Раньше я тоже думал, вероятно, и под твоим, в частности, влиянием, что лишь бы крутилось: заработную плату, и налоги владелец отдаст обществу. 14 страница

Или часов ловли рыбы с лодки ему не хватало, или его возбуждали воображаемые иные прелести такого занятия в других условиях, но как только мы приставали к берегу, он норовил незаметно увильнуть от «общественных» обязанностей и смыться со своими удочками и спиннингом. Возвращался, как правило, с опозданием: к обеду, ужину либо отчаливанию от берега, вечно искусанный, в зависимости от времени, комарами или оводами, а если по раннему лету, то и клещами. Тут нам приходилось его раздевать догола и вытаскивать их из самых интимных мест. Сердиться за опоздание и задержку было невозможно: настолько все у него получалось естественно непреднамеренно.

Когда же он выматывался за день, то при вечерней остановке (а остановиться мы старались в наиболее привлекательных местах, на открытом высоком берегу с хорошей полянкой и веселым светлым вокруг нее леском), выбравшись из лодки, немедля и нахально растягивался на травке. Однако столь эгоистическое поведение нас особо не расстраивало, поскольку позволяло занявшимся костром и установкой палатки через пять-десять минут «честно» заставить его чистить картошку или пойманную им же рыбу. В плане мелочей – будь то черная кухонная работа, спасение в ледяной воде чьей-либо зацепившейся блесны или добывание меда из дупла диких пчел, с вполне понятной на то их реакцией, – Соколовский был безотказен. Подобная «самоотверженность» никому из остальных была не свойственна. Мы, с эгоистическим намерением, вовремя стремились занять себя более подходящими «благородными» делами.

В отличие от Соколовского Виталий был аристократом. Никаких удочек (в походах) он не признавал – только спиннинг! Он не бросался за рыбой, не познав прежде и не почувствовав «духа» реки, ее особенностей. Больше, он настраивал себя сразу на впечатлительное для нас и себя, красивое вхождение в «процесс». Дня два он сидел в лодке, спокойно посматривая на наши усилия по ловле «сорняка», пока вдруг, по одному ему ведому признаку, не хватал в руки спиннинг и под возглас: «а вот здесь-то мы ее и поймаем», в два-три заброса, а порой и в один, – вытаскивал рыбину, на которую действительно было приятно взглянуть. Таким же образом он продолжал действовать и далее в ходе всего похода, вылавливая, за редким исключением, большую благородную рыбу – и почти всегда эффектно.

В плане рыбной ловли он мог часами с завидным упорством добиваться нужного ему результата. В одних случаях это означало поймать вот так неожиданно и красиво на глазах присутствующих; в других, когда плохо ловится, – уйти или уехать от людей подальше, исхлестать там водоем и обязательно возвратиться с рыбой, может и рядовой, но с рыбой, как бы наперед зная, что остальные за то время не поймали ничего. Несколько раз удостоил нас чести отведать настоящей Царьрыбы – тайменя.

Тут я должен отметить, что и вообще Виталий постоянно удивлял нас способностью почти все делать лучше и точнее, а потому испрашивался, для самых ответственных работ. Вырубить топорище или весло; закоптить рыбу, изладив предварительно в отвесном берегу земляную печь и заставив нас заготовить для нее особо добротных дров и коптильных веток; приготовить нестандартный ужин, вроде тройной ухи, или того же жареного тайменя; или, наконец, взять на себя в экстремальных условиях управление лодкой.

В таких случаях он становился в носу и вооружался шестом, мне доверялась корма, задача остальных заключалась, главным образом, в устойчивом сидении в лодке да в своевременном вычерпывании из нее воды.

Я, кроме исполнения функций кормового, являлся еще неизменным походным поваром, вел расходную книгу и занимался благоустройством лодки. Тут самым полезным моим «изобретением» было как можно быстрое превращение приобретенной лодки в своеобразный тримаран. Для чего к бортам ее сверху приколачивалась поперечная двухметровая доска, а на ее концах через проставки закреплялись поплавки. При нормальном движении лодки они перемещались над водой и лишь поочередно слегка по ней «пошлепывали». При резком же ее наклоне ударом о воду мгновенно гасили крен и тем лучше, чем резче было его вызывающее возмущение. Устройство оказалось весьма полезным, очень эффективным и позволяло не только без ограничений перемещаться по лодке, но даже нырять в воду с любого ее борта. В том числе Соколовскому, демонстративно не признававшему никаких в этой части ограничений. И если бы не тримаран, то, мы с ним переворачивались или, по крайней мере, черпали бы воду бортами по несколько раз в день.

А что Вараксин? Вараксин был спортсмен, слыл у нас за организатора соревновательных и любых других подобного вида мероприятий, особенно в молодые годы, и с неизменным удовольствием бросался помочь там, где такая помощь требовалась.

В первых двух походах: по Пышме, Туре и Тоболу в 1953 году, а затем по Уфе и Аю в1955 году мы плавали с Нисковских без Вараксина и Соколовского. Компания оба раза была большая, разношерстная и много пьющая. Идейным ее предводителем был Краузе. Те походы были интересны новизной, обилием первых впечатлений, но как-то не оставили в памяти особо приятной мне душевной теплоты. Сами же по себе события тех давних дней вспоминаются и сегодня.

– Помнишь, – с упоением рассказывает мне Виталий при одной из встреч, – как при подходе к Тобольску на нас выскочили три больших катера и мы, забыв о том, что накануне послали их властям телеграмму (конечно, не без задней мысли) о прибытии, бросились от них к берегу, пока не услышали в мегафон, что нас, оказывается, они… вышли встречать. Как затем хозяева повели в прекрасную городскую баню: светлую, деревянную, с превосходной естественной вентиляцией, с индивидуальными окошками – каменками и висящими возле каждого из них доисторической формы ковшами для создания персональной макропарильной атмосферы. А после бани – в местный ресторан, разделенный пополам огромной плитой и кухонным столом, с лежащими на нем тушей коровы и доброй сотней яиц в тазу. И там на наших глазах две милые поварихи, отрезав от лучшей коровьей части полукилограммовые куски, зажарили нам бифштексы с пятью, для пущего впечатления, штуками яиц в каждом.

По дороге из Тобольска, в кромешной тьме и под проливным дождем, машину остановил один мужик. Уговорил свернуть с большака и подвести его пару километров до деревни, пообещав за то одарить нас… мамонтовыми костями. До деревни оказалось никаких не два, а чуть не десять, но в ней действительно дом и двор с костями, выловленными местными мужиками из Тобола. Мы загрузили костями машину и всю ночь на них, перемалывая собственные, добирались до Тюмени. А на следующий день ранним утром, на удивление редких прохожих, мчались по Свердловску на трех машинах – такси, с торчащими из окон мамонтовыми костями.

– А на Ае! (В 55-ом году и тоже с Краузе). – Подключаюсь я. – Жили на одном месте целую неделю, и всю ее непрерывно жгли костер из черемуховых деревьев, не срубив сами ни одного куста. Такой варварский способ сбора черемухи применялся местным народом: рубили деревья под корень, валили их, а через день два, обирали с них полувяленную и потому особо сладкую ягоду. Удобно, производительно и вкусно! Благодатный край! Потом в деревне, когда я попытался выговорить о том кому-то из аборигенов, то получил в ответ: «Рубим, ну и что? Ее же не стало меньше». Разве не довод?

Или там же. Все пошли за утками, а я, оставшись один в лагере, от нечего делать, взял лодку, переплыл на противоположный берег и забрался на горку. А на ней, под лучами утреннего солнца – желтое море алмазно-сверкающих маслят. За полчаса набрал ведро их, величиной с ноготь большого пальца. Увидел, что полно есть меньше, вывалил и набрал второе размером с ноготь среднего. Снова вывалил, и за те же полчаса, разве чуть-чуть больше, дабы всех удивить набрал еще одно, уже архи отборных – с ноготь мизинца. Вот такое варварство! А как, прикажете, его избежать?

Сварил собранные в двух литрах воды, не чистя, не снимая, как принято, пленку со шляпки. Было признано, что лучшей похлебки никто не едал. Ни разу в жизни не встречал что-либо, хотя бы чуть-чуть, подобное тому маслячьему изобилию на берегу Ая, под башкирской деревней Большеустьикинское…

 

В 1961 году мы договорились плыть от Ирбита по Нице и Туре до Тюмени. В Ирбите жили тогда родители жены Соколовского. Нисковских по занятости поехать с нами не мог, и мы пригласили в качестве четвертого – Адольфа Петелина. А перед самым отъездом к нам напросился и был принят в компанию мой брат Леонид. Приехали мы в Ирбит поздно ночью. Соколовский был там, и нас встретил. Дома у стариков к приходу стоял накрытый стол и кипела на печи в огромной кастрюле вода. Пельмени, несмотря на лето, изумительной вкусоты. Хозяин – дядя Миша, в добрых еще летах, мастер мотоциклетного завода по сборке седел, выпить был не дурак, да к тому же в столь приличном собрании молодых мужиков… Утром я проснулся раньше всех. Кто на полу, кто на диване. Все в сборе, кроме Леонида. Пошел его разыскивать на дворе. Полез на сеновал. Нет. Заглянул в сарай. То же. Открываю еще одну дверь. Хлев, и в лучах утреннего солнца, пробивающихся сквозь маленькое оконце, увидел на охапке сена похрапывающего братца в обнимку… с поросем. Судя по сенцу, поросенок присоседился к нему после того, как он там улегся и, надо полагать, по тем же соображениям: прельстительности свежей подстилки.

День воскресный. Грузим две лодки на телегу и везем на берег Ницы. Там на мосту по случаю выходного дня, а больше из-за ее разлива после сильных дождей и подтопления прибрежных огородов, толпа ирбитчан.

Придется отправляться прилюдно. Мы с Соколовским садимся в лодку поменьше, остальная троица – в ту, что побольше. Лодки не проверены, чувствую – без приключений не обойтись. И точно, не успев забраться, наша троица лодку переворачивает. Вещи, сами – в воде. На мосту крики, смех. С грехом пополам усаживаются, наконец, и мы отчаливаем, сопровождаемые пожеланиями доброго пути.

Солнце – будто лишь для проводов. Только-только успели скрыться ирбитские домишки, начинается дождь. Места низменные. Находим для стоянки более или менее сухую площадку, но ночью и ее заливает водой. Следующие два дня дождь продолжается, но берега пошли повыше, так что спим без подтопления. Для ночевок раздобыли сухого сена. Настроение повышается. В очередной просвет, под вечер, останавливаемся на стоянку. Братец мой, похаживая по берегу, с воодушевлением предлагает искупаться. Не очень хочется после трехдневной мокроты, однако поддаемся агитации. Скидываем с себя трусы и бросаемся в воду. Выныриваем, смотрим – нас четверо. Леня же, как был в плаще, так в нем по берегу и расхаживает, продолжая убеждать нас в чрезвычайной полезности мероприятия для закалки, укрепления здоровья и повышения настроения. В ответ, естественно, полные сарказма наши слова.

На завтра приплыли в большую деревню, растянувшуюся вдоль берега реки. Оказалось, по мере нашего по ней перемещения и переговоров с местными жителями, что никакая то не деревня, а село Елань – райцентр с почтой, райсоветом и больницей. Леонид, услышав о ней, тут же объявил, что в больнице как раз стажируется его родственница по жене Татьяна, студентка последнего курса медицинского института.

Придумано это было им или на самом деле Татьяна там стажировалась мне так установить и не удалось. Во всяком случае, когда при подготовке записи я обратился к ним с просьбой подтвердить факт встречи, то получил в ответ, что оба ничего не помнят. Брат сказал, – просто не помнит, а Татьяна, после определенных сомнений, вообще заявила, что в тех местах не была, а стажировку проходила, но совсем в другом районе. С другой стороны, ведь было, и воспринято было все за чистую монету. Да затем по разным случаям не раз рассказывалось о том, как сбежал он от нас, дождя и комаров. Видимо действительно заложено было в Леониде что-то гниловатенькое, которое стало проявляться особо нелепо позднее в его преклонном возрасте.

Далее события развивались как в хорошо срежиссированном фильме. Минут через пятнадцать Леонид выскочил из больницы и прокричал, еще не дойдя до берега, что у него родился сын, и ему надо срочно возвращаться домой. Мы не стали задавать вполне законно возникшие у нас вопросы. И, руководствуясь неизменным в таких случаях правом полной свободы для всех и каждого в отдельности, быстро помогли ему собрать вещи, через пять минут были на дороге и тут же, как по заказу, поймали идущую в Ирбит попутную полуторку.

Леонид залез в пустой кузов, машина тронулась. Но не успела отъехать и 10 метров, как нас осветил яркий луч полуденного июньского солнца, пробившегося, мы увидели, обратив свои взгляды в небо, сквозь одну единственную дыру в сплошной серой облачности. Дыра прямо по курсу движения машины на линии «мы – солнце», и луч его, осветив нас, оставил в тени Леонида. Мы замахали руками, показывая ему на сие диво. В это мгновение и он оказался также в потоке лучей. Они пробивались через, разрастающуюся с феноменальной скоростью, дыру. Такой, что через пару минут, когда машина, под наши не прекращающиеся помахивания, оказалась в конце села и, свернув влево, исчезла из глаз, небо полностью очистилось от облаков, оставив их узкой полосой по самому краю всей окружности горизонта.

Мы спустились к берегу, сели в лодки и поплыли дальше, обмениваясь впечатлениями от увиденного и, чисто случайного, вне законов теории вероятности, совпадения всех его составляющих. И почему солнце и дыра в облаках оказались прямо по курсу движения машины, и почему дыра в начале своего образования перемещалась в том же направлении, и почему луч солнца осветил нас на одно мгновение раньше машины, и почему, наконец, обстоятельства, связанные с его проводами, случились как раз в момент этого чуда природы и его мощи.

Как истые инженеры немедля схватили лист бумаги, и бросились за расчеты. Оказалось, что дыра те две минуты расширялась со скоростью снаряда, т. е. примерно 1000 м/c, а общая мощность испарения массы облаков с площади круга диаметром в 120 км (при принятых нами: высоте облачности в 300 – 400 м, толщине слоя облаков в 200 м и содержании в них влаги на уровне 0,0002 кг/м³) по нашей грубой оценке составила порядка 10 миллиардов киловатт.

Остальные полторы недели похода прошли без единого облачка в буквальном, и переносном смысле. Нам было всем под тридцать, здоровы, беззаботны, не знали усталости, и чуть не каждодневно разбавляли поход «мероприятиями». В первый солнечный день организовали заплыв на стометровку, а затем еще и лодочные гонки. На следующий, остановились в обед на высоком левом берегу. На правом, залитым полуметровой водой пойменном лугу с изумительно гладким бархатным его покрытием, прогретым солнцем до блаженного состояния, устроили рыбалку наскоро сооруженным из марли трехметровым неводом. В несколько приемов наловили целое ведро одних щурят длиной 8 – 10 сантиметров. Полтысячи штук, вероятно, от единственной щуки, которая, до того как выметать икру, съела всю «чужую» мелочь. Подтверждением тому факт, установленный при поедании ухи из щурят, сваренных нами целиком, без их разделки. Питались они все лишь себе подобными: в каждом втором – третьем мы нашли по одному, а то и по два меньших их собратьев, совсем малявок длиной от двух до пяти сантиметров. Другие более мелкие, надо полагать, успели в их животах полностью перевариться. Это был редчайший, поставленный природой, опыт на выживание живых существ чисто в «родной» среде, без внешнего на нее воздействия, построенный на одном и том же всеобщем принципе – борьбы за выживание и целенаправленном уничтожении одним другого… Без какого-либо на то нашего возмущения и неудовольствия.

На пятый день после Елани, проплыв несколько километров, теперь по Туре (в нее мы впали накануне), увидели на правом берегу ровную, вытянувшуюся вдоль реки площадку, а в начале ее какие-то странные, совсем голые без коры высохшие серого цвета стволы. Стояли они в два ряда почти на самом берегу, все строгой цилиндрической формы, одинаковые по диаметру, высотой 6 – 8 метров и все с обломанными верхушками. Мы немедля пристали к берегу и вскарабкались наверх. То были искусственные посадки вязов в виде парковой аллеи протяженностью метров 200, в конце (лучше сказать, в начале) которой обнаружили два квадрата крапивы, а в стороне от них полузаросшее болотце. Квадраты крапивы означали строения, болотце – бывшее озерко. И ни одного кирпичика, ни одной железки, ни другого рукотворного предмета в границах имения, судя по месту, воздвигнутого кем-то из декабристов. Время безжалостно.

Вернулись к вязам. Часть из них упала и лежала на земле. Все они – и лежащие, и стоящие, без исключения, представляли из себя полую трубу со сгнившей сердцевиной и на удивление ядреной и твердой, до звона, стенкой толщиной 20 – 25 мм. Не попытаться использовать такое произведение природы было невозможно, да и вся площадка была не плоха для отдыха.

Перегнали лодку к центральной части усадьбы, пробили выход на площадку, перетащили на верх скарб, привязали как следует лодки, и занялись устроением очага по «проекту» придуманному еще в ходе подготовительных операций. Взяли ближайший из вязов и положили его одним концом на землю, а вторым – возле будущего очага, на пень высотой миллиметров 400, так что ствол оказался у нас размещенным под небольшим в три градуса углом к горизонту. Угол определили интуитивно, но точно. Когда зажгли у противоположного конца маленький из пяти щепочек костерок, то через минуту из вяза над очагом вылетел вертикальный столб пламени высотой в добрых пять метров. Его энергетический потенциал был тут же подтвержден рекордной, всего в три минуты, скоростью кипячения 12-ти литрового ведра воды. Печь работала за счет выгорания внутренней поверхности вязовой трубы, как мощная газовая горелка. И, как последняя вентилем, легко поддавалась регулированию путем прикрытия заслонкой торца трубы на входе, вплоть до полного прекращения горения и столь же быстрого его восстановления при допуске в трубу свежего воздуха. Печь, против наших ожиданий, оказалась исключительно долговечна и проработала почти сутки, с остановкой только на время сна, и нигде не прогорела до наружной поверхности.

Проснулся утром часа в четыре. Соколовского рядом нет, ружья тоже. Наверняка, думаю, не устоял и залез в болото, обследованное нами по берегу вечером. Так и есть, вижу над водой его голову и ружье на вытянутой вверх руке.

– Олег! Утонешь, – кричу. – Нет, здесь твердое дно.

Может и правда твердое: копали-то под озерко, значит до глины. Но четыре утра, и одному залезть по горло в трясину среди сплошных камышей, так что видно одно небо! Вылез только после того, как облазил его все. Истинно человек, полностью лишенный свойственного всему живому чувства страха. Позже получаю наглядное подтверждение.

В полдень река делает поворот на 180 градусов, образуя своеобразный полуостров шириной километра два. Мы на правом берегу с одной стороны, с другой – деревня. Между нами и деревней на открытом пространстве большое болото. Соколовский уговаривает архаровцев отправиться его посмотреть. Вараксин и Петелин соглашаются, раздеваются, по глупости, до трусов, и залазят в болотину. Через двадцать – тридцать метров уже по плечи в болоте. Чувствую не головой, кожей их, этих двух простаков состояние. Сначала – мужская гордость, а потом чистейший животный страх… и неизбежность оттого, что вернуться одни боятся, и вынуждены тащиться за одержимым Соколовским. Вышли обратно часа через два с ободранными ногами и животами. Честно признались, как оба чуть не наложили в трусы, благо в сплошной грязи. А ведь тут все происходило днем, при сияющем солнце, на виду деревни и даже при доносящемся из нее шуме тракторов. Да, к тому, еще и втроем!

В конце этого «печального» для Вараксина и Петелина сельвиля, после того как проплыли ту деревню, слева в нас впала небольшая речушка Тегень с много более чистой, против Туры, водой. Деревня скрылась из глаз, время было близко к вечеру, и потому решили остановиться сразу за устьем Тегеня. Вода почище с нашей стороны и порыбачить можно поприбыльнее.

Не успели выгрузиться, как Соколовский, схватив удочки, скрылся. Пришлось его кричать, возвращать обратно и заставлять в качестве «наказания», чистить картошку и пойманную днем рыбу. Разбили палатку, разожгли костер, сварили уху и устроили вечернее застолье. Самое приятное времяпровождение в любом походе, а уж в речном, особенно. Хочешь, со своей миской усаживаешься на бревнышке, хочешь – растягиваешься горизонтально на травке. Постукивание ложек и непрекращающееся подтрунивание друг над другом, перемывание дневных историй, допущенных за день ошибок, упущений, неудачных движений. Сегодняшние коллизии: с Соколовским утром, а днем на болоте со всей троицей, предоставляют мне приличные для того возможности. Для начала предлагаю выпить за удачное завершение ими опасной операции по доскональному обследованию рельефа дна и изучению флоры и фауны сразу двух болот, а затем приступаю к разбору их героического при этом поведения.

В перерыве перед чаем, ребята, вспомнив о своих грязных от болотной тины кедах, пошли их отмывать, затем развесили над костром для сушки. Опять предчувствую, что будет материал для новой шутки. Говорю: «Сожжете, поставьте подальше!». На двух подействовало, слегка отодвинули треножники с тапочками от костра. Петелин упорно продолжает держать свои над огнем и периодически их повертывать. Теперь уже все предрекаем ему тапочную катастрофу. Петелин не сдается. Но вот Соколовский приступает к очередной охотничьей байке и отвлекает его внимание, а через три минуты, еще продолжая рассказ, устремляет свой взор и руку… на петелинские тапочки. Спектакль достойный постановки, что мы и делаем. Достаем фотоаппарат, и разыгрываем его вторично.

Первый акт, снимаю я. Петелин вывешивает тапочки над костром, а Соколовский с Вараксиным вокруг с лицами, старающимися изобразить ожидаемый результат и донести его до сознания наивного чудака.

Второй (в двух действиях), снимает Вараксин. В порядке подготовки к съемкам поджигаем полусгоревший тапок вторично и вывешиваем его вместе со вторым на рогульке. Соколовского усаживаем на складном стульчаке в черной велюровой шляпе (которые он для форсу всегда возил с собой) в позе увлеченного рассказчика и заставляем его взгляд и руку обратить на тапочки и одновременно на Петелина. А последнего – сначала сделать удивленную рожу, обращенную в сторону Соколовского, а затем, в динамичном броске, кинуться к костру для спасения тапочек.

Третий. Петелин над костром. В одной руке у него горящий тапочек, а другой он пытается вытащить из огня второй. Тут мы долго потрудились над оформлением этой сценки, дабы убедить будущего зрителя в том, что второй тапок у него случайно упал в костер, в ходе спасения первого, уже горящего.

Четвертый. Петелин, сидя на земле с голыми ногами и схватившись за голову, печально рассматривает плоды своего неразумного упрямства. Мы с Соколовским взираем на него и, посмеиваясь над ним, просим не расстраиваться и обещаем завтра на общественные деньги купить новые блестящие тапочки, не хуже сгоревших.

Финальный, пятый акт был разыгран, как и обещано, на следующий день, под вывеской деревенского промтоварного магазина. Вараксин на его крыльце с новыми парусиновыми штиблетами в руках, а Соколовский и погорелец Петелин с довольными лицами пребывают в ожидании церемонии их вручения. Все снимки, с учетом эффекта сопричастности, получились изумительными. Четыре из них хранятся в моем семейном альбоме.

В этой же деревне, пока вертелись у магазина, узнали, что дальше до самой Тюмени карантинная территория по случаю распространившегося ящура.

Сразу за деревней по карте впадает небольшая речушка. За ней и решаем устроить последнюю нашу стоянку на Туре. Останавливаемся. Мы на том же берегу, что и деревня, но отделены от нее речушкой. Это как раз то, что нам требуется для полноты счастья. Впереди у нас целый день. Вытаскиваем на берег лодки, предварительно их тщательно отмыв от грязи, и готовимся к предстоящим торгам лодок, прочего скарба и оставшихся продуктов. В походах эта операция настолько же знаменательна и весела, как и приобретение лодок в их начале.

Торговые операции лучше всех освоил я, и потому предлагаю сценарий под привлекательным для покупателей лозунгом: «Продаем все в полтора раза дешевле».

– Почему в полтора? – задают вопрос.

– Потому, – отвечаю, – простаки вы этакие, что дешевле, а насколько – никто из местных даже и близко не представит. Наша задача, – продолжаю, – продать обе лодки за одну и ту же цену. Например, учитывая их новизну и первоначальную общим чохом стоимость в 70 рублей, установить цену в 25 рублей за каждую. Вам следует срочно придумать наиболее яркие и доходчивые для покупателей преимущества малой в сравнении с большой, да так, чтобы они были должным образом признаны. Например, постарайтесь донести до них ее исключительную ходкость, остойчивость, или еще что. Помните, как вы с Ленькой втроем на большой сразу же перевернулись, а мы с Олегом на своей малой ни разу, и за весь поход. А что такое он в лодке – вы представляете: не перевернуться с ним можно было только благодаря названной увертливости. И т. д. и т. п. Об основном же козыре – ни слова.

Приглашать на торги местный народ было не надо. Уже через пять минут после установки на берегу палатки – сигнала, что мы остановились на долго, появились первые мальцы. А минут через 20 – и несколько мужиков, из тех, кого мы встретили, будучи у магазина и что, по разговорам там о ящуре и карантине, могли уже сделать определенные выводы о наших дальнейших шагах и возможных их для себя выгодах. Нам не пришлось даже объявлять о торгах. Стоило только намекнуть им, что собираемся дальше отправиться пешим ходом, как немедля раздался вопрос:

– А лодки?

– А Вам разве не надо? Можем продать.

На тут же последовавший вопрос: «За сколько?» – была названа цена в 25 рублей и обращено внимание, что цена без запроса, у нас так принято, цена исключительно реальная и абсолютно отвечает качеству товара. Дальше последовал, по памяти, следующий многоголосый разговор.

– Почему одинаковая цена? – Ведь лодки то разные.

– Разные, но вы посмотрите на малую, какие у нее обводы. Ее скорость намного больше. Мы трижды специально устраивали гонки на реке, менялись командами, и все равно малая обгоняла большую в полтора раза.

– Так она же меньше, вот и обгоняла.

– Не настолько меньше, чтобы быть в полтора раза быстрее. У нее просто выше все характеристики, да еще и материал. Сам хозяин ее, тесть вот нашего Соколовского, а значит без обмана, говорил нам, что она вся из еловых досок. А какова устойчивость на воде? Мы дважды брали друг друга «на абордаж» и оба раза, как не смешно, у нас опрокидывалась большая. Конечно, если для сена, то лучше большая, но вот на рыбалку или куда подальше слетать, то явно лучше малая.

После «сена» определился первый покупатель на большую лодку, заикнувшийся, правда, о цене и попросивший снизить ее хотя бы до 20. На что последовал категорический отказ: цена названа справедливая и по нашим правилам изменению не подлежит. На малую тоже, судя по всяким сопутствующим разговору признакам, покупатель определился, но его продолжала смущать невозможность перевезти на ней столько же сена, сколько на большой. Потому я решил, в дополнение к названным ее преимуществам, лучших, чем на большой, уключин и весел (они для сего были заранее переставлены с последней) и более удобного на малой размещения скамеек, выдвинуть свой главный козырь, и заявить о придаче нами к малой лодке всего походного имущества: настоящего плотничьего топора, пилы и рыбачьй сети. Вопрос был решен. И тут же, дабы не было ика со стороны покупателей, предложено тащить им деньги, а Вараксину, как самому молодому, бежать за водкой для обмыва лодок, естественно, за счет продавца.

Мужики ушли за деньгами, а мы пригласили переправиться к нам местных баб, давно уже собравшихся на той стороне речушки и, похоже, также готовых что-нибудь приобрести у нас по объявленной нами магической для них в полтора раза более дешевой цене.

В отличие от первой, операция по сбыту продуктового набора (масла, муки, сахара и концентратов, что мы успели купить в их же магазине до того, как узнали о карантине) была завершена мгновенно.

Тут вернулся Вараксин с покупателями и, как водится, с двумя – тремя их приятелями. Началось то, что по городским интеллигентским понятиям даже невозможно вообразить. Застолье со ста граммами вина на нос, когда опьянение проистекает только от места, костра и нескончаемых разговоров о жизни, а более всего, от взаимного уважения сторон и любви друг к другу. Мы, русские, в силу огромности нашего пространства, мало чтим родину, не знаем ее истории, не умеем, может в какой-то степени и обоснованно, гордиться страной, но зато безмерно любим свое пребывание вот в таком тесном кругу, порой среди мало знакомых людей и по любому поводу, лишь бы только можно было за него «зацепиться». В этом Русь, в этом ее прелесть. В каждом из наших походов бывало несколько таких, чуть не случайных, встреч – и все, без исключения, они живы в памяти, до самых малых подробностей.

Однако на этом история нашего с местными жителями общения не закончилась. Только-только, проводив мужиков, залезли в палатку и улеглись в предвкушении умиротворенного предночного разговора, как с той стороны речушки раздался громкий возмущенный бабий голос:

– Парни, вы чего нас надули? Говорили дешевле, а концентраты продали за двадцать пачку при цене на ней, написанной – восемнадцать. А мука? – кричит другая, – мука с карасем и никаких в ней двух килограммов нет… Начинаем под их крики торговаться: кому идти объясняться. Все за то, чтобы отправить к ним на съедение меня, как главного закоперщика и организатора базара. Спускаюсь на берег речушки и останавливаюсь, ею отделенный от кричащих в три голоса баб. Начинаю с извинений и досады на себя, что не углядели цену на пачках концентратов. Предлагаю либо забрать их обратно, либо компенсировать излишне с них запрошенное. О муке, говорю, что действительно мы прямо в ней валяли рыбешку и не придавали этому значения, поскольку после валяния рыбы из верхнего слоя муки пекли лепешки и они от того делались только вкуснее, что, возможно, сегодня впопыхах мы в муке и оставили одного карасика, но он чищенный и свежий, его можно изжарить вместе с лепешками, ваши ребятишки скажут вам за то лишь спасибо… Слышу, как по мере моего разглагольствования бабы постепенно начинают успокаиваться и даже посмеиваться друг над другом: что дескать зря подняли шум, из-за каких-то копеек его подняли.