письма Гоголя Жуковскому из Рима от 30 октяб-

ря 1837 г. У Тютчева:                                 

  

Воскресает предо мною                          

Край иной - родимый край -                    

  

1 Хомяков А. С. Стихотворения и драма. Л., 1969. С.76-77.

                         

 Словно прадедов виною                            

Для сынов погибший рай... (1, 111)              

  

У Гоголя: "...полетел в мою душеньку, в мою красави-

цу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня!

Я родился здесь. - Россия, Петербург, снега, подлецы,

департамент, кафедра, театр - все это мне снилось (ср.

у Тютчева: "Здесь человек лишь снится сам себе"; 7,

179. - Ю. Л.). Я проснулся опять на родине". Для Тют-

чева указание на родство несет семантику таинственных

связей между внутренним миром человека и окружающими

его стихиями. Однако здесь она осложнена намеком на

итальянское происхождение предков, с одной стороны, и

мистической семантикой (ср. упоминание "погибшего рая")

подлинной - потусторонней - родины человека ("святая

родина, где жило упованье" Жуковского). Отсюда и срав-

нение "как божества родные" (7, 20).                  

Юг и Север Тютчев неизменно пишет с заглавной буквы,

подчеркивая символический для него смысл этих понятий.

Характеристики Юга: "лазурь небесная смеется" (7, 19);

"над виноградными холмами / Плывут златые облака" (7,

67); "...небо здесь к земле так благосклонно!" (7, 90);

"Юг блаженный" (7, 92); "На золотом, на светлом Юге"

(7, 93); "Туда, туда, на теплый Юг" (7, 101). Характе-

ристики Севера: "...так вяло свод небесный / На землю

тощую глядит" (7, 31); "Кустарник мелкий, мох седой /

Как лихорадочные грезы / Смущают мертвенный покой" (7,

31); "Бесцветный грунт небес, песчаная земля" (7, 37).

Песчаная земля, песок обычно в поэзии связываются со

смысловыми гнездами "пустыня", "восток", "юг" (ср. у

Лермонтова: "В песчаных степях аравийской земли..."). У

Тютчева песок отождествляется с бесплодием и парадок-

сально делается признаком северного пейзажа: "Песок сы-

пучий по колени / Какие грустные места!" (7, 38).

Север отождествляется с "сновиденьем безобразным", это

"Север роковой", он - колдун, усыпляющий природу, -

"чародей всесильный" (7, 93), "О Север, Север-чародей /

Иль я тобою околдован?" (7, 100). Юг получает признаки

дня: шум, яркость, жар, а Север - ночи.           

  

  Вновь твои я вижу очи -                       

И один твой южный взгляд                      

Киммерийской грустной ночи                    

Вдруг рассеял сонный хлад... (1, 111)         

Однако в данном случае мы сталкиваемся со смысловой

инверсией: Юг может интерпретироваться как полюс зла.

Особенно знаменательно стихотворение "Malaria". Здесь

сконцентрированы все признаки Юга: "радужные лучи",

"высокая, безоблачная твердь", "теплый ветр", "запах

роз" - "и это все есть Смерть!" Типичные признаки Юга и

Дня могут попадать в поле негативных оценок (Север ни-

когда не попадает в аксиологически положительное по-

ле!2):                                                

  

Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: [В 14 т. М.], 1952.

Т. 11. С. 111.

2 Стихотворения типа "Эти бедные се-

ленья..." включены в оппозицию "Россия - Запад", но

нейтральны по отношению к антитезе "Север - Юг", кото-

рая применительно к ним просто не значима.            

О, как пронзительны и дики,

 Как ненавистны для меня

Сей шум, движенье, говор, крики

Младого, пламенного дня!..

 О, как лучи его багровы,

Как жгут они мои глаза!.. (7, 65)

                  

Почти дословное повторение этих мотивов в стихотво-

рении                                               

  

 О, этот Юг, о, эта Ницца!                     

О, как их блеск меня тревожит! (1, 193) -       

  

доказывает, что узко биографическое толкование не

исчерпывает смысла последнего.                    

\ В порядке такой же смысловой инверсии "песок" мо-

жет сделаться деталью тютчевского южного пейзажа, если

в нем надо подчеркнуть бесплодность: так, в стихотворе-

нии "Безумие" рядом с "землею обгорелой", уравнением

небесного свода с дымом, "под раскаленными лучами"

солнца - в этом уникальном для Тютчева пейзаже - появ-

ляются и "пламенные пески" (7, 34).                   

У оппозиции "Север - Юг" есть еще одна важная харак-

теристика: Север почти всегда ориентирован горизонталь-

но, на плоскости, Юг имеет вертикальную ориентацию. Та-

кую же ориентацию имеет и лето. Но если в пейзаже Юга

взор автора движется снизу вверх к горным вершинам, то

в летнем пейзаже эту роль играют птицы.               

Отсюда можно было бы сделать вывод, что горизонталь-

ная ориентированность и расширение горизонтальной по-

верхности должны получать в системе Тютчева отрицатель-

ную оценку. Однако это не так. Мы многократно встречаем

в текстах Тютчева положительные образы простора, расши-

ренного пространства. Но, как нам уже приходилось отме-

чать, это будет расширяющееся, но ограниченное прост-

ранство. В этом отношении характерно, что молния у Тют-

чева неизменно предстает не в образе небесной стрелы,

направленной сверху вниз, а в виде окружности, опоясы-

вающей небосвод:                                      

"Словно молнией небесной / Окинешь целый круг"

(7, 85); "Небо молнией летучей / Опоясалось кругом..."

(7, 59). Образ круга настойчиво повторяется Тютчевым:

"Вечер пламенный и бурный / Обрывает свой венок..." (1,

127). Даже время (подробнее об этой проблеме см. ниже),

когда эта трагическая для Тютчева категория получает

положительное звучание, вдруг теряет линейность и

предстает в образе кругового хоровода:               

  

 Весна идет, весна идет!                       

И тихих, теплых, майских дней                

Румяный, светлый хоровод                      

Толпится весело за ней (7, 45).               

  

Любимые образы - "солнца шар" (7, 16); "шар

земной" (7, 29);                                      

"Колесница катится" (7, 17); "круглообразный

светлый храм" (7, 67);                                

"с земного круга" (7, 9); "звездные круги" (7, 129);

"в кругу убийственных забот" (7, 109); "круг волшебный"

(2, 89). Характерно пристрастие Тютчева к глаголам (и

производным от них) со значением охвата, окружения (со-

ответственно с приставками о и об): объять, обнимать

(/, 29, 74, 109, 177; 2, 72), окружить (2, 72), обхва-

тить, охватить (/, 156, 180, 182; 2, 142), окутать (7,

178), окаймить (106), обвеять, овеять (7, 109, 128,

134, 160; 2, 72, 73, 137, 188), опоясать (7, 59), обхо-

дить со всех сторон (2, 72, 73, 194). Ср. тот же смыс-

ловой оттенок в: "Крылом своим меня одень..." (7, 141),

"всеобъемлющее море" (7, 130).                        

Особая конструирующая роль границы в поэтическом

сознании Тютчева подтверждается тем, что ограниченность

пространства, расширяющегося и сужающегося до пределов

отдельного "я" ("Silentium!"), выдает лишь варианты

единого смыслового знака. Символика границы для Тютчева

универсальна и объединяет и философскую, и политическую

поэзию (образ стены):                                 

"Славянам" (2, 194), "Там мир как за оградой", "Бай-

рон" (2, 73). Особенно существенным является для Тютче-

ва момент, когда конструирующая граница пересекает мир,

деля его на две части, а поэтическое "я" оказывается

расположенным на границе, принадлежа одновременно обоим

пространствам, "на пороге / Как бы двойного бытия" (7,

163). Структурная напряженность такой ситуации связана

с тем, что между границей поэтического мира и ее цент-

ром существует нерасторжимая корреляция. В центре смыс-

лового пространства располагается "я" повествователя.

Именно его сущность и точка зрения определяют природу

поэтического пространства и характер его границ. И об-

ратно: природа замкнутого пространства определяет место

повествователя и направленность его точки зрения. Одна-

ко парадоксальная способность Тютчева разделять "я" на

того, кто смотрит, и на того, на кого смотрят ("И наша

жизнь стоит пред нами, / Как призрак..." (7, 18), "Мой

детский возраст смотрит на меня" (7, 107), менять мес-

тами местоимения' приводит к уникальному в лирике сов-

мещению центра пространства и его границы.            

В целом для Тютчева все же характернее расширяющее-

ся, а не сужающееся пространство. С этим связана особая

роль вертикальной ориентации поэтического мира Тютчева.

При этом, если художественному миру Лермонтова и Гоголя

свойственна векторная направленность вертикальной оси

сверху вниз, то в тютчевской поэзии точка зрения текс-

та, как правило, движется снизу вверх:                

  

Над виноградными холмами                        

Плывут златые облака...                       

                                 

Взор постепенно из долины,                    

Подъемлясь, входит к высотам                  

И видит на краю вершины                       

Круглообразный светлый храм (7, 67).          

 

 Низ:                                               

  

И между тем как полусонный                   

Наш дольний мир, лишенный сил,                

 Проникнут негой благовонной,                 

 Во мгле полуденной почил...                   

                      

1 См. в наст. изд. статью "Заметки по поэтике Тютчева".

                     

Верх:                                             

  

 Горe, как божества родные,                    

Над издыхающей землей                         

Играют выси ледяные                          

С лазурью неба огневой (1, 20).               

Низ:                                             

  

Гроза прошла - еще, курясь, лежал             

Высокий дуб, перунами сраженный...            

  

Низ:                                               

  

А уж давно, звучнее и полнее,                  

Пернатых песнь по роще раздалася             

И радуга концом дуги своей                    

В зеленые вершины уперлася (1, 32).           

 Характерна трехчленная постепенность подъема:      

I ступень:                                         

  

Войдем и сядем над корнями                    

Дерев, поимых родником...                     

  

II ступень: