Нежный отец и просужий братоубийца 7 страница

– Да страшно ведь…

– Ничего, все рассказывай... я не боюсь.

– Осенесь, канун кануна Семенова дня... ладно ли я мол-вила, батюшка?

Тот подал вид, что ему запрещено говорить.

– Собралось нас людно... скотину пошли искать, на Ко-ровий Поворот, – потому все больше туда скотину уводит. Только я мешкотно оболокаюсь... страшно... место такое не баское*. А матушка и осердчай на меня: «Что ты, говорит, сука, копаешься»? «А боюсь, говорю, матушка»! Она гово-рит: «Не лешак унесет, а и унесет, так...»

При последних словах Марьи, отца ее покоробило. Он не вытерпел и сказал:

– Почто пустяки врать?

– Виновата, – боле не буду, батюшко. Так это я обмолви-лась, глупая.

 

* Некрасивое, нечистое.

 

 

– Этого и писать не почто, в. б., – сказал мне отец Ма-рьи.

Я напомнил ему, что он обязан молчать и велел Марье продолжать свой рассказ.

– Вот, только пошли мы. Подходим к Коровьему-то По-вороту, а мне и захотелось... приотстать то есть...

Тут Марья как будто замялась, но ее на этот раз выручил депутат:

– Ну, известно, девичье дело: его высокоблагородие по-нимает ведь.

– Ну приотстала, а близко... и голоса все слышны: на сумерках уж было. Догоню, думаю. Только вдруг, как свис-нет что-то! Так у меня ноженьки-то и подкосило. Тут опять как завьется вокруг меня вихорь, да меня и подхватило! И пошло....Тут уж меня совсем из памятоньки вышибло...

Марья задумалась.

– Это точно бывает, – заметил депутат.

– Известное дело, Алексей Иванович, – отозвался отец Марьи.

– Не знаю я, долго ли, коротко ли я без памяти была; не знаю, что со мной в ту пору и было. Только, как опамято-валась я, – вижу, на лавке лежу... Хоть и темно было, а я таки осмотрелась кругом; и заприметила я, что лежу нога-ми к переднему углу; избища матерущая... лес такой крас-ный, кондовый*; все в избе, как есть: и печь, и голбец, и лавки, и стол в переднем углу – все как у крещеных, толь-ко на божнице, заместо образов, ставень стоит... Ой, думаю, матушка, почто ты – эк избранила меня!

– Не ляпай пустяков-то, – сказал Марье отец, отворачи-ваясь сердито в сторону.

– Нет, ведь это бывает, Ефрем Иванович, – заметил де-путат.

– А ты, Марья Ефремовна, продолжай рассказывать по порядку, – сказал я.

– Вот, в. б., оглянула я все. Вижу еще, что окна полы, а в окна лес дремучий так и упирается. Слышу я далеко где-

 

 

* Боровой.

 

 

то, как будто соседи гаркают: «Машка, Машка»! А под ок-ном-то как ухнет какой-то мужик толстым голосом тоже: «Машка, Машка!» Шибко я перепугалась. Перекреститься хочу – не на что...

– Ой ты, глупая... как тебя величать... Марья Ефремовна! – заметил депутат: – да ты бы так перекрестилась... на вос-ток…

– Не догадалась я, глупая, Алексей Иванович!

– То-то, – сказал отец Марьи: – ты поклонись его благо-родию и Алексею Ивановичу, – тебя добру учат.

Марья отвесила почтительные поклоны мне, депутату и, сверх того, отцу, приговорив последнему:

– И тебе, батюшка!

– Всю правду сказывай, – сказал последний: – как бы-ло... ты знаешь меня... а пустяков не ляпай!

– Ладно-хорошо, батюшко! Хайлает он, а я и голосу своим подать не смею. Лежу все на лавке, да слушаю: что, думаю, еще будет! – Только вот, вдруг дверь сама отвори-лась... это так мне почудилось... Вошла большая такая ба-бища... еле в дверь влезла. Сама несет подойник с молоком. Как это, думаю, ничего не стукнуло, а дверь сама собой отворилась? Только уж после заприметила, что у них дверь-то в избу отворяется.

– Вот как! – заметил депутат, очень заинтересованный рассказом Марьи: – я еще этого не слыхал, – а, верно, так.

– Так, точно так, Алексей Иванович, – отозвался Ефрем Иванович.

При этом Марья мельком улыбнулась, и стала продол-жать.

– Вошла она, а сама на меня и не глядит. Поставила по-дойник на лавку и в голбец пошла... заскрипело так. Вы-шла потом из голбца с кринками и молоко разливать ста-ла. Уж не знаю я, Алексей Иванович, – обратилась Марья к депутату, – свои ли у них коровы, али наших они выдаи-вают?

– Говорят, и свои есть; а только я, брат, не знаю, – отоз-вался Алексей Иванович. – Сам тут не был я, в. в., – доба-вил он, обращаясь ко мне.

 

 

– Не знаю уж я, Алексей Иванович, а только вдруг вхо-дит в избу большой такой мужик. И не перекрестился, и не присел; и говорит этой бабе: «Вот я тебе работницу при-нес: не обидь». «А коли будет робить, так и от меня обиды не будет», сказала лешачиха… Я уж вижу, Алексей Ивано-вич, куда я...

Тут Марья заплакала, утирая глаза рукавом.

– Это точно бывает, в. в., – обратился ко мне депутат. – Точно, точно бывает, – сказал Ефрем Иванович.

– Что же дальше было? – спросил я Марью.

– «Садись, говорит, к зыбке: обменка качай». Гляжу – и вправду зыбка висит, а в зыбке младен лежит и ревет… жалостно таково.... Я встала, перешла к зыбке, стала ка-чать, – а младен и затих... «Ишь, говорит лешак, чует кре-щеную кость! Даром, что обменок». «Ой, сказала лешачи-ха, не люб мне этот обменок: другого бы мне». «А где я возьму? Нет ныне», говорит лешак. – А я знай качаю. Опять, слышу, наши кричат: «Машка, Машка»! «Постой ужо, говорит лешак лешачихе: «Надо отвести». Сам пошел. Я опять слышу, как наши меня гаркают... и столь близко. А потом все тише, тише, да и совсем неслышно стало.

– Ну, так и есть: отвел, – опять вмешался депутат. – А те-бе бы, глупой, тут-то и перекреститься.

– Не смела при них-то, Алексей Иванович. – Ну, так сама виновата.

– Да уж знаю я теперечи это; а что делать – близок ло-коть, да не укусишь. – Только вот воротился лешак. «Уж-нать давай», говорит лешачихе… «Домой пошли…» Это про наших-то он сказал. Лешачиха собрала на стол; только скатертки не постлала, а так... на голый. Сели они, а ни рук не помыли и не благословясь. И меня зовут: «Иди, гово-рит, лешачиха, и ты садись».

– Не хочу, – я говорю, – тетушка. «Ну, говорит, не хошь, так как хошь: губа толще – брюхо тоньше». А сами, слышу, так за обе щеки и уписывают.... и ложек не облизывают.

– А что они ели-то? – спросил депутат.

– А кто их знает, Алексей Иванович: хоть и темно было, а огня они не вздували. Сперва она что-то из печи достава-

 

 

ла, – я не знаю что, – а потом молока, кажись, из голбца приносила… так из кринки прямо и жрали. Как пришло им вставать из-за стола, лешачиха опять мне говорит: «Ешь, коли хошь: я и убирать не стану, да и обменка-то накор-ми». А я и говорю: ешьте сами-то во здравье. – Как сказала я это, лешак встал из-за стола и вышел из избы, да как захохочет: «Хо, хо, хо, хо, хо»! А там широко по лесу стали откликаться другие лешаки: хо, хо, хо, хо, хо! Трескоток по лесу пошел. А этот потом заголосил: «Ешьте во здравье! Ешьте во здравье»! Ну, и другие там тоже: ровно петухи перекликаются. Потом этот-то подошел к окошку, да как свиснет, да как ухнет, – тут уж, сама не своя, я перекрести-лась... И вдруг все пропало!

– Ну, так вот то-то же и есть, – заметил депутат, нетерпе-ливо поворачиваясь на лавке.

Марья, как будто не обращая на это внимания, продол-жала:

– Вдруг очутилась я…. как уж и сказать?.. С той стороны колодина, с другой – пень; там – сук в рожу упирается; там – в спину чем-то колет. И мокро, и студено. Нельзя поше-велиться. Всякий суставчик, всякая косточка болит… намял, видно, окаянный. А теметь такая вокруг. Лешаки все гар-кают. Вот это лежу я и думаю: дождусь красна-солнышка, а там что будет. Долга мне, в. б., эта ноченька показалась: ни другу, ни недругу, ни злому татарину не хочу я напасти этакой. Только вот красна зорюшка зарумянилась. Пере-крестилась я, да и давай колоды отодвигать, сучья ломать, разный сор выбрасывать... И вот, как взойти солнышку – я совсем выскреблась. Слышу, птички трепещутся... чирикают. А я! Пересохло мое горлышко: пить охота страшная! Вот и поползла я... Доползла я до ляги, – вот, где и нашли меня крещеные... Как доползла – и напилась. Горька мне эта во-да показалась!

– А перекрестилась ли ты перед тем? – спросил Марью депутат.

– А уж и не помню, Алексей Иванович: сам видишь… не в уме была. – Только как напилась, так на животе-то у ме-ня и заурчало что-то, а вокруг, на заре-то, так лягуши и ква-

 

 

кают, а лешаков уж не слышно стало. Вот пригрело меня солнышком, я и забылась; и долго, долго спала: только под вечер разбудилась; слышу, наши ищут меня.

Тут Марья остановилась.

– А как лешачиха-то ходит? – спросил ее депутат.

– А просто, Алексей Иванович: от наших баб почитай не отличишь: только шары* у нее шибко велики мне показа-лись. И лешак-от тоже.

– Ну, лешаков-то уж мы знаем, а вот видока на лешачи-ху-то мы не встречали. Да, это она верно сказывает, в. в., – заметил мне депутат.

– Так точно, Алексей Иванович, – отозвался отец Марьи. – А как же, – спросил я, – какая-то Пушка сказывала со-

седям, что перед тем, как ты пропала, видела, что тебя ма-нил Сенька Буторич и потом был близ тебя.

– Никакого Сеньки не видала я, ваше благородие... не помню: может, ей так показалось.

– Это может быть, в. в., – вступился депутат: – ведь лешак и зáвсе в какого-нибудь знакомого оборачивается. А вели-ка-ли эта Пушка-то? – спросил он отца Марьи.

– Да недоросток еще, Алексей Иванович, – отвечал тот, – годов двенадцати, не знаю, будет ли.

– Так что, – заметил Алексей Иванович, – может, боль-шим-то и не видно, а от младена не укрыться нечистому.

– Это верно, Алексей Иванович, – заметил отец Марьи. – Теперь объясни мне, Марья, отчего у тебя живот выра-

стал? – спросил я

– Неужто ты еще не догадался, в. б.? – отведала Марья. – Нет.

– А старые-то люди говорят, от того, что, не благосло-вясь, воды из ляги напилась. Это точно правда. После того, как подняли меня в лесу-то, зáвсе стало на животе урчать, а ину пору слышу, как будто что-то там поворачивается. Там смотрю, и брюхо прибывать стало: ой, думаю, что это со мной доспелося? Батюшку с матушкой, всех соседей спрашиваю: а что, говорят, либо от лягуш, либо от змей.

 

 

* Шары – глаза, глазища.

 

 

– А как же потом опал у тебя живот?

– А богомолка… странница пособила, в. б. Дай ей, Гос-поди, много лет здравствовать!

Тут Марья перекрестилась.

– Как же она тебе пособила? Все рассказывай, как было. – А вот как, в. б. Зашла к нам эта странница... сперва она

сказывала, будто думала, что у нас монастырь, али икона какая явленная, потому что волость Монастырек прозы-вается, – да врет: я ужо после расскажу, почто она к нам пришла. Такая просужая, речистая... ровно соловеюшко без умолку поет: все про угодников, да про Иерусалимы рас-сказывала: где какие чудеса сотворились, где какие озера есть, где как у угодников рученьки сложены, где из камня вода сама собой пробивается, где из какого образа масло течет... все этакое, да по-хорошему. – Живет она у нас день, живет другой; где она, тут и мы собираемся... все слушаем. Только, вижу я, она на меня все как-то этак посматривает, а почто – спросить не смею. Стану этак стороной речь при-гонять, а она, будто нарочно, на другое вдруг переведет, а на меня все смотрит, да головушкой про себя покачивает. – Всех она у нас ублаготворила: всякому про его ангела все рассказала... Такая ей честь была! Перед походом уж она и к нам пришла... Мы ее всем… да она ничего не пьет, не ест, окроме постного. Сварили мы ей на дорогу уху из харьюза, так и той съела ли, не съела ли с полчашечки; только тру-бочку полотна ввернула же я ей, так что и сама она этого не заприметила. Тут, почитай, вся волость собралась, и вся-кий ей пихает кто гривну, кто пятак серебра, кто два пята-ка, а кто и боле того... чтобы ихним ангелам, как дойдет до которого, так бы либо свечку поставила, либо молебен от-пела. А все медью давали. Ой, говорит, христиане, как я донесусь с этим: ведь мне многие тысячи верст странство-вать; да как бы и не потерять. Лучше, говорит, вы сами здесь... все равно молитва-то до Бога дойдет. Так нет, при-стали все к ней: нет, говорят, самому-то угоднику, так все виднее будет! Лучше мы тебе на бумажки обменим. Взяли у нее медные, сбегали к старосте церковному, и принесли все бумажками. Только вот собралась она; помолилася, со

 

 

всеми попрощалася – и поплыла! Я опять ввернула ей се-ребряный двугривенничек: загодя* припасен был. Всей во-лостью пошли мы провожать ее до очапа**. Вот, дошли. Опять она со всеми вконец распрощалася. Все и пошли. А мне говорит она: «Попроводи-ко ты меня еще, сестра… мне тебе надо словечко сказать». Взяла я это у нее котомочку, и пошли мы с ней в волок. «Знаешь ли ты что, сестра?» – вдруг спросила она меня.

– Нет, – говорю я, – сестрица, не знаю: я человек про-стой…

– А ведь нездорова ты? – Ой, шибко нездорова!

– Знаю я, чем ты нездорова: у меня у самой это бывало. – А как так, матушка?

– А вот как. Шли мы по один год этак же от Соловецких к Селиверсту, новому чудотворцу. Людно было нашей се-стры-странниц; ну, и странники были же. Вот, и пристал к нам детина, из купцов сказывался, из какого-то города ва-шей же губернии. По обещанью шел к угоднику. Разговор такой! И начетчик большой... почитай не хуже нашей се-стры все знает. Вот, идет он с нами, и все на меня погля-дывает; а сам черноглазый, чернобровый такой. Страшно мне стало. Вот, ведь, кажись, и все бы тут. А нет! От Сели-верста преподобного пошли мы все к Белозерским. А он, не знаю, там ли от нас остался, али домой вернулся, – толь-ко идем мы, а мне все непоздорову. Потом вижу, вот как у тебя же, стал и живот прибывать...

– Так как же ты, матушка?

– А пообещалась я сходить в семьдесят монастырей, в семьдесят пустыней, к семидесяти явленным образам Бо-городицы. Как обошла я семь монастырей, семь пустыней, помолилась семи Богородицам, и стало у меня все мене, да мене. А теперечи, видишь, и совсем пропало, – а еще не обошла я все то, что обещалась. И к вам ведь, сестра, я как попала? Слышу, ваша волость Монастырек слывет. Я и ду-

 

 

* Заблаговременно.

** Рычаг, посредством которого отворяются ворота в поля.

 

 

маю: заверну... все обещанью исполненье, каков ни есть монастырек. Только и вижу я сон... Ты когда имянинница бываешь?

– На Марью Магдалину, грешница! Такое уж поп прозви-ще дал.

Странница усмехнулася, да и ответ держит:

– Так и есть: твой ангел мне во сне снился: «Гряди, го-ворит, в монастырек. Там отыщи девицу и помоги ей. Это тебе за все обещанье засчитают на небе». Вот как я к вам по-пала! Могу тебе помогчи, вот как и себе помогла.

– Да у тебя, матушка, с глазу было, а у меня ведь не то... Тут я и рассказала, так же, как и твоему благородию.

Только, как договорилась я до того, как меня вихорь под-хватил, она перебила меня:

– Знаю, знаю, – говорит. – У вас сторона лесная – тебя лешак носил. Так неужто ты с лешаком-то?

– Нет, матушка: что ты! От этого-то сохрани меня, Гос-поди!

– Да ведь с него, с окаянного, не что возьмешь. – Нет, матушка.

Тут стала я ей дальше размазывать, опять по тому же, как и твоему благородию; а она знай поддакивает только: «Так, так, говорит, знаю, знаю! бывает это». А как догово-рилась я до того, как из болота воды напилась, она так и охнула.

– Ой, – говорит, – сестра! Ведь не по-хорошему ты это сделала! Лучше бы не пить тебе, а перетерпеть бы как-ни-будь.

– Что делать! Ныне и сама вижу, что не след бы, да, вид-но, близко локоть, а не укусишь!

– Не змея ли в тебе завелась?

– Нет: от змей нас Бог помиловал.

– Ну так, видно, лягушки развелись. Как можно из бо-лота пить! Вот и мы, странные, как идти в долгой волок, так все берем ключевой водицы не то в бутылочку, не то в туесок по-вашему*.

 

 

* Берестяный бурак.

 

 

– Не знаешь ли, матушка, чем бы мне помогчи? Богомолка подумала, подумала, да и говорит:

– Вот что. Не обещалась ли ты кому?

– Ой, нет! Смеялись этта надо мной девки-то: Бутори-чем корили, да врут!

– Нет, не Буторичу, а какому-нибудь угоднику? – Нет, и угоднику никакому не обещалась.

– То-то. Бывает Божие попущение, когда кто обещанья не исполнит: великий это грех!

– Нет, матушка, на мне такого греха.

– А потрудись ты: пообещайся, да и сходи хоть в Киев, а не то еще лучше, 500 верст за Киев, к Почаевской Божией Матери: большие чудеса там ежеден бывают!

– Нет, матушка, не можно этого. Пообещайся я, а наши, знаю, что не отпустят; а пообещайся, да не исполни, так еще больше распучит. Помоги ты мне лучше иным чем, ко-ли уж ты про меня виденье видела.

– Знаю, знаю... делать нечего... полюбилась ты мне, лас-ковая... ты мне и котомочку понесла... и жаль мне тебя… Только смотри, до времени никому не сказывай – лучше муку вытерпи: ни про виденье мое, ни про то, чего я дам тебе.

Тут стала она в своей котомке копаться, и вытащила ма-ленькую такую бутылочку – так с косушку – и на бутылочке этой слова какие-то написаны. Вытащила, перекрестилась, и говорит:

– Вот, эта водица дороже для меня злата-серебра, всяко-го каменья самоцветного: в этой водице разведена слезка Пресвятой Богородицы Троеручицы. Возьми, глони глото-чек, благословясь, да с верой.

Вот глонула я немного; подала богомолке бутылочку, а на животе-то у меня так и заворочалось.

– Ну, что? – спросила странница. – А разве не слышишь?

– Как не слышать,– слышу. Теперь иди с миром. Спасибо тебе за ласку. Только смотри же, молись теперечи и денно и ночно Троеручице Пресвятой Богородице да, как можно, постись. А про виденье и про это никому не ляпай.

 

 

– Ладно, ладно! Только дай ты мне еще глонуть для вер-ности.

– Ой, ты, неразумная! Ведь этого все равно, хоть море выпей, хоть каплю единую глони – лишь бы вера была.

– Да верить-то, матушка, я верю... как не верить! Знаю ведь я, как не поверишь, так и не поможет. Только в том сомневаюсь я: не мало ли.... дошло ли до утробы-то?

– Как же не дошло: я ведь слышала, как у тебя заурчало. – Да заурчать-то оно заурчало, да думаю, не от другого

ли чего?

– Ой, ты, сестра неразумная! Ведь не гороху же ты объе-лась. Иди с верой, да делай, как я учила.

Вот распрощались мы с богомолкой. Пришла я домой, да и ну Богу молиться! И день и ночь – все поклоны бью... до шишки на лбу наколотилася. Свои не надивятся:

– Что ты, девка, шибко богомольна стала? Не в монас-тырь ли за богомолкой идти собираешься?

– Молчите ужо! До времени не велено сказывать. Только все боле и боле пучит меня; боле и боле в животе

урчит, да ворочается; все боле и боле молюсь я Пресвятой Троеручице; пить, есть совсем перестала. Потом меня вко-нец из силы выбило, и мутить стало. Инда матушка испу-галася: «Что ты, девка, говорит?» «Ой, говорю, ничего: дай-те мне одной еще Пресвятой Богородице помолиться, как богомолка научила меня». – Где еще засветло уползла я на повет в горницу, и как доползла – так на постелю и мякну-лась! Долог час я мучилась. А потом уж меня и из памяти вышибло. Опамятовалась я, как уж широко рассветало. Вижу – по горнице все лягуши скачут.... большие такие! Ой, думаю, как да опять влепятся! Закричала я не своим голосом. Прибежала матушка, да так и охнула. Давай ля-гуш выгонять, а те, знай, скачут в разные стороны, да шле-пают. Побежала матушка по соседей. Пришли соседи. Всех лягуш перебили, затопили печку в бане, да туда их и бро-сили. Так вот отчего у меня, в. б., живот пучило! Вот как я лягуш выжила!

– А чем же у тебя лягуши вышли? – спросил я Марью.

 

– Известно чем... горлом, надо быть: и теперь еще так и зудится в нем. Ой, в. б.! Лихо мне было! Так лихо, что и теперь лютому врагу-татарину закажу воду пить болотную! Правду ли я тебе сказываю – допроси соседей, всех до еди-ного: все они сами видели. Дай батюшко скажет: он надо мной и молитву читал и святой водой кропил; он велел и лягуш-от не в избе, а в бане сожегчи: опоганят, говорит...

Марья кончила свое показание. Я прочитал ей записан-ное почти слово в слово:

– Так ли?

– Точно так, все как есть, – в один голос сказали и она, и ее отец, и депутат.

Последний сказал мне комплимент по тому случаю, что я записал показание собственными словами допрашивае-мой.

– Прежде, – заметил он, – не так водилось: когда след-ствия производили исправники да заседатели, так показа-ния от себя, из своей головы писали; а тут не урвешь: как есть! – Ну, брат, и ты, Марья, бой-девка! Другая бы так ис-пугалась, а ты, как есть, все обсказала... право! – прибавил Алексей Иванович, обращаясь к Марье, видимо, довольный ее показанием.

Марья улыбнулась.

Я приостановился производством следствия, чтобы на-питься чаю. Опять собралось наше чиновничье общество вокруг стола. Пришел к нам и добрый священник, и принес трех больших харьюзов на уху к ужину.

Во время чаю было рассказано несколько анекдотов о похождениях и проказах леших, один другого заниматель-нее. Между тем, доктор и становой, ввиду увесистых харью-зов, согласились, пока я окончу следствие, подождать меня. – Покончив чай, все, кроме меня и доктора, отправились гулять по окрестностям.

Я допросил отца и мать Марьи. Они подтвердили пока-зания дочери; но мать заперлась в том, что посылала дочь к лешему.

 

 

Семен Буторин также не сообщил ничего нового, кроме того, что когда, канун кануна Семенова дня, он пошел на посад, так его тоже лешак водил.

– Как же он тебя водил? – полюбопытствовал я. – Да ведь как? Известно, как водит.

– Все-таки ты расскажи.

– А вот так, в. б., – начал Сенька весьма развязно. – По-шел я на посад – работы на зиму искать.... да сдуру-то вы-гадать хотел: не по дороге пошел, а прямо лесом. Думаю – что? С нами крестная сила! Вот это иду. Уж верст с пяток за Коровий Поворот этот подался... только вдруг вижу –до-гоняет меня мужичок. Поздоровкались. Вижу, рожа ровно знакомая.

– Здорово, знакомый, – говорит.

– Здорово, – говорю: – да как тебя по имени-то звать?

– А неужто не помнишь, как мы лонишную зиму у Сте-пана Полиевктовича на заводе робили?

– Да с рожи-то ты мне приметен; только прозвища на память не возьму.

– Да неужто не помнишь Олеху с Рогачихи, голова?

– Ой, лешак тебя возьми! И вправду Олеха. Да куда тебя лешак несет этим местом?

– А на посад пошел... на зиму хозяина искать.

– Так пойдем, Алексей: вдвоем веселее будет. Найдем ли только, паре, работу?

– Как не найти! Слышно, ныне будет работы завально. – Ладно бы это.

– А нет ли, Сенька, у тебя табаку понюхать?

– Ой, голова! Разве не знаешь, что я не нюхаю?

– Так-то так, да шибко охота; а свою тавлинку* потерял. Вот, идем мы с ним; только я примечаю, что не так идем. – Паре! Ведь неладно мы идем.

– Что ты, голова! Мне ведь не впервой здесь... знаю ведь я. Попошли мы еще; я уж по солнышку вижу, что неладно

идем.

 

* Берестяная табакерка.

 

 

– Нет, брат, стой, Алексей, не водит ли нас? Не на той стороне солнышко закатывается.

– Да ведь поводит, поводит, да и отстанет: дале посада не заведет.

– Нет, постой: ужо-ко я перекрещусь.

Как перекрестился я, Алексеюшко мой стал расти да рас-ти, да и загагайкал: «Догадался! Догадался!» Только смот-рю я вокруг... опознаюсь.... вплоть за Коровьим Поворотом очутился. – Домой идти – облают... не поверят. Взял, да и пошел напрямик: думаю, будь, что будет. Подался я верст пяток, да так в лесу и ночевал. – Так вот, в. б., хотел выга-дать верст десяток, а прогадал пятнадцать!

– А не встретил ты в это время Марьи?.. Она тоже тут тогда заблудилась.

– Нет! До девок ли мне тут было? С Машкой-то я и ране-то почти что не видался.

Наконец призвал я к допросу маленькую Пушку. Она оказалась Пульхерией. Это была девочка лет тринадцати. Она тоже пришла с отцом.

– Как Машка пропала лонись, ты была тут? – спросил я ее.

– Как не быть! Была.

– Видела, как к Машке Сенька Буторич подходил?

– Да это лешак из Коровьего, а не Сенька. – Сеньки и близко тут не было.

– Да ведь ты раньше говорила, что видела в то время Сеньку?

– А это мне так показалось.

– А может, и вправду Сенька был?

– Нет! Как наперво я его увидела, так ровно Сенька... манит, а после, как он перебежал с другой-то стороны, так больше стал. Как вырос он, да загагайкал – только уж тут я догадась.

– А ты не врешь?

– А почто врать? Не вру я.

– А врешь! – раздался откуда-то знакомый уже дискант: – смотри, как дьяволы-то тебя на том свете за язык пове-сят! Ты раньше про лешака не поминала?

 

 

– Ну, ты! – сказала, круто повернувшись, Пушка. – Смот-ри, тебя-то бы не повесили!

Я кончил допросы. Мне оставалось выполнить самое не-приятное для меня следственное действие – освидетель-ствовать Марью через врача и женщин-экспертов; так как мы с доктором в вольнодумстве пошли еще дальше пьяно-го монастырского пономаря: мы убеждены были, что не лешак ее носил и не от болотной воды у ней живот вырос. Я должен был взять на себя инициативу официального посягательства на честь девушки, пользовавшейся в обще-ственном мнении доброю репутацией. Хотя я и был уверен, что такое мое распоряжение будет оправдано перед зако-ном и судом результатами его; но мне тяжело было возму-щать нравственное чувство всего населения этого дикого захолустья. Сам Алексей Иванович, только скрепя сердце и ввиду необходимости, согласился подписать постановле-ние. Во избежание скандала, я предполагал было вызвать Марью в город и там освидетельствовать ее со всеми пред-писанными законами формальностями; но доктор объявил мне, что в таком случае будет пропущено время и освиде-тельствование не даст столь решительных данных для за-ключения, на которые он теперь рассчитывает. – Делать было нечего. Марью осмотрели две женщины. Они объя-вили, что хотя и нашли все признаки разрешения от бре-мени, но к этому, не на вопрос, присовокупили, что, мо-жет быть, это и от лягуш, что, может быть, лягуши и не че-рез одно горло выходили.

На такое заявление Марья сказала, что она в то время без памяти была, так против этого не спорит, и что если раньше иначе думала, так потому, что после того, как из нее лягуши вышли, у ней только в горле скребло.

– Нет, уж как, голубушка, – сказала одна из женщин, – не скребло! Везде, поди, скребло, да ты с переполоху-то не расчухала. Вот ведь какие притчи бывают!

После этого, по закону, я должен бы был отправить Ма-рью в острог; но, рискуя маленькою ответственностью, от-дал ее отцу на поруки.

 

Само собой разумеется, что для Марьи этим дело не кон-чилось: я представил его в уголовную палату, которая тот-час же распорядилась о заключении обвиняемой в тюрем-ный замок, а мне прислала указ, в котором между прочим было сказано: а судебному следователю Попову велеть ука-зом, дабы он на будущее время ни под каким предлогом не осмеливался уклониться от точного исполнения предпи-санных законом правил о пресечении обвиняемым спосо-бов уклоняться от следствия и суда и не руководствовался личными своими убеждениями, что в настоящем деле до-статочно отдачи на поруки и т. д.

Впрочем, при решении дела, палата переложила гнев на милость: по обвинению в детоубийстве, она Марью остави-ла свободною, за неимением улик, а по обвинению в неза-конном прижитии ребенка оставила в сильном подозрении. Надобно полагать, и палата убеждена была, что от Сеньки лягушам быть не почто... парень, как есть...

V.