Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 9 страница

мантическом отношении слова, а несоединимые культурные

концепции. Так, идея постепенного культурного прогресса

истолковывается как одухотворение, победа мысли и духа

над материей. Прогресс для народа то же, что самовоспи-

тание для человека. Отсюда и апология Петра I, и трак-

товка его дела в "Столетней песни...".

          

Он сам себя переродил,

Чтоб преродить сынов России.

                       

Отсюда общекультурная метафорическая антитеза "свет

- тьма" приобретает специфически масонский характер, в

соответствии с чем переосмысляется значение деятельнос-

ти Петра:

                                            

Держа светильник, простирает

Луч в мраках царства своего;

Он область нощи озаряет,

И не объемлет тьма его.

                           

Однако вера в прогресс соединяется у Боброва с эсха-

тологическими представлениями, казалось бы отвергающими

ее. Всеобщая гибель миров неоднократно становилась

предметом его поэтического изображения: 

             

Взревут горящи океаны,

Кровавы реки потекут,

Плеснут на твердь валы багряны,

Столпы вселенной потрясут.

                        

Не менее характерно другое сближение. Бобров высту-

пает как прямой продолжатель Ломоносова в стремлении

создать научную поэзию. Физический мир, его законы и

терминология занимают в его стихах наибольшее, после

Ломоносова, место в русской поэзии XVIII-XIX вв. Однако

физика у Боброва соединяется с мистикой, научное - с

таинственным. Космос, в который выводит поэта научная

мысль, - это не размеренный и уравновешенный по законам

ньютоновской механики космос Ломоносова, а дисгармонич-

ный, разрушающийся и возникающий, взвихренный мировой

поток. Бобров боготворит Ломоносова, но в нем чувству-

ется приближение эпохи Кювье и Лобачевского.          

Идея неизбежности катастроф пронизывала не только

космогоническую поэзию Боброва - на ней строится и его

политическая лирика. Не случайно Бобров так упорно

возвращался к теме убийства Павла I.                  

Бобров соединяет, однако, не только различные смыс-

ловые системы, но и элементы несоединимых стилистичес-

ких пластов. Сближение одушевленного (и одухотворенно-

го) с неодушевленным, отвлеченно-абстрактного с картин-

но-вещественным делает его во многом учеником Держави-

на.                                               

  

 Идея торжества динамического духа над косной мате-

рией, вообще свойственная Фальконе (ср. его "Пигмалио-

на"), положена в основу знаменитого памятника Петру I.

Мы сузили бы значение Боброва, отведя ему место только

в ряду предшественников "Беседы": развиваясь параллель-

но исканиям Державина и Радищева (известно сочувствен-

ное внимание последнего к поэзии Боброва), его твор-

чество через Дмитриева-Мамонова, Кюхельбекера вело к

Шевыреву, в определенной мере - Баратынскому,  "поэтам

мысли" 1830-1840-х гг.                                

Как мы видели, истоки поэзии "Беседы" были многооб-

разны и не сводились к какой-либо единой формуле. И все

же для современников "Беседа" не была формальным объ-

единением поэтов и критиков, собиравшихся "по разрядам"

в державинском доме на Фонтанке. Объединяющим было

программное требование создания национальной культуры.

Требование это не было изобретением Шишкова и не сос-

тавляло его монополии: с разных позиций к этой же проб-

леме обращались и деятели Просвещения, и карамзинисты,

и, в дальнейшем, романтики. Однако именно Шишков в сво-

их наступательных, агрессивных, часто переходящих в по-

литический донос писаниях придал ей характер первосте-

пенного общественного вопроса.                         

Сложность позиции Шишкова была в том, что и сам он,

и его противники доказывали, что он архаист, защитник

старины, который стремится вернуть Русь к прошлому. На

самом деле он был новатором-утопистом, который старины

не знал, как не знал он ни церковных книг, ни старосла-

вянского языка. Его архаизированные неологизмы, конеч-

но, не имели ничего общего с реальной историей русского

языка. Реакционность же позиции Шишкова сообщала его

писаниям определенный привкус, не только политический,

но и моральный: всячески акцентируя свою оппозицион-

ность (это придавало ему общественную значимость, на

которую он не мог бы рассчитывать в качестве покорного

царедворца, и, в известной мере, удовлетворяло безмер-

ное честолюбие адмирала-литератора), он, однако, неиз-

менно становился в полемике в неуязвимую позу официаль-

ного патриотизма и первым в русской словесности стер

грань между критикой и доносом.                       

Специфика позиции вождя школы заслонила для совре-

менников многие интересные опыты и поиски его далеких

от доносительства учеников. Наиболее талантливым из

них, бесспорно, был С. А. Ширинский-Шахматов.         

Одним из наиболее значительных итогов поэзии начала

XIX в. было создание декабристской лирики - не только

как суммы поэтических текстов, написанных членами тай-

ных обществ или людьми, вовлеченными в их орбиту, но и

как некоего единого идейно-художественного целого. Де-

кабристская поэзия возникла не на пустом месте. Если не

говорить о более глубоких исторических корнях и отв-

лечься от того, что всякое серьезное историческое дви-

жение получает материалы и от многих боковых, порой са-

мых неожиданных источников, непосредственной предшест-

венницей декабристской поэзии была русская гражданская

лирика конца XVIII - начала XIX в. Направление это име-

ло своих классиков, таких, как Гнедич, Востоков, Мерз-

ляков. Одной из ярких его фигур был Милонов, который

принадлежал к заметным поэтам своей эпохи. Даже злоя-

зычный  Воейков в своем "Парнасском адрес-календаре"

назвал Милонова "действительным поэтом" (кроме него, в

этом чине числились лишь столь ценимые современниками

поэты, как Нелединский-Мелецкий, Батюшков, Д. Давыдов и

Горчаков; Дмитриев и Крылов находились в чине "действи-

тельного поэта первого класса"). Несомненно влияние его

на Рылеева, молодого Пушкина. Милонов был ярким и раз-

носторонним поэтом. Современниками он воспринимался

прежде всего как гражданский поэт. Гражданская поэзия

1800-1810-х гг. представляла своеобразное явление с оп-

ределенными чертами структурной целостности. Ближе все-

го его можно поставить в соответствие с архитектурным и

общекультурным стилем "ампир". Оба они возникают на ос-

нове системы идей и представлений Просвещения. Однако

пройдя через эпоху революции конца XVIII в., идеи эти

претерпели существенную эволюцию. Если гельвецианская

этика счастья, преломленная сквозь призму легкой поэ-

зии, создавала мир условной античности, погруженный в

эгоизм счастья и любви, в изящное наслаждение чувствен-

ностью, то для очень широкого круга идеологов - от Шил-

лера до якобинцев - непременным условием "высокого" ми-

ра был героизм, который мыслился лишь как самоотвер-

жение, отказ от счастья, готовность к гибели. Этика

счастья сменяется идеалом героического аскетизма. "Ес-

тественный человек" продолжает переноситься в антич-

ность. Но это не ленивый мудрец, счастливый эпикуреец,

а воин, гибнущий в безнадежном бою, гражданин, не приз-

нающий деспотизма в век, когда все перед ним склони-

лись. Поэтизация ранней гибели, боевого подвига, само-

отречения сделала этот стиль удобным для выражения бо-

напартистской идеологии. Однако в русской культуре он

имел отчетливо гражданский характер. Замена идеала

"чувствительности" требованием "героизма" (а именно под

этим лозунгом шла критика карамзинизма, начиная с из-

вестного выступления Андрея Тургенева в Дружеском лите-

ратурном обществе) получала недвусмысленно политическую

окраску.         

Первые же образцы гражданской поэзии начала века: "К

отечеству" Андрея Тургенева, "Слава" и переводы из Тир-

тея Мерзлякова, "Перуанец к гишпанцу" Гнедича, стихот-

ворения Востокова, Попугаева, Пнина создали определен-

ную литературную традицию. Милонов и Бенитцкий явились

наиболее значительными продолжателями этого направле-

ния.                                                  

Гражданская поэзия под пером Милонова, Ф. Иванова

хотя и связана генетически с нормами, выработанными

"старшим" поколением поэтов "ампира", однако и сущест-

венно отличается от них: Востокова, Мерзлякова, Гнедича

интересовала проблема "подлинной античности". В связи с

этим - попытки перенесения на русскую почву античных

метров, изучение гомеровского языка и системы образнос-

ти, проникновение в античный быт. Это приводит к той

"обыденной" и учено-археологической трактовке античнос-

ти, которая характерна для этих поэтов. Античность Ми-

лонова или Ф. Иванова значительно более условна, тради-

ционна, зато - более героична. Из метров устанавливает-

ся александрийский стих, из жанров - высокая сатира,

послание, героида, о специфике которых мы уже говорили.

Если поэты первой группы культивировали филологический,

ученый перевод, демонстративно давая над текстом метри-

ческую схему (Востоков, Мерзляков) или снабжая его ком-

ментариями (Гнедич, Мартынов), то во второй группе вы-

рабатывается традиция псевдоперевода, в которой антич-

ный автор, чье имя ставится в заглавии стихотворения, -

лишь знак определенной культурной традиции и цензурная

условность. Таково фиктивное указание на перевод из

Персия в подзаголовке сатиры "К Рубеллию", в дальнейшем

перешедшее в рьлеевское "К временщику". Возможность

"применений" ценится здесь выше исторической точности.

Доведенная до логического конца поэзия гражданствен-

ной героики исключала любовную лирику. Однако дистрибу-

тивное отношение между этими двумя видами поэзии сложи-

лось лишь в литературе декабризма (ср. начало пушкинс-

кой оды "Вольность", поэтические декларации Рылеева и

В. Ф. Раевского, содержащие принципиальное осуждение

любовной лирики). В поэзии Милонова любовная и полити-

ческая лирика еще совмещаются в едином контексте твор-

чества. Однако не всякая любовная поэзия оказывалась

совместимой с гражданской. В  декабристской критике

именно элегия воспринималась как главный антипод высо-

ких жанров. Милонов, как в дальнейшем Ленский, предс-

мертная элегия которого сделана с явной проекцией на

милоновские тексты, совмещал в себе гражданского поэта

и элегика. Элегия воспринималась как высокая и благо-

родная именно в антитезе поэзии эротической и гедонис-

тической, поскольку могла быть совмещена с этикой само-

отвержения, отказа от счастья-удовольствия. От этой по-

зиции шли два пути: к поэзии декабристов - путь пре-

дельного сужения поэтической нормы, гражданского, эти-

ческого и поэтического максимализма, отвергающего все

иные художественные пути как "неправильные", - и путь

Пушкина с его принципиальной установкой на поэтический

синтез, на создание такой художественной нормы, которая

в принципе исключала бы возможность "неправильных"

культур, стилей или жанров, вовлекая в свою орбиту все

новые и новые типы построения текстов.                

Такой синтез стал чертой именно пушкинского твор-

чества. На предшествующем этапе ему соответствовало,

как мы уже говорили, с одной стороны, резкое разграни-

чение на произведения, которые в системе культуры восп-

ринимаются как "тексты", обладая высокими ценностными

показателями, и на те,  которые таковыми не являются

("не-тексты"), а с другой - представление о том, что в

пределах этого, вне литературы лежащего творчества мо-

гут создаваться произведения, имеющие политический,

групповой или личный интерес. Как памятник групповой

внелитературной поэзии особенно интересна "Зеленая кни-

га" Милонова и Политковских. Она представляет собой ин-

тереснейший документ той бытовой, слитой с поведением и

стилем жизни поэзии, о которой мы уже говорили.       

Разрушение поэтики "трех штилей" в России началось

рано, так рано, что само существование этой поэтики

производит впечатление скорее идеала теоретиков литера-

туры, чем факта художественной жизни. На основании это-

го историки литературы порой видят в пушкинском синте-

тизме непосредственное продолжение принципов, восходя-

щих к Державину. С этим трудно согласиться. Дело не в

простом разрушении жанровой иерархии - это был первич-

ный и наиболее элементарный процесс. Одновременно про-

исходил глубокий сдвиг в самых понятиях границ литера-

туры, художественного текста и вообще текста. В этом

процессе второстепенные, лежащие вне различных "кадаст-

ров" типы текстов сыграли глубоко революционизирующую

роль. Не случайно Пушкин проявлял к ним такое внимание.

В этой связи следует остановиться на историко-лите-

ратурной роли так называемой плохой поэзии.           

Примечателен постоянный интерес многих крупных писа-

телей к "плохой" литературе. Известно, что Пушкин и Л.

Толстой любили "плохие" романы и много их читали. Стен-

даль однажды заметил: "В Альторфе, кажется, высеченная

из камня статуя Телля, в какой-то короткой юбке, трону-

ла меня как раз тем, что была плохая"1 (курсив мой. -

Ю. Л.).                                               

В чем же притягательность "плохого" искусства для

больших художников? Иногда причину этого видят в том,

что в нем непосредственнее, в силу самой наивности, вы-

ражена жизнь. Это не совсем точно. Конечно, действи-

тельность полнее отражается в Л. Толстом, а не в Поль

де Коке. Интерес к плохому произведению связан с тем,

что оно воспринимается не как произведение искусства,

не как отражение жизни, а как одно из ее проявлений. И

тем не менее оно не сливается с фактами предметного ми-

ра, вызывая именно эстетическое переживание. Способ-

ность эстетически переживать нехудожественный текст

всегда является свидетельством приближения глубоких

сдвигов в системе искусства2. За развитием внелитера-

турной литературы в 1800-1810-х гг. последовало мощное

вовлечение ее в литературу и перестройка всей системы

словесного искусства. В этом процессе тексты типа "Зе-

леной книги" Милонова сыграли знаменательную роль.    

В недрах "гражданской лирики" 1800-1810-х гг. зарож-

далась декабристская поэзия. Процесс этот был сложным и

противоречивым, как и сам генезис декабристского движе-

ния. Если эволюция декабристской поэзии не представля-

ется нам до конца ясной, то тем более туманным оказыва-

ется вопрос вычленения преддекабристской и раннедекаб-

ристской стадий. Прежде всего следует учитывать, что

если в эпоху зрелого декабризма его поэтическая система

представляла собой структурное целое, то на более ран-

них этапах это в принципе было невозможно. Декабрист-

ская поэзия возникла из сложного соотнесения, взаимов-

лияния многих литературных систем более раннего этапа.

С одной стороны, происходило взаимооплодотворение граж-

данской поэзии и карамзинизма, с другой - аналогичный

процесс протекал на рубеже, отделяющем ее от шишковис-

тов. В массовой литературе 1810-х гг. интересным предс-

тавителем первой тенденции был П. Габбе, второй - М.

Дмитриев-Мамонов.                                     

Если говорить о соотношении раннедекабристского дви-

жения и дворянского либерализма 1810-х гг., то рубеж

здесь часто будет пролегать не в области идеалов и

программных установок, а в сфере тактики. Однако это

происходит не потому, что между тактикой и общественны-

ми идеалами нет связи, а как раз напротив, поскольку

именно тактика - наиболее чувстви-

          

1 Стендаль. Автобиографические заметки // Собр. соч.

Л., 1933. Т. 6. С. 293.                               

2 Ср. аналогичные утверждения в ряде работ В. Б.

Шкловского 1920-х гг., посвященных проблеме очерка и

мемуаров.                                          

тельный барометр для измерения тех внутренних, спонтан-

ных изменений в области общественных идеалов, которые

еще не получили определения в терминах программы и не

стали фактом самосознания данной общественной группы. 

В поэзии проблемы тактики сказываются двумя способа-

ми. С одной стороны, она определяет этический аспект

системы. Не случайно драматургия Шиллера, в которой те-

ория революционной борьбы анализировалась прежде всего

с этической точки зрения, стала для европейской литера-

туры первой трибуной для обсуждения проблем тактики. С

другой - речь должна пойти об изучении общественного

функционирования текста. Тексты, предназначенные для

печати, альбомной записи, публичной декламации, агита-

ции среди непосвященных или тайного чтения в кругу еди-

номышленников, конечно, будут строиться различным обра-

зом (хотя в принципе не исключена возможность различно-

го тактического использования одного и того же текста).

Однако характер использования текста органически связан

с типом организации коллектива, в котором этот текст

функционирует. Так устанавливается система тех общест-

венных связей, которые актуализируются в связи с лите-

ратурным преломлением проблемы тактики.               

Салон с его критерием "дамского вкуса", альбом, в

сфере печати - альманах, игровое отношение к тексту -

таковы были основные показатели бытования поэзии у ка-

рамзинистов. Просвещение XVIII в. в принципе отвергало

тактику. Адресуясь к идеальному человеку и полагая, что

собственный эгоизм должен привлекать людей к истине,

оно не стремилось приноравливаться к читательским вку-

сам и уровню сознания. Единственная тактика состоит в

вещании полной и абсолютной истины, то есть в отсутс-

твии тактики. Однако в условиях политической реакции и

полицейских преследований двигаться по этому пути было

невозможно. После процесса Радищева, в обстановке пра-

вительственного террора, особенно в среде свободомысля-

щих разночинцев, остро чувствовавших разрыв между своим

уровнем культуры и политической беззащитностью перед

лицом дворянской государственности, возникло то разде-

ление текстов, создаваемых для "своего" кружка и для

употребления за его пределами, о котором писал Словцов:

 

     Народу подлому довлеет быть рабом,            

     Ты, гордый мыслью, будь тиран предрассуждении...

Носи личину в свете,                    

А философом будь, запершись в кабинете...

        

 ("Послание к М. М. Сперанскому", 1794)

           

Возникают тесные кружки единомышленников, тщательно

скрывающих свою внутреннюю жизнь от непосвященных. Если

такой кружок издает журнал, то напрасно искать на его

страницах программные декларации. Публикация становится

лишь знаком, свидетельством существования. Но самое

значительное не предназначается для печати. Если не

учитывать этого, то останется непонятной роль в глухое

время реакции 1790-х гг. такого издания, как "Муза".

Многие поэты, известные нам лишь "внешней" стороной

творчества, рисуются, видимо, совершенно в ином свете,

чем современникам. Так, нам сейчас трудно понять, поче-

му Батюшков, создавая план истории русской литературы,

поставил Е. Колычева в один ряд с Радищевым и Пниным.

Однако у него, видимо, были для этого достаточные осно-

вания.                                                

В начале века, в условиях большей литературной сво-

боды, писательские союзы легализировались. Необходи-

мость конспирировать, скрывая самый факт дружеских

встреч, отпала. А те политические идеалы, которые по

самой своей сути требовали бы конспирации, еще не выра-

ботались. В этих условиях возникло два типа писатель-

ских объединений. Одни из них назывались "вольными"

(этим подчеркивался неофициальный, партикулярный их ха-

рактер); их организация регулировалась, как правило,

уставами и утвержденными процедурами, в своей структуре

они копировали официальные "ученые" общества и, как

правило, были связаны с университетами или министерс-

твом просвещения. Их причисляли к "ученому сословию",

членство в них отмечали на титулах книг и в официальных

бумагах. Другие именовались "дружескими" и имели значи-

тельно менее оформленный характер. Цементом в них было

личное дружество, а заседания носили более интимный ха-

рактер.                                               

Культ дружбы, которому эти кружки уделяли много вни-

мания, стал для них определенным организационным прин-

ципом. От членов кружка еще не требуется политического

единомыслия - их сплачивает дружба (для декабристской

организации будет характерно единство дружеских и поли-

тических связей, а в 1830-1840-е гг. типичной будет си-

туация разрыва долголетних дружеских связей по идей-

но-политическим соображениям). Дружба - это уже  не

только успевший опошлиться литературный мотив, это -

определенный тип организации, такой, при котором игно-

рируются служебные различия, богатство - все связи,

господствующие в социальном мире.                     

"Вольные" общества, если принимали прогрессивную ок-

раску, вбирали в себя, как правило, деятелей, стремив-

шихся споспешествовать благим намерениям правительства

по распространению просвещения или же возлагавших забо-

ту о прогрессе культуры на общественную инициативу.

"Дружеское" общество объединяло либо тех, кто был вооб-

ще глубоко равнодушен к политике, предпочитая литера-

турные забавы "иль пунша пламень голубой", либо полити-

ческих конспираторов, лелеявших в полуразвалившемся до-

ме Воейкова у Девичьего монастыря в притихшей Москве

1800 - начала 1801 г. планы убийства тирана Павла. В

годы Отечественной войны дружеское общество окрасилось

в тона бивуачного братства, а в послевоенные дни приоб-

рело характер "офицерской артели" - дружеского союза

молодых холостяков-офицеров, ведущих скромное общее хо-

зяйство и поглощенных совместными усилиями по самообра-

зованию и выработкой планов грядущего преобразования

России.                                               

Не случайно, что пока тактика Союза Благоденствия

подсказывала мысль о просачивании в легальные общества

с целью подчинения их общим идеалам тайной организации,

пока в основу клалась мысль о давлении на правительст-

во, а не о бунте против него, именно "вольные" общества

привлекали внимание декабристов. Однако конспиративные

объединения вырастали на основе традиции, идущей от

"дружеских" обществ (другим, хорошо изученным, источни-

ком была масонская конспирация). Соответственно эволю-

ционировали тема дружбы и жанр дружеского послания в

литературе. Конечный этап этой эволюции - послание Пуш-

кина В. Л. Давыдову из Кишинева в Каменку. Здесь интим-

ность превратилась в тайнопись, а язык дружеских наме-

ков - в язык политической конспирации.                

Послание П. Габбе к брату - типичный образец "воен-

ного" дружеского послания: атмосфера дружбы в нем ис-

толковывается как специфическая черта боевого братства.

Обилие намеков на те случаи и обстоятельства, конкрет-

ные эпизоды, которые читателю заведомо неизвестны (ав-

тору приходится вводить прозаические примечания), соз-

дает поэтическую атмосферу замкнутости, особого мира,

доступного лишь посвященным. Это мир боевого братства,

веселья, опасности и смелости. Достаточно вспомнить,

что стихотворение писалось в эпоху аракчеевщины, под

непосредственным впечатлением варшавских порядков, ус-

тановленных цесаревичем Константином, вспомнить, что в

основе бунта, душой которого был Габбе, лежало сопро-

тивление проникнутых поэзией боевой вольности офицеров

духу казармы, фрунта и доноса, чтобы понять, что смысл

этого стихотворения политически далеко не нейтрален.  

Не менее знаменательна элегия "Бейрон в темнице".

Взятый в отрыве от конкретной ситуации, текст может

восприниматься как романтическая элегия, посвященная

теме гонимого поэта, в духе "Умирающего Тасса" Батюшко-

ва. Однако для современников элегия проецировалась на

судьбу самого поэта, заключенного в крепость, пригово-

ренного к смертной казни, которая была потом заменена

разжалованием в солдаты. А способ распространения -

тайное размножение на гектографе - придавал традицион-

ному тексту совершенно новую, уже политическую функцию.

Однако то, что "декабризм" стихотворения заключался не

в его тексте, а во внетекстовых связях, позволило его,

уже окруженного конспиративным ореолом, провести через

цензуру и опубликовать в "Московском телеграфе" (види-

мо, при посредничестве П. А. Вяземского). Весь этот

эпизод хорошо вскрывает механизм перехода текстов из

преддекабристской сферы в декабристскую.              

Поразительная и загадочная судьба графа М. А. Дмит-

риева-Мамонова долгое время не привлекала исследовате-

лей. Поэзия его также не была предметом рассмотрения.

Однако в истории формирования политической лирики нача-

ла XIX в. его стихи занимают особое место. Перед тем

как стать политическим конспиратором, Мамонов прошел

школу масонства, и это отразилось на стиле его ранних

стихотворений, которые и публиковались в масонском жур-

нале "Друг юношества" Максима Невзорова. Однако уже в

этих стихах было нечто, решительно противоположное иде-

ям масонов: это романтический культ гениальности, поэ-

тизации великого духа, преобразующего мир. Но еще более

интересен дальнейший путь Мамонова как поэта и публи-

циста. Основанная им декабристская организация Орден

Русских Рыцарей, в отличие от Союза Благоденствия, име-

ла строго конспиративный, заговорщический характер. Все

движение члена общества внутри организации мыслилось

как постепенное восхождение, причем лишь на последней

ступени цели и задачи Ордена делались ему известными в

полной мере. Соответственно на всем пути его сопровож-

дали литературные тексты: при вступлении читалось

"Краткое наставление Русскому Рыцарю", содержащее лишь

общие призывы, выраженные риторической прозой, затем из

степени в степень ему внушались программные положения,

зашифрованные в эмблематике и аллегориях, заимствован-

ных из масонского ритуала. И лишь на высшей ступени

программа излагалась открыто. Стихотворение в прозе

представляет собой такое изложение общеполитических це-

лей Ордена.                                           

Одной из характерных черт литературы начала XIX в.

была ее пестрота и неустойчивость: литературные группи-

ровки возникали и распадались, некоторые литераторы