Нежный отец и просужий братоубийца 5 страница

– Сперва по шее ударил раза два или три, а потом обу-хом по голове один раз.

– Зачем же еще по голове? Ведь, кажется, и по шее было довольно.

– Осерчал. – За что?

– А зачем он Патку без причины тиранит.... А она на меня же все сваливает.

После этого я велел увести Иванова и Паточку и привес-сти Крючиху. От этой женщины и на этот раз не мог до-биться никаких ответов. Составив постановление о явном упорстве ее, я позвал Иванова, чтобы попытаться добиться чего-нибудь с помощью очной ставки. Очная ставка выш-ла очень лаконична. Крючиха не произнесла ни одного слова, кроме «не знаю и «не помню»; Иванов же твердил «врешь», легко, но постоянно возвышая голос. Только по двум пунктам он от себя сделал Крючихе два вопроса: во-первых, на отрицательный ответ ее на спрос: разрезывала ли она труп? Иванов заметил: «надо поискать ножа»; и во-вторых, на такой же ответ на спрос: выносила ли она труп, спросил: «А кто обрубил концы жердья в огороде»?

Такие замечания вынудили меня снова сделать выемку в доме Крючихи и осмотр места. Из всех найденных в доме ножей, Иванов не признал ни одного за тот, которым был разрезан труп.

 

 

– Не утопила ли ты вместе с инструментом? – спросил он Наточку.

– Нет, Терентий Иванович: его куда-то маменька заде-вала.

Концы жердей, составлявших одно прясло огорода, ока-зались действительно обрубленными, именно там, где пе-ресекала его тропинка, ведущая от дома к тому месту, на ко-тором найден труп.

День начинал клониться к вечеру, и я закончил следст-венные действия, составив постановление о заключении Иванова в тюремный замок и сделав предварительные рас-поряжения на следующий день.

 

 

Утром явилась ко мне огромная толпа солдат и соседей Крючихи, и я сделал об обвиняемых большой повальный обыск. – Обыскные люди о Крючихе отозвались, что хотя она и промышляет нищенством, разъезжая для этого по уезду на наемных лошадях, и не может похвалиться соот-ветствующим ее летам целомудрием; но особенно дурных поступков за ней не замечено. О Паточке получен еще луч-ший отзыв: ее не совсем целомудренное поведение соседи оправдывали дурным воспитанием, бедностию и выдачею замуж против воли, за грубого мужа-разбойника, от кото-рого ей житья не было. Отзыв же об Иванове был реши-тельно в его пользу. Все солдаты единогласно показали, что это человек безукоризненной честности, никогда не изменявший своему слову и никогда не солгавший; что он много раз, не желая сделать вред товарищу, и в то же вре-мя солгать пред начальством, упорно молчал при расспро-сах и, без вины, равнодушно принимал наказания; что он всегда был незлобив, но его возмущала всякая несправед-ливость в отношении к слабым, на помощь которым он всегда являлся, если была к тому какая-нибудь возмож-ность; что он не мог выносить, когда кто говорил ложь в

 

 

глаза. Точно так же все солдаты единогласно удостовери-ли, что он обладает необыкновенной физической силой; а некоторые сказали, что он в тот вечер, когда убили Шер-стяникова, пришел в сборную и не отлучался ни ночью, ни в следующий день. Все эти отзывы были высказаны не в общих, заказных, как это бывает при повальных обысках, выражениях, а подтверждались указаниями на факты и сквозили неподдельным чувством.

Не скоро я кончил повальный обыск и облек его в фор-му. Ко мне стала собираться вчерашняя публика, чтобы уз-нать исход всех интересовавшего следствия. Между тем при-вели Крючиху и вслед за ней явилась Паточка, которую брал с собой непременный заседатель полицейского управ-ления, производивший, по моему требованию, поиски утоп-ленных Паточкою вещей мужа ее. Оказалось, что инстру-ментов отыскать нельзя, так как они брошены в самое глу-бокое место чрезвычайно быстрой, с песчаным и непостоян-ным дном реки, и, без сомнения, замыты уже глубоко. Но найдена фуражка, которая, попавши на воду дном, поплы-ла и остановилась на отмели. Она признана принадлежа-щею покойному.

Мне осталось, для округления дела, дать очную ставку Паточке с матерью ее. На этой очной ставке Паточка обна-ружила замечательные сценические способности. Ей хоте-лось порисоваться перед публикой. Она упала перед мате-рью на колени и, заливаясь слезами, стала умолять ее о соз-нании:

– Не запирайся, матушка! Не губи свое милое детище и т. д.

Драматический монолог глубоко тронул публику: бары-ни навзрыд плакали. Даже холодная Крючиха, по-види-мому, уступила мольбам дочери, которая в эту минуту ка-залась истинно прекрасной грешницей: ни одной тривиаль-ной фразой не испортила она своего монолога. Крючиха сказала:

– Ну, что делать: сознаюся я.

– Спасибо тебе, моя голубушка! – сказала Ƿаточка, бро-саясь на шею матери.

 

 

Сейчас же на лице ее расцвела веселая улыбка. Но Крю-чиха продолжала оставаться холодною, и больше не про-ронила ни одного слова.

Арестанток увели. Публика стала расходиться, обвиняя во всем Крючиху и жалея бедную Паточку. Многие пожа-лели Шерстяникова и никто – Иванова!

Как водится, я представил дело в уголовную палату, а копию с него начальник команды отослал в военно-судную комиссию.

Пока дело ходило по инстанциям, мне не раз приходи-лось бывать в остроге. Каждый раз я осведомлялся о Паточ-ке и каждый раз заставал ее в веселом расположении духа: в каморе своей она резвилась, как беззаботная птичка в клетке.

В остроге она родила недоноска, прижитого уже в зак-лючении. На это обстоятельство никто не обратил внима-ния, да и к чему?

Наконец вышло окончательное решение. Паточка при-говорена в каторжную работу на восемь лет. По счастию ее, ко времени приведения в исполнение решения, отме-нены были телесные наказания, и она весело взошла на эшафот. – Не думаю, чтобы она очень внимала словам свя-щенника, потому что постоянно кивала головкой то тому, то другому из зрителей. В то время, когда читали приго-вор, она показала мне мимически, будто курит, конечно, намекая на то, что во время следствия я иногда давал ей па-пиросы.

В то же время, на публичной площади другого города, исполнялся такой же точно приговор над Ивановым. Я уверен, что, сохраняя свою всегдашнюю флегму, равнодуш-но смотрел он на публику, быть может, презирая ее; но не думаю, чтобы кто-нибудь из окружавшей его, чуждой ему толпы выразил ему сочувствие. Да и нуждался ли в этом сочувствии тот, который и в каторге думал встретить таких же людей?

Найдет ли он там таких людей, как сам он? Вот вопрос!

III.

 

 

НЕЖНЫЙ ОТЕЦ И ПРОСУЖИЙ БРАТОУБИЙЦА

 

 

С

енокос – самое не сенокосное время для судебного следователя, да и для всякого другого чиновника, имеющего дела в уезде. Эта истина особенно дает

себя чувствовать в наших северных губерниях, где тридца-цативерстный волок*, разделяющий две деревни, не счи-тается еще больно великим, где сенокосы отстоят от селе-ний на целые десятки верст, иногда многие. Приезжаешь в деревню; ямщик подвозит к обывательской, если таковая полагается, а если ее нет, что, впрочем, редко случается в краю, где так редки населенные местности, то к десятнику. Да и десятника-то как найдешь?.. Дома старый да малый.

– Чья ноне неделя-то, бабушка Агафья? – спросит ям-щик у высунувшейся в окно старухи.

– А без большаков-то уж и не знаю, дитятко. – А далеко ли большаки-то?

– А в сузем, нони за третью Погорелицу ушли.

– Эк их! – скажет ямщик, недоумевая, что ему делать. Между тем все, что есть в деревне живого, окружает по-

возку, – пузатые ребятишки в засаленных холщовых руба-шонках и тощие собаки; только равнодушные свиньи про-должают нежиться в грязных лужах. «Далеко ли у тебя отец?» – спросишь какого-нибудь мальчишку; тот заревет благим матом и побежит, сломя голову, как от медведя, а за ним и вся толпа его товарищей.

Вот тут и производи следствие.

В более благоприятных обстоятельствах находился я один раз, забравшись в такую местность, куда сам Макар редко телят гоняет, где разве от девяти десятый имеет понятие о

 

 

* Лесистое пространство между двумя селениями.

 

 

своем уездном городишке, и где появление чиновника считается событием, – это потому, что в деревне, в которую я прибыл, находилось волостное правление, а между тем известно, что при волостных правлениях всегда водятся люди: сторож, писарь или его помощник, заседатель и т. п., след. есть через кого распорядиться о сборе народа. Но, несмотря на эти счастливые обстоятельства, в рабочую по-ру все-таки приходится подолгу ждать... скучать, и я ску-чал.

Но вот вваливается в занятую мною в правлении комна-ту для приезжающих чиновников высокого роста, но уже дряхлый старик. Я обрадовался ему, как давно не виданно-му однокашнику или родственнику.

– Что тебе, дедушка? – спросил я его.

– Молчи, ужо.... – ответил он, закашлявшись. – Садись, дедушка!

– Ладно, ладно, дитятко. Старик присел.... прокашлялся.

– А я все о Ваське-то, – сказал он. – А что о Ваське?

– Да как бы его опять домой.... большака-то? – В солдаты, что ли, его взяли?

– Нет; почто в солдаты: Бог миловал! – Так где же он?

– А в ссылку сослали. – Куда?

– Да куда? Известно куда. – В Сибирь?

– Нет, видно, маленько подале будет. – Так куда же?

– Да в каторгу-то в эту проклятую.

– Ну, дедушка, из каторги люди не выходят... разве ред-ко.

– Почто нет! И из солдатов выходят. Ноне так сила ста-ла выходить... и вскоре: все молодяжник такой!.. Новые и с деньгами выходят!

– Да то из солдат.

 

– Что из солдат? А вон лони* и из каторги Мишка Чи-ренок выбегал, а еще после моего-то вдолги ушел.

– Что же, он и теперь здесь?

– Нет. Наши-то мужики по что-то изловили его, да в город по десятникам и проводили. А оттудова, бают, опять на место увели...

– Как же так?

– Да мужики-то врут: не спросясь с места ушел, паспор-та не взял, глупый... так за то.

– А твой-то надолго ли сослан?

– Да кто его знает?.. Да ведь не на веки же вечные! Ре-шенье-то при мне вычитывали, да непонятливо таково: слы-шали да слышали, указ да указ... А разы-то не однако вы-читывали: то эстолько, то опять прибавят, то убавят, – кто их разберет! По что-то раза по три про одно поминали, а все не однако. Я все более про себя слушал. Наперво и мне ссылку сказали... Видно, постращать хотели, а потом уж и отказ. А Ваське, кажись, все одно да одно: каторга да ка-торга, а надолго ли – я не расчухал.

– Так, значит, он был наказан?

– Как не наказан! Наказан – на кобылу в городе клали... у церквы... на базаре.

– Ну, так сколько же ему разов дали?

– Да довольно дали-то: сполна, видно, отвесили!.. Этак под сто будет... А верно-то не знаю: не я ведь стегал. Ноне, бают, уж не стегают на кобыле-то, а моего-то отстегали... Эти в ту пору плети вышли... экие троехвостые. А до того проще было: все боле кнутом. Ну, да сласть-то видно ров-накая же.

– Ну нет: видно, дедушка, не видать тебе большака.

– Да все ваш брат, начальство-то, эк же бают; а я все думаю, не врут ли? Парня-то не по правилу сослали, так… это меня еще в ту пору ссыльный обнадеживал.

– Когда же это?

– А как решенье-то вышло. – Давно ли это было?

 

 

* Прошлого года.

 

 

– Да не как давно: годов с десятка полтора будет же, а не то немного и поболе. Да ведь ты лучше знаешь: как окруж-ные-то настали... ой нет, постой ужо! как старые-то ассиг-нации перестали ходить... Мне это памятно... окружный меня шибко выстегал...

– За что?

– А податей неохота было класти. А он говорит: «клади». – Отчего же ты не клал?

– А вот так... Думаю, оттерплюсь. Да нет, не стерпел: отдал. А после, как зажило-то, так опять и жаль стало. Да и Васька-то бранится: экой, говорит, голова! Ровно малой ре-бенок! Ведь не до смерти бы застегали... Так, вот, оттого-то и памятно мне это: подати новыми бумажками положил. А после этого Васька-то вскоре и ушел.

– Да за что его?

– А, вот, постой. Дай с краю рассказать. Как решили де-ло-то, а оно долго таково куда-то… в Питер ли, что ли… хо-дило, а мы с Васькой все в остроге сидим... Да, вот, постой ужо... Вот вышло это решение. Привели нас в суд и вы-читали: мне вышел отказ, а Ваську – на кобылу. Меня ско-ро отпустили: «Иди, говорят, домой». А Васька в остроге остался... палача т. е. дожидаться. Вышел это я из острога-то, а мне навстречу какой-то начальник идет, – по одежде-то я в ту пору подумал, – короткохвостый такой!

– Это твоего сына ссылать хотят? – он говорит.

– А почем ты узнал-то меня! – я ему опять говорю. – А по голове, – говорит.

В ту пору арестантам полголовы брили. Не баско тако-во: на одной-то косице ровно грива ботается, а на другой – чисто.

– Не по правилу, – говорит, – его ссылают. Он ведь не сознался?

– Нет, почто сознаваться? – говорю.

– Ну, так не пошто и ссылать, – говорит: – видно, в бу-магах не так написали.

– Я, – говорю, – и ране слыхом уверялся, да и в остроге православные сказывали, что как кто не сознался, так тот и прав; да, видно, ноне новый указ какой вышел...

 

 

– Нет, – говорит, – экого указу. А хошь, – говорит, – я те-бе сына выстараю?

– А дородно бы, ваше благородие. – Пойдем, – говорит, – на фатеру.

Вот пошли. А он дорогой все про себя хвастает: я, гово-рит, не простой человек; я, говорит, и в Питере всему на-чальству приятель; я, говорит, и самого набольшого там, первого после царя... «долги руки» какого-то... знаю: коль-ко раз во дворе у него бывал.

– А по что же, – говорю, – ваше благородие, ты с экими людьми советен, а в нашем городе живешь?

– Не своей волей, – говорит: – меня тоже сослали.

– Так как же, коли себя не мог отстоять, моего-то Васю-ху выстараешь?

– А то я... дело другое... Я самому царю сгрубил. – Вре, ваше благородие!

– А вот блажь нашла: не по что, говорю, указов вы да-вать, чтобы в каторгу ссылать. А царь-от и говорит: «А? Ко-ли ты так, так сам в ссылку пошел... вот тебе»! говорит.

Я про себя думаю: все врешь, паре; а сам говорю:

– А что, тебя там, в Питере-то, как ссылали, на кобыле, или инако как стегали?

– Что ты, говорит, глупый! Разве нас, благородных, сте-гают?

– Да ведь, уж коли сослали, так как ни на есть, да вспрыснули же?

Он осерчал; расходился.

– Хошь ли, что ли, я те бумагу напишу? – говорит. – Пиши! – я говорю.

– А что дашь?

– Нет, ты купец, скажи наперво цену, а я после: так и станем торговаться.

А он вдруг и заломи: – три целковые, говорит. Это де-сять с полтиной.

– Нет, – говорю.

– А что? Ты давай свое!

– Нет, долга песня нам торговаться. – Ничего. Ты давай свое.

 

 

– Ладно: хошь гривну?

Он опять осерчал. А я все свое. А он давай сбавлять; сба-вил уж он до полтинника... рубль семьдесят пять копеек.

– Да постой, – говорю, – что это мы торгуемся: товар-от где? Ты наперво напиши, да вычитай; я еще, может, тебе и надбавлю, как ладно напишешь.

Вот он написал и вычитал. Дородно таково написал: не по правилу, говорит, ссылают. И жалостливо!.. Ну, и при-врал небольцу: написал, будто мы со старухой сидим, да слезы проливаем... ровно в песне. А какое: я от роду не пла-кивливал. Ну, да это что? Быват, и поверят. Вот и говорю я: дородно, кажись, написал: хошь пятиалтынный (пятьде-сят две с деньгой)? Он опять осерчал.

– Ты, – говорит, – видно, тоже выжига, пошел вон! А я, как бы сбить, говорю:

– Я ведь темный человек... Ты, говоришь, самому царю сгрубил, так боюсь: не написал бы ты и тут каверзы какой: не растянули бы нас с тобой вместе. Вот что, ваше благо-городие!

Как взъярит он тут; да меня по шее. Хотел было я ка-раул кричать, да стерпел: думаю, как начальство узнает, так и вправду не взбубетенили бы.

Так и не написали. Тут я пошел в острог... к Васюхе. – Домой, – говорю, – идти лажу.

– Так что? – говорит. – Иди! Что тут попусту-то прое-даться!.. И без тебя отзвонят. Только смотри: мне Пашка глухой шесть гривен с пятаком должен, так стребуй!.. день-гами брал. А опять Мишке Бочкаренку я полтину за семя должен, так скажи: «Он мне не приказывал, а я не знаю»!

– Ладно, ладно, – говорю.

– Только ты мне денег оставь, – говорит.

– А на что тебе, – говорю, – деньги? Житье тебе дородно будет: харчи, одежа казенные, податей не спросят... а, бы-вать, и жалованье пойдет: робить сташь, так...

Это все я его разговариваю. – Да на, однако, – говорю.

Тут я и отсчитал ему три с полтиной. – Мало, – говорит.

 

 

– Да на что тебе эко место?

– А палачу, – говорит, – дать надо. – А по что?

– А помнишь, как он этта хвастал?

– Полно! Все ведь уж до смерти не застегает. А и захлест-нет, так одинова умирать: все к тому же Богу угодишь.

– Ну, ладно. Только, Христа ради, загороди ты нашу полянку от филяевцев. Осенью я свиней ихних застал.

– Ладно: загорожу, – говорю.

А я все-таки денег боле не дал: так с рублем серебром и ушел. А ноне, поди, и сам спасибо сказывает: и без денег отбоярился. А палач врал все... хвастал. Как мы в остроге сидели, так его по другому делу привозили; так сказывал: захочу, говорит, так сразу захлестну; моя, говорит, воля; мне никто не указ; нас, говорит, во всей губернии только трое таких: губернатор, архиерей да я – всяк по своей ча-сти набольший; все начальники в губернии и сам вица-гу-бернатор губернатора боятся; а я? Ни я его не знаю, ни он меня не знает.

А жаль мне Васюхи-то! Все думаю, как бы его воротить. – Да ты не рассказал все, за что он сослан.

– А вот постой. Все с краю расскажу: не все вдруг. –

– Ишь ты, снова начал старик, собравшись с мыслями, – у меня другой сын был... помене. Крестили-то его Алеш-кой, а все боле Мухорой звали; оттого, что из себя экая мухора был: черномазый, испитой, а сам такой вертячий. А Васька, тот детина большой был... красный такой, и про-сужий был. Этот все около дому, все в дом, да в дом, а Му-хора – тот не то: песенник! – И с измалетства все их совет не брал... все дерутся! А такая заноза этот Мухора был. Да-ром, что Васька экой медведь был, а Мухора все верх брал... ино мне бедно на него бывало. А тут еще у них из-за девчонки вышло. И девчонка-то дрянь: только кости да кожа... такая же песенница, как и Мухора. Уж не знаю, чем она Васюхе-то поглянулась. А она все к Мухоре льнула: так вот от этого-то у них еще боле пошло промеж себя. Васька стал похваляться: «Ужо говорит, каков-нибудь я тебе да бу-ду». – Полно, говорю я, Васька! Не нажить бы беды... да и

 

 

грех.– «А что грех, говорит: – мне от него терпеть мочи не стало». – «Плюнь, говорю я, Васька. Право, плюнь! Смот-ри...» «А я уж знаю, говорит». Ну вот, ладно. Собрались они оба в сузем на верх Утицы. Васька в лодке поплыл, а Мухора с ружьем горой пошел – непоседа такая был. Вот Васюха выплыл, а Алешки нет. «Где?», говорю. – «А ле-шак его знает: с ружьем суземом пошел». – Вот день нет, и другой нет. – «Ой, опять говорю я, не нажить бы беды, Ва-сюха! Нет ли на тебе приметины какой!» – «Мало ли, гово-рит, – какие приметины бывают? Не все от того: быват, барана резал». – «Так в огне бы сожег, говорю, – либо в во-де утопил». «Ишь ты; он говорит: – рубаха-то и всего два раза надевана; а с этим топором я в век не расстанусь… ловкой такой!» – Просужий был такой Васюха-то: не то, что пропить что без толку, а ино на свечку Богу не подаст: так же, говорит, сгорит, а Бог-от и впотьмах видит.

А тут и соседи стали приставать: «Где у тя, дядюшка Ере-мей, малыш-от?» – «А где, говорю: пес его знает, где ша-тается». – А промеж себя, вижу, шибко шушукаются. А потом вдруг всем миром собрались: отдайте нам Алексиюш-ка, говорят. – Мне бедно это: до того все Мухора да Мухо-ра, а тут вдруг Алексиюшком стал! А бабы, так те еще боле пристают. Послали с известьем в город: пропал, мол, а ме-ня с Васькой в правленье засадили, да и к дому сторожей нарядили. До того, как начальство кого посадит, так ходи по воле; только как спросят, так тут будь. А тут и сторожу правленскому не верят: своих сторожей приставили, ника-кой вести не допускают.

Вскоре вдруг по деревне крик такой поднялся: мужики горланят, бабы воют, воют... ровно пожар. А это Мухору-то отыскали. Думаю, видно, лешак пособил. Ребятишки в сте-пу-то камнями фуркать стали. Пришел, думаю, час смерт-ный. А уж и рад, что запёрт... за сторожами сижу; а все боюсь: убить – не убьют, а изувечить – изувечат... Не что возьмешь!

Вот в долги ли, в коротки ли, из города начальство нае-хало... людно таково. Исправник приехал, приехал стано-вой, наш помощник окружного, стряпчий, лекарь, писарь

 

 

городской с ними же, а с лекарем еще какой-то, который потрошит. Вот сколько! – Вот ты востер, ваше благородие: все один по эким делам ездишь; одному-то тебе и боле попадет, да и нашему брату легче: на одного-то все мене сойдет, а то на семерых... чем соймешься?

Поплыли все туда, где Мухору-то нашли. И нас поняли с собой, и народу людно. Гляжу – и Машка с нами. Мухори-на-то подружка. По что бы, думаю? Вот приехали. А Мухо-ра лежит на бортинке: листьем прикрыт и сучьями зава-лен. Сор-от духом разбросали. Вижу – Мухора и есть, весь в крови… засечен... и вонь такая! – «Твой это сын?» спра-шивает меня исправник, столь сердито. Я вижу, что запе-реться нельзя: соседи признают, да и лопотина его. – «Да, мой, говорю, надо быть, ваше благородие: ишь весь в кро-ви запачкан, так не разберешь». – Потом Ваську спраши-вает: «Это твой брат?» А тот в одно слово говорит: «Мой, видно». – «Видно! надо быть!» – передразнил исправник. А потом соседей спрашивает: «Он это?» А те, как волки, за-выли: «Он, он, ваше благородие». Тут стали писать... пень отыскали матерой. То исправник, то стряпчий скажут, а писарь все пишет... и все пустое: в кую сторону голова заг-нулася, которая нога скорчилась, куда рука засунута, кото-рое место просечено... какие прорехи на рубахе – и те все выписали! Потом исправник позвал Алеху Долгого: «По-кажи, говорит, откудова ты увидал?» Тот отвел не так-то далеко: «Вот тут, говорит, я прилучился». Ишь, я думаю, куда его леший занес! Опять исправник говорит: «А где он его засек»? Алеха опять показал: тут кровь нашли. Потом Машку спросили. А она, потаскуха, близко Мухоры воет-лежит, причитает; видно, жаль дружка-то. Привели ее. «Ты отколя видела?» И она отвела место: далеконько, а видно. «Я, говорит, корову искать ходила...» Лешай, видно, у нее корову-то унес. А просто: либо сама за ним, курва, пошла, – сговорились, – либо как пронюхала. У них ведь, у долговолосых, где надо, так нет ума: а где не надо, так и нашему брату того не догадаться. – Только исправник ей и говорит: «Ты это после расскажи». – А не по правилу ведь исправник молвил ей это, ваше благородие?

 

 

– Отчего же не по правилу? – спросил я в свою очередь старика.

– А как бы она тут-то рассказала, так Ваське ловчее бы было ответы держать.

Вот подняли Мухору, как есть, на доски, да и в лодку. Как приплыли в деревню, Васюху прямо к допросу и потянули. А ловко было он сперва отбояривался! Это он мне после сказывал: «Слыхано ли, говорит, чтобы брат на брата руку поднял! Как бы я засек его, так трясся бы все», говорит. «Видно, Алехино с Машкой дело, а они на меня поверну-ли». Как сказал он это, исправник-от и хотел было и их засадить: быват, и правда, думает; да этот стряпчий при-стал за них. Он и после не одинова дело портил. Он тут бо-ле всех виноват. А Алеха с Машкой всему делу начальни-ки: как бы не они, так, быват, так бы и прошло – пропал, да пропал. А это они наперво соседям проляпались, а по-том и доказывать стали.

– Да чем же они виноваты? – Как чем? Почто врать?

– Да ведь они правду говорили?

– Да не по что ляпать! Им что? Ведь не их... – А присяга-то?

– А что присяга? Ину пору и в пустом деле под присягой врут; а тут так... Нет, это у нас народ такой дикий.

После Васьки меня привели. А я что? Знать не знаю, да и все: дома был. И я говорю: слыхано ли дело, чтобы отец на свое детище руку наложил?

Тут стали Мухору потрошить; и нас привели всех. Раз-болокли его. Да и разболокали-то не по-людски: чем бы стащить все, они всю лопотину ножницами изрезали… чу-жого-то не жаль! Только я смолчал. Одна рука у Мухоры сжата была, а как разжали – в ней волосья. Ишь, ведь, ка-кой, прости Господи! И тут еще чем-нибудь да надо! А во-лосья-то, как у Васьки. Тут этот стряпчий и говорит исп-равнику: «Не правду ли я говорил? У Алехи черные воло-сья, а это рыжие... вон чьи!» А сам на Васюху перстом-то тычет. – «Да», промычал исправник. – Применили воло-сья к Ваське: исправник опять промычал: «Да». Тут потро-

 

 

шить стали, – а не по что бы: чего тут искать? Навозу ли, что ли? Ведь и без того видно, что засечен, – так нет! Спер-ва волосья обстригли; потом стали череп пилить… пила такая ловкая. В кости-то опять нашли иверень от топора... экой лоб был! Сходили к нам, забрали все топоры, а иве-рень-от к одному и пришелся. Не послушал меня Васька: чем бы забросить куда, он стал оттачивать, да пожалел: от-точить – не отточил, а приметину, что было точено, поло-жил. – Тут уж и вовсе напали на нас. Ваську в железо за-ковали, и колоды-то на ключ заперли; а меня – нет, не ви-новат, так... А Васька все на своем стоит: знать не знаю! Тут нас обех по десятникам в город, да и в острог…

– А тебя-то за что же?

– Да вот так! Все этот стряпчий виноват. Как шли эти спросы да переспросы, им все хотелось, чтобы Васька по-винился; а он – нет! Они меня подущали уговорить его. А я сказал: почто я стану уговаривать на себя эко дело ляпать? А тут бабы опять соврали, будто моя хозяйка кровь на Ва-сюхиной рубахе отстирывала. Я ничего не чул про это, а меня вдруг и спрашивают: «Коли Васюха барана резал»? Я вспомнил, что Васька этак хотел про кровь сказать; поду-мал, да и говорю: перед Успеньем. А и не ладно вышло. Этот стряпчий опять спрашивает: «Почто резал: на кокор-ку* али так есть»? А я и ляпнул: задницу-то, вестимо, на кокорки, а перед во щах съели. «А сало?» – опять тот спра-шивает. – А про сало, говорю, не знаю. А Васька-то друго-мя показал; а хозяйка тоже опять другомя. Как бы меня не так спросили, а спросили бы: резал барана Васька, али нет? так я бы и сказал, что запамятовал, а тут, видишь, я и не догадался. Так вот за это-то меня и посадили: ты, гово-рят, его покрываешь! А того не разумеют: кому же и по-крывать сына, как не отцу? В доме-то все перерыли, – ров-но Мамай прошел! И все при мне, да при Васюхе. Ну, да это-то, пожалуй, и ничего бы: без нас-то, пожалуй, и упо-ловинили бы; да нехорошо то, что и до казны дорылись. А

 

 

* Вяленое мясо, преимущественно дичь.

 

еще соседи про себя шушукают: вот где горбуновские-то крестовики! говорят. А врут! У Горбунова и крестовиков-то не было... ассигнациями все, старыми.

– А что это за Горбунов?

– А это пустое! Тут ране того проезжал на ярмарку, на Евдокиевскую, устюжанин один. Там есть речка этакая… Югом прозывается, так по этой речке все устюжане живут. Этот завсе у нас приставал. А тут его пониже нашей-то де-ревни подняли: так на нас ляпали. Только тогда следство было по правилу... так и прошло! Да ведь и тут, как бы не этот стряпчий, так тоже бы ничего, быват, не было бы. Он еще и после, как в суде нам решенье вычитывали, подо-шел ко мне, да и говорит: «И тебя бы надо на кобылу вмес-те с сыном: ты всему делу начальник»! – Вот как врет!

– Ну, а отчего же тебя посадили, а хозяйка твоя дома осталась?

– Да та, глупая, ловчее показала, как есть... Ну, да я уж за то и отзвонил ей после...

– Ну, и не жаль тебе было малыша-то, Мухоры-то? – А что его жалеть-то? Ведь уж не воротишь.

– И во сне он не снится тебе?

– Почто? Во сне одни бабы видят, а человек спит, так что увидит? Глаза-то закрыты ведь… А и не любил я Му-хоры!

– За что же? Разве он не работал?

– Нет, почто не работать! В иной работе самого Васюху за пояс заткнет. Не любил я его за то, что ину пору не дело делал. Ино, в простую пору, чем бы около дому что, а он либо с девками ломается, либо ребятам свистульки выре-зывает... ножи тупит. Однова мы ямщину держали; так то-го и смотри, что лошадей упарит. А все из-за чего? Иной начальник на вино даст; а он про себя деньги копил, да вдруг и купи бабушку...* перед девками наигрывать, да у солдата зеленое экое перо от птицы от какой-то... Вот он какой был! Да это-то еще что... А как Горбунов-от этот проезжал, так он и тут... Мы с Васькой-то думаем, как бы...

 

 

* Гармония.

 

 

А он подслушал ли, что ли... разбудил мужика: «Убирайся, говорит, по добру по здорову!» Васька воровски от него ло-шадь запряг, да едва сустиг, говорит...