Нежный отец и просужий братоубийца 2 страница

– Помогает, кормилец, помогает: ноне получше стало. Дай Бог ему самому доброго здоровья. Добрый этот барин у нас! До того что, что лекаря тоже были! Я ведь, корми-лец, как за Михайла-то вышла, так все около обыватель-ской трусь; ну, так все господа-то наши приметны нам. В ту пору, как стала я помнить, лекарем-то, уездным-то, был у нас, – долго таково, – Карло Игнатьевич... из поляков, ска-зывали. И такой был немилостивый: хоть какой больной приходи – прогонит! У вас, говорит, свой удельный лекарь есть. А удельный-то лекарь где? В те поры контора-то в губернии была. Наш-от лекарь в 3 года раз проедет, да и то только лошадей переменит. А ведь этот Карло-то Игна-тьевич, ину пору, неделю и больше выживет. Прежде ведь не то, что ноне. Вот и ты, кормилец, сегодня приехал, а завтра и норовишь куда-нибудь дале, а до того не то; да еще как голову подымут… своей ли смертью умрет человек

 

 

ли, баба ли, – все потрошат! И со всякой головы волость лекарю окуп подай. Наперво Карло-то Игнатьевич по пя-тидесяти ассигнаций брал, а после, как на серебро пошло, так по 25 целковых стало... надбавил!

– Да зачем же платили?

– Ой, кормилец! Не дай, так всю волость испоганит. – Как это испоганит?

– А вот как, кормилец. Увидит лекарь который дом по-лучше – и велит туда покойника волокчи. Вот хозяин и откупится. Тут поволокут в другой дом, в третий, да так всех и очистят, а ино, бывает, и потрошить-то не надо, ли-бо на улице выпотрошат; а, глядишь, сойдет и боле пяти-десяти-то рублей. Али Божьей милостью человека заши-бет: сгонят всю волость стрелу искать, и ни одинова не на-хаживали! А ноне о таких и следства нет: становой духом велит схоронить; только разве попы поперечат.... да то что? А дивно это, в. в! Этот Карло-то Игнатьевич: и речь у него русская чистая, и обличье русское, а поляк!

– Ну, а как же все это вывелось?

– А уж и не знаю как это, кормилец, вывелось: как-то помаленьку. А все же оно велось. А вот нынче, как настали ваш брат, следователи, так Александр-от Платонович, что перед вами был, тот и вконец вывел. Утопленника в ту пору подняли у нас. Он это и наезжает. Созвал это он мужиков, да и говорит: лекарь, говорит, у вас денег будет просить, так не давайте: не надо, говорит! Уж не знаю, знал ли он, что лекарь станет просить, али что.... только и вправду ле-карь стал было подлезать так и сяк, – да, говорят, нет! Смешной такой этот лекарь был; только недолго был. А шиб-ко смешон был! Из жидов, сказывают, вот что Христа-то распяли....

– Чем же он смешон был?

– Да с рожи-то, кормилец, как-то непригляден был... живейный такой.... долгоносый; а сам до нашего брата, до баб, падок был; а того не разумеет: кто же на поганого полезет, прости Господи? Наш-то молодяжник, промежду себя смеются; говорят: у них и мужики-то не так, как на-ши, ходят. А отец дьякон поддакивает, говорит: они подре-

 

 

занные какие-то. Дивлюсь я этому, кормилец: как это у них бабы-то ребят носят? Ведь не сами же о себе... Разве как в нечистого-то веруют, так это он, окаянный, как-нибудь... А Богу он никак не молился: ни по-ихнему, ни по-нашему. Вот поляки-солдаты опомнясь с арестантами приходили, тоже с поляками, так те молятся и кстятся, только не смыс-лят, как кститься-то... всей пятерней… ровно на балалайке играют. Не знаю уж, разве не декуются ли они это?

– Ну, а теперь у вас и свой лекарь недалеко.

– Недалеко, да что в нем проку? У него веришка-то и есть помогчи, и, сказывают, знающий; да что в нем? При-дешь к нему, а его лицо корпежит.

– Отчего же корпежит?

– Да ишь ты, кормилец, он из немцей: чтó мы говорим ему – он не понимает, а опять что он по-своему-то лепечет – мы не разумеем. Ему это забедно, а нам-то ину пору и смешно покажется. А он бы, сердечный рад.... Да нет! Ноне не то: и Александр Петрович и наш-то лекарь приедут, так не то, что на дом ко хворому сходят, а недалеко-то, так и в другую деревню съездят. Нет, нет, уж не то ноне стало! Вот и закалякалась я, кормилец, а тебе, поди, и на покой надо?

– Ну, так покойной ночи.

Только что проснулся я на другой день, Матвей Него-дяев уж стоял в моей комнате.

– Что тебе? – спросил я.

– Да вот что, ваше выс-ие, – проговорил он, наклоняясь к моей постели, почти шепотом: – Кипрюха ляпает: Ириха-то, говорит, ему созналась....

– В чем же она ему созналась?

– А говорит, как они дверь-то вертели, так она, потаскуха, им теплину держала.

– Будто так она ему и сказала?

– Так, так, в. в! Его бы к присяге притянуть, так, бывает, и не отопрется.

– А Кипрюха-то здесь? – Здесь, здесь: привел.

– И опять, я думаю, поплатился?

 

– Да что делать, в. в., хоть и охолостили, а все мошну выворачивай: косушку посулил!

– Хорошо, спрошу; а ты пока ступай, да пошли сюда сот-ского.

– Ладно, ладно, в. в.... Вошел Виктор Иванович.

– Здорово ночевали, в в.! – приветствовал он меня.

– Покорно благодарю. Садись, так депутат будешь. Хо-чешь чаю, так сам наливай.

– Былое дело, в. в. А народ-то никак весь собрался: люд-но что-то... и бабья понабралось!..

Вошел сотский.

– Да вот я посылаю за священником; а той порой сде-лаем очные своды и допросим неприсяжных. Ты, сотский, сходи, попроси сюда священника, чтобы пожаловал с кре-стом и Евангелием.

– Тотчас, в. в.

На очных сводах все свидетели были допущены к при-сяге. Неприсяжные же семейники Ивана Негодяева и Ири-ны показали, что тот и другая в ту ночь, когда была сдела-на кража, видно, дома ночевали: «Почто-де не дома? Куда нужно сходить – на то день есть».

Явился священник. – Я позвал сотского, с тем, чтобы приказать ему послать в мою комнату свидетелей, которые должны дать присягу, и прикосновенных к делу лиц.

– А вот этого человека, – сказал священник, указывая на сотского, – я покорнейше прошу, в. в., предать суду: он еретик!

– Не знаю, батюшка, – заметил сотский, – который из нас еретник есть: ты, али я?

– Ты будь вежливее со священником! – заметил я сот-скому.

– Да ведь он наперво облаял крестьянина богомерзким назвищем... своего сына духовного: чем бы благословить, а он еретником обзывает...

– Нет тебе моего благословения! Ты не только еретик, а и ересиарх. Я прошу вас, в. в., поступить с этим человеком по всей строгости законов!

 

 

– Мне, батюшка, кажется, что это меня не касается, да, признаться, я и не понимаю, в чем тут дело.

– А вот какое дело, в. в.! – сказал сотский.

– Ну, ну! Пусть сам расскажет, – заметил священник. – Вы увидите, в. в., что он сам себя обвинит. – Вот какое дело, в. в., стряслось у нас с отцом И., – начал сотский. – Оно-медни Бог послал мне сына. Вот я и пошел по его бла-гословение на погост... молитву родильнице дать, а младен-цу имя нарекчи. В ту пору шугу* несло, так пешком пошел. Дожидался этта я его благословения, дожидался! Чуть не целый день проманил. Перед вечером уж собрались. Дохо-дим до реки. А я это с той стороны, с нашей-то, про его благословение и лодку привел. Как дошли мы это до реки, он и говорит: «Знашь ли что, Кузьма? Больно, говорит, мне за реку попадать неохота!.. не равно захлебнет... ишь как шуга-та валит, говорит». И я-то это вижу: шибко шуга напирает! – Да как же, говорю, в. бл.! Ведь надо же хре-стьянский долг исполнить? Ведь она у меня не какая-ни-будь!... «А вот что, говорит, Кузьма: я молитву-то этта вы-читаю, а ты ее родильнице-то сам отнеси». – Да как же это, я говорю, батюшка? «А вот как, говорит,...это по правилу можно... Слыхал, поди, что как нет попа да воды, так по-витухи сами в песке кстят?» – Это точно, говорю, батюшка, бают про это; да то кстить, а это молитву дать! «Ой ты, говорит, голова, не сумневайся! Давай-ко, говорит, шапку-то сюда!» Я это дал. Вот он перекстил ее эдак, да и про-бормотал в нее молитву ли, что ли, прости Господи!.. По-том опять перекстил; зажал края-то, да и говорит: «На, го-ворит, да только не разжимай до дому-то!» Вот это, взял я, а сам сомневаюсь... дело экое небывалое! Подумал я это, да и говорю: а как же, батюшка, я через реку-ту попадать буду? Одной-то рукой в лодке, да еще по шуге и простой не

 

 

* Шуга – осенний лед или, правильнее, густеющая на дне реки от хо-лода вода, которая, иногда вместе с песком, охладевая вследствие рас-ширения, поднимается на поверхность в виде мокрых комьев снега, плы-вет по течению и, от действия холодной атмосферы, превращается в лед.

 

попадешь, а опять молитва-та, ведь, не зашита? «Ну, гово-рит, молитва-та ведь не лягуша... не ускочит!» – Нет, го-ворю я, батюшка, как хошь, эдак, по моему скусу, неладно. «Экой ты, Кузьма, говорит, бессребреник! Ну не хочешь, так вот как, говорит, сделаем: эдак-то, говорит, пожалуй, еще складнее будет». Тут он выволок из кармана пол-про-свиры да опять и вычитал на нее что-то. «Ну вот, говорит, неси эту просвиру домой, а как принесешь, так разломи по-полам: одну часть пусть родильница скусит, благословясь, а другую – пусть на ворот повесит: это, говорит, и от глазу еще помогает. А эту, говорит, что в шапке-то, пожалуй, и выпусти». Это мне и самому складнее показалось. Взял я, и говорю: а какое же имя-то нарек? «А кого, говорит, она принесла: парня или девку?» – Почто, говорю, девку? Изве-стно, парня. «Смотри, говорит, как бы нам не обмишу-литься... ноне ведь строго стало». – Да что ты, говорю, ба-тюшка: неужто я уж этого-то не разумею, что парень, что девка! «То-то, смотри! говорит». Не сомневайтесь, говорю, в. бл. «Георгий, говорит, осенний будет», – это по-ихнему Георгий, а по нашему Егор. Ну ладно, думаю, пусть Егорко будет... имя не худое! Перед осенним Егорьем и дело было. Да уж после спохватился, что не след бы и на просвиру-то начитывать. Вон, ведь, оно какое дело, в. в.: ведь мне от ма-лых робятишек проходу не стало!.. Зубоскалят! Как, гово-рят, дядюшка Кузьма, молитву-то в шапке из-за реки пере-проваживал?

– Борони, борона! борони, да добаранивай! – перебил о. И.

– Ладно, ладно, батюшка, и до конца дойдем! Ну, а по-том, в. в., привожу я это младена-то на погост... кстить то есть. Ну, видно, и тут не без проманки обошлось. Ну, вот окстили... без меня дело было. А как окстили, мне кум-от Митрей Иванович и говорит: «Ведь неладно, паре, оксти-ли!» А что? – говорю. «Да поп-от парня-то ведь Пудом, го-ворит, назвал». – Как так? – говорю. «Да так, говорит: кре-щается, говорит, раб божий Пуд!» – Да ты-то, кум, что же? – говорю. «А мне, говорит, что: отплевался так...» – Ну, го-ворю я, в. благосл., я те сам 500 пудов отвешу! Это точно,

 

 

что я сказал эти слова. Помянешь, говорю, ты меня! Объя-вил это я по соседям; а те говорят: да что это, и вправду? Подадим на него всем миром просьбу, а не то он всю волость во все роды перепакостит. Уж коли одного Пудом назвал, так иного и аршином назовет. Вот и послал я про-шение. Нарочно на посад ездил... к ссыльным: славно та-ково все выписали!.. Так вот отчего, в. в., я ноне еретни-ком стал!

– Доборонила борона? – спросил сотского батюшка. – Да, видно, доборонила, в. благосл.

– Так вот, в. в., – сказал мне священник: – я говорил, что он сам себя обвинит: при вас он кощунствует. – Глупая голова! обратился он к сотскому: – ведь ты произносишь хулу на единого от 70!

– Да хошь бы от 80.

– Ну вот, в. в., и еще прибавил! Не угодно ли вам его арестовать!

– Батюшка! – ответил я, – это не мое дело.... тем более, что оно уж, как видно, идет по вашему ведомству...

– Как угодно, а по-моему, следовало бы его...

Я велел сотскому позвать людей, которые должны при-сягнуть и находиться при присяге. – Обряд присяги кон-чился. Отец И., уходя, пригласил меня к себе, когда буду свободен. Я пообещался. Затем я приступил к допросам обыскных людей и начал с женщин.

Вошла молодая, с привлекательным лицом, женщина, усердно крестись на образа.

– Смотри же, матушка, сказывай все по совести... помни: ни для дружбы, вражды, ниже страха ради...

– Точно так, в. б.

– Иначе, на страшном суде ответ дать должна. – Должна, должна, в. б!

– Помни, что ты сказала: «Аминь!»

– Помню, в. б., помню: велико слово «аминь»! – Как ты думаешь: кто обокрал Матюгу?

– Как кто? Разве ты не знаешь? – Не знаю.

 

– Ой, вре! Знашь, быват, – отвечала мне, лукаво улыбаясь, допрашиваемая.

– Ну, знаю ли или нет, а ты должна отвечать... по при-сяге...

– Ой ты! Да совру ли я? Из чего мне врать-то? – Ну, так кто же?

– Да кто? Вестимо кто: кроме Государевича да Ваньки Долговязого некому! Это не я одна говорю.

– Ну а Ирина?

Допрашиваемая подошла ко мне очень близко, толкну-ла меня в плечо и вполголоса проговорила:

– Что Ирина? С ветру ляпают на Ирину! А ты, Виктор Иванович, смотри не проляпайся, что я скажу... мужики заедят...

– Что ты, милая, – отозвался Виктор Иванович: –я ведь сам присяжный человек.

– То-то, смотри, а не то ведь я и сама Настасье-то Аве-рьяновне.... помнишь?...

– Ну, ну, – пробормотал Виктор Иванович: – отвечай вправду, что его выск-ие спрашивает.

– Что Ирина! Не пойдет на такое дело Ирина: бабье ли это дело?

– Да ведь вон говорят.... – заметил я.

– А что говорят? Говорят, что она у нас садки* повые-ла.... а врут все! Я сама, грешница, наперво на нее дума-ла.... Думаю, больше некому.

– Отчего же думала ты, что больше некому? – А из-под неволи, думала.

– Как это?

– Как? А вот как. Ведь ее, сердечную, за голяка выдали, приданым обделили... сама, вишь, виновата: почто на Го-сударевича полезла? Ну, а тем... новой-то семье... забедно стало, что приданым обделили... Ину пору и есть не дадут. Так вот и думали... а это не она. В девках-то, в. б., какая умница была: ласковая, приветливая... вот экого парнечка

 

* Огороды.

 

 

худым словом не обзовет!.. Ну, а теперь по что-то зубаста стала... Бог ее ведает! А это на нее так... с ветру ляпают...

– Ну, ступай с Богом домой, да посылай поскорее другую. Да нужно руку приложить!

– Ладно. Ты, Виктор Иванович, вели за меня заручить... только, чтобы писарь не знал, что тут написано, – не проля-пался бы!

Вошла с такими же церемониями другая женщина. Она дала такое же показание, но с некоторыми подробностями. – Говорят, – спросил я ее, – что Ирине в мужнином се-

мействе житье худо?

– Ну, да как наперво не худо: учат! – Как это учат?

– А как учат нашего брата? Всяко учат: ино за волоси-цы...*, боле за волосицы, а ино и иным чем: всяк по своему скусу. Вон меня так... да ну его, прости Господи, красную рожу!.. А вон Иришку-ту, ляпают, ногами-то к грядке при-тянут, да кто чем попало... Всякомя учат нашего брата, кор-милец... Нельзя!

– Отчего же нельзя?

– Да ведь уж это не нами повелось: видно, уж по пра-вилу так.

– Да ведь это нехорошо.

– Да для нашего-то брата, вестимо, не больно-то хоро-шо; да уж коли закон такой, так что!..

Большинство женщин подтвердили показания двух пер-вых, и только три последние остановились на «знать не знаю». Вероятно, содержание показаний первых дошло до мужиков, и те напомнили им о том, что наука и правило не пустые звуки, что у всякого свой скус есть.

Мужики дали показания совершенно в другом, отзываю-щемся дипломатиею, скусе. Все они, как один человек, ска-зали, что далеко живут от обвиняемых – иной сажень за 30, другой – за ручьем; что слыхом они уверяются, будто дело Лютикова, Негодяева, а, пожалуй, и Ирины, а окромя того не знают: сами-де тут руки не прикладывали; что о Люти-

 

 

* Волосы на висках.

 

 

кове они ничего сказать не могут... не нашей-де волости; что Иван Негодяев напредь того ни в каких глупостях за-мечен не был; что Ирина Негодяева им уж надоела: из-за нее-де вот колькой день проманки... как бы не проляпа-лась бы, так, быват, и следства не было бы; что не надо им ее: сама виновата... почто с вором обходилась... у ней ли женихов не было; что если ее и учат, так так и следует: на то закон, на то правило есть!..

После того я допросил свидетелей. Свидетели Лютико-ва сказали, что действительно в тот вечер он бывал у них по делу, но в какое время, того сказать не могут: часов-де мы не знаем. Тот свидетель, у которого Лютиков будто бы ночевал, заявил, что уходил ли его ночлежник ночью, он не знает: спал, так...

Свидетель Матвея Негодяева Кипрюха, при допросе, под-твердил заявление первого; но на очной ставке с Ириной оказалось, что Кипрюха дал фальшивый смысл ее фразе. Ирина на вопрос его: не была ли и ты с ними? сказала ему: да, видно, с теплиной стояла... На что им я?

На этой очной ставке Ирина, несмотря на явно болезнен-ное состояние, возвысила голос, а Кипрюха уступил перед ее меткими аргументами. Ирина раскраснелась, и только временем заметно было, что недуги напоминают ей о себе.

Вошел Лютиков.

– Здравствуйте, Иван Васильевич! – начала Ирина иро-нически.

Лютиков не отвечал ей и даже отвернулся от нее.

– Что, Иван Васильевич, – продолжала она: – на одной-то половице стоять, видно, не под елочкой сидеть? Что мол-чишь... лицо-то свое белое отворачиваешь? Видно, не те речи, Ванюшка, ноне услышишь! Видно, не с молочком я, не под елочку... на егубово задворье пришла?

– Отвяжись! Знать я тебя не знаю, потаскуха!

– Так ты, Иван Васильевич, не знаешь меня? – сказала Ирина, близко подступая к Лютикову.

– Почем я знаю, что ты за бухтину несешь? Доличи: ко-гда я с тобой сволочился?

– А как дядюшке Матвию хоромы робил.

 

 

– Врешь ты все.

– А с кем же я в девках-то обходилась? – Видно, с лешим, коли под елочкой.

– А разве леший учил меня, как младена-то извести? – А то кто?

– Кто? – крикнула Ирина, выходя из себя. Она пригото-вилась плюнуть на Лютикова.

Я удержал ее, и она чуть не повалилась на пол.

Скоро пришла она в себя, но физические силы явно из-меняли ей. Я предложил ей сесть и быть хладнокровнее.

– Ладно, в. б.... Он говорит – не он; а спроси ты его, в. б., кто посылал меня на Вакомино? Сходи ты, говорит, к Гри-горью Яковлевичу, да попроси ты, говорит, мелу белого, да купоросу синего, да бели*; да возьми ты, говорит, вина, где знашь; да сботай это в бутылке все вместе; да поставь на три дня в навоз; да потом и пей на здоровье, говорит. – Ишь ты, в. б., он не токмя что младена хотел извести, да и меня-то: это уж я после расчухала...

Тут Ирина, по-видимому хладнокровная, плюнула Лю-тикову в лицо, Лютиков утерся и заметил мне, что я нап-расно допускаю такие бесчинства в моем присутствии. Я предложил составить об этом особый акт; но Лютиков от-казался, а Ирина требовала. Я согласил их на том, что в протоколе очной ставки упомяну о том. Лютиков, до сих пор сдержанный и хладнокровный, видимо изменился в лице. Он не ожидал, как видно, удара с этой стороны.

– Ишь как он сбледнел, в. б.! Рожа-та какая стала!.. Трясется! Да постой! Ты говорил, что у тебя коренья есть; что как воровать пойдешь, так все уснут, что ты и началь-ство опоишь. В. б., обыщи его! Отбери у него эти коренья! У него в левом кармане лежат.

Я призвал сотского и посторонних, и у Лютикова дей-ствительно оказались в левом кармане разные травы и бу-мажки с заговорами.

– Это что? – спросил я Лютикова.

 

* Мышьяк.

 

 

– Это вот от мурашей, это от крови, как посечешься, а траву от костолому пью... прихватывает, так...

– Врешь! крикнула Ирина. – А покажи-ка долонь*. Растерянный Лютиков показал. На ладони оказался ру-

бец.

– Это он, в. б., траву-силу врезывал.

– Врешь, – сказал Лютиков. – Это у меня с измалетства так.

– Нет, ты врешь! Ты мне сам проляпался. – Коли?

– А у меня не записано. Вот, не правду ли я, в. б., гово-рю?

– Ну, вот она говорит, – вмешался я, – что ты виделся с ней в кабаке у Егора Прокопьевича и говорил...

– Не видал я ее: все она врет. Спросите хоть самого Его-ра Прокопьевича!

– Да спрашивай – не спрашивай, а были мы, дядюшки-ны матвиевы пятаки-то серебры пропивали.

– Врешь ты!

– Его благородие видит, как вру я.

Я кончил очную ставку. Послал за Григорьем Яковлеви-чем и Егором Прокопьевичем, а сам, вместе с Виктором Ивановичем, пошел к священнику. Там я застал накрытый стол и всю низовскую аристократию: тут были о. дьякон, фельдшер приказа Василий Устинович и еще какой-то хо-роший прихожанин.

На накрытом столе вскоре появились водка, красное ви-но и разные закуски: великолепные пироги с сигом и пал-тусиной; грибы, яйца и разные рыбы во всевозможных ви-дах и сочетаниях.

Все мы выпили по рюмке водки. После того, как водит-ся в порядочном обществе, завелись речи о высоких пред-метах. Отец дьякон сообщил о некоторых изобретениях своих по части механики. Потом Василий Устинович перетянул нить разговора на свою медицинскую сторону. Упомянув о

 

 

* Долонь – длань – древний первообраз употребляемого ныне в искажен-ном виде «ладонь».

 

 

хитрости англичан по машинной части, он рассказал весь-ма поучительный анекдот о французах такого содержания: «Как-то приезжают в Париж наши русские какие-то кня-зья ли, графы ли... только люди образованные... расшар-киваются, говорят на разных на ихних языках, все в нос эдак... А там у них дома не обедают... все по трактирам. Вот приходят это они в трактир обедать: давай-ка, брат, го-ворят, мусью! Вот хорошо. Подают им это битую говядину, биштеки, коклеты разные... ну, огурцы, горчицу... Вот ото-бедали это; спасибо брат, мусью, говорят, хорошо приго-товил! – А это нишаво, это он по ихнему-то, по-француз-ски-то лепечет, таперечи. Ви старой капиль кушаль, а при-ходить трукой рас, я фас малятой капиль поштуй. Это по-ихнему, а по-русски значит: теперь я вас угостил старой лошадью, а в другой раз жеребенка зажарю, так не то бу-

дет».

Этот анекдот дал повод к самой оживленной беседе. Отец дьякон выразил недоумение.

– У нас в семинарии, – заметил он, – профессор фран-цузского языка сказывал, что французский язык то же, что латинский, только в нос говорить нужно, например: pons pontis, мост – pont; mons montis, гора – mont, meus мой – mon, fons fontvis источник, ручей – font и т. д. А немецкий, говорит, язык черт знает что такое: ни на латинский, ни на греческий, ни на русский не похож! Сам, говорит, не могу примениться... да и вам не велю. А это, что вы говорите, Василий Устинович, больше на русский похоже. Ну, вот вы говорите по-французски, капиль, а по-латыни equus, equa… По-моему, капиль больше похожа на нашу кобылу, чем на еqua.

– Да ведь в нос, отец дьякон! – возразил Василий Усти-нович.

– Да разве в нос; да и то никак не выйдет: еqua, кобыла, капиль.

– Да не в том дело, – вмешался в спор отец И. – Будь я на месте государя, я бы именным указом запретил это. Сами они хоть лягуш жрите, а наших кобылятиной не окармливайте.

 

 

– Нет, – заметил Василий Устинович, – это для здоровья не вредно. Давайте, зажарьте мне лошадиного мяса, а еще если молодого!.. – Тут Василий Устинович чмокнул языком.

– Ну, а приди-ка ты у меня тогда к причастью: не допус-каю, скажу: кобылье рыло!

На эту тему спор долго не мог истощиться. Хотя все об-щество шло против Василья Устиновича, но он чувствовал, что, в теории, он стоит выше предрассудков. Когда отец И. заметил, что все он врет, хвастает, что дай ему самому ко-былятины, либо кобыльего молока, так и его бы вырвало, Василий Устинович поднялся на хитрость.

– Отчего же, батюшка, вас-то не вырвало, когда вы при-нимали в последний раз порошок, что я вам давал? – спро-сил он.

– А оттого, что одно – порошок, а другое – кобылятина. – Да ведь это экстракт кобылятины в сухом виде.

– Как так?

– Да так. Это верно.

Отца И. при этих словах Василья Устиновича стало ко-робить: как будто он муху проглотил. Впрочем, особенно вредных последствий не случилось. Между тем, мне дали знать, что явились свидетели из Вакомина, и я отправился на станцию, пригласив и 0. И. прийти туда через несколько времени с Крестом и Евангелием.

Действительно, на станции меня ожидали целовальник Егор Пропьевич и торгующий крестьянин Григорий Яков-левич. Целовальник показал, что не помнит, была ли у него Ирина с Лютиковым: народу-де у него много бывает, так... Григорий Яковлевич припомнил, что действительно дал Ирине сколько-то купоросу и мелу; но бели, хоть и держит ее для заводу, на сторону он никому не отпускает. Очные ставки с Ириной ни к чему не повели: всякий ос-тался при своем.

Спрошенная после того мать Ирины подтвердила слова последней, сказав, что когда заметила, что ее тошнит, отыскала в навозе бутылку и вылила зелье, а бутылку раз-била.

 

Покончив все эти допросы и очные ставки, я призвал Ирину, чтоб исполнить обещание свое – выслушать ее рассказ. Она опять потребовала, чтобы я писал все «с краю». Я согласился; и она начала:

«Вот, как еще в подросточках-то я была, ваше б-дие, так тоже по вечерованьям ходила. В те поры Государевич-от этот все более в нашей волости робил. Зеленый, пригожий в ту пору был он такой из себя! И теперь сам видишь: из лица белый, кудри черные... А речи?.. Хохотом девки хо-хочут, как он слово какое этакое скажет!.. Уж и в ту пору люб он мне был, да мала была... зелена. А веришка-то уж была, как бы поиграть с ним... Вот это в долги ли, в корот-ка ли, вечеруем мы, этак, тоже; а он как-то и подсуседился ко мне, а я про себя-то и рада. Вот он хлесть меня по крыль-цам-то!.. Лихо таково! А я ему и говорю: «Ну, ты леший, вавило!» Вот, ничего. Он взял, да и пересел к Машке Ко-собрюхой. Бедно таково стало мне!.. видно, уж время мне пришло... Вот, ваше б-дие, с тех пор как отрезало! При-хожу, это, домой-то, да и не знаю, что это со мной деется. Всю ноченьку не спала: чего, чего я и не передумала? То будто голос его услышу: посмотрю в окошечко на улицу, а его нет. Поутру встала сама не своя: за что ни хвачусь – все из рук вон падает! Видит это матушка. Любила она меня в ту пору, сердечная... сжалилась, видно, надо мной: сама печет блины, да и говорит: «Вот я тя, плеха, сковород-ником-то как одену, так ты, говорит, перестанешь у меня как во хмелю ходить!» Да не помогчи уж, видно, было мне ни сковородником, ни иным каким пристрастьем. За зав-траком мне и еда на ум нейдет, через силу через великую съела ли я, не съела ли два блинка, а самой так вот и пла-кать бы! Вот как отзавтракали мы, это, матушка-то и го-ворит: «Прогони, говорит, скотину за осек»! Больно это мне по нутру пришлось! Так бы вот из избы-то и выскочила! А сама обманываю: мешкотно стала оболокаться... ровно не-охота. Инда матушка взъелась: «Ишь, говорит, ровно под венец собираешься!» – Иду, иду, говорю я. Вот, это, по-гонила я скотину-то. Гоню, а все думаю... Да что думала я?.. Ничего не думала... шла я без ума, без памяти. А на то,

 

 

видно, хватило разуму-то, чтобы, как взад-то пойду, так не обойти того местечка, где Государевич робил. Издалека, это, заприметила его... Сидит, бревно обтесывает. А как заприметила, так и ёкнуло у меня сердечушко! Тут и сов-сем с ума спятила. Ой, думаю, идти, али своротить? А сама все иду на него... ровно кто подталкивает. Гляжу – и он ви-дит меня. Будто лесину прилаживает; на меня погляды-вает, а сам песеньку припевает:

 

Назови меня сестрой родной, Красивой девушкой!

Уж как нет у меня сестры родной, Красивой девушки...

 

Люба мне показалась эта песенька: про меня, думаю, поет... ко мне прикладывает. Вот и после того, как услышу ее, хошь и другой кто поет, так чуть не заревлю... ровно льдом сердце-то обложит!.. Вот подхожу я к нему, сама не своя....

– Бог на помочь, – говорю, – Иван Васильевич! – Это, язык-от сам собою ляпнул. А он положил, этак, топор-от, поклонился, да и молвил:

– Покорно благодарим, Ирина Прохоровна, – говорит. – Как это? – говорит.

– Да за осек, – говорю, – скотину прогонила, так опять домой ползу; – а сама остановилась. – Устала, – говорю. Это опять сам о себе язык ляпнул. Только то правда, что в ту пору как косой подсекло мои ноженьки... инда трясусь вся, а саму всю, как огнем, палит. А он и молвил:

– Присядьте, говорит, отдохните!

– Нет, – говорю, – Иван Васильевич, не заругалась бы матушка.

– Почто, – говорит, – ругаться! – Говорит это он, а сам бе-рет меня за руку, да и садит возле себя.

– Ой, – говорю, – Иван Васильевич! а сама сажусь... и охо-та, и страшно! Дивно лишь то мне показалося: моя рука ров-но в огне горит, а у него холодная, ровно лягуша. Уж после

 

того вдолги говорю ему: «Почто это у тебя, Ванюшка, ру-ченьки-то такие холодные?» а он говорит: так, видно...

Ну, только как села я возле него, ровно прилепило меня. Вот те Христос, ваше б-дие, хоть бы и захотела встать, не встать бы. Тут, это, он как обнял меня рукой-то, – меня вконец из ума вышибло. Схватила его за шею-то, да и ну целоваться; да не так, как на игрищах целуются, а другомя как-то. Что после того деялось – и самой толком не расска-зать, да и не надо. Только в тот час, видно, продала я дья-волу тело свое белое».