Экспозиция и общее членение темы 11 страница

В соответствии с вышеупомянутыми отношениями, но более радикально прослеженными, Гегель при своей необычайной чуткости к самому глубинному мышлению языка охотно использовал выражение «идти к основанию». То, что в гегелевском, т.е. здесь в буквальном, смысле приближается к основанию, при этом не исчезает, но то, что идет к основанию, первоначально находит основание и, исходя из этой находки, приходит к возникновению. «Идти к основанию» для Гегеля означает следующее: совпадение определений какой-либо вещи в господствующем надо всеми определениями единстве.

Однако такими замечаниями, которые легко накапливаются, мы не можем закончить толкование отдельного слова «основание». Мы еще ничего не рассматривали с того места, из которого говорит положение об основании, поскольку мы слышим его во второй тональности, которая позволяет звучать взаимопринадлежности основания и бытия. Это созвучие мы слышим, размышляя о том, что положение об основании, а точнее, его установление в качестве высочайшего основоположения, проделанное Лейбницем, подготавливает ту бытийно-историческую эпоху, в которой бытие проявляется как трансцендентально запечатленная предметность. Когда мы размышляем об этом, то принимаем во внимание следующее:

То, что означает на нашем языке выражение «основоположение основания», является сокращенным переводом наименования principium reddendae rationis sufficientis. Основание — это перевод ratio. Констатировать это, пожалуй, излишне. Кроме того, это будет оставаться констатацией общего места, и притом до тех пор, пока мы не задумаемся над тем, что имеет значение в данном и в подобных случаях с переводом. «Переводить» и «переводить» — не одно и то же, если в одном случае речь идет о деловом письме, а в другом — о стихотворении. Первое переводимо, а второе — нет. Между тем, современная техника, точнее говоря, родственное ей современное логистическое истолкование мышления и говорения уже пускает в оборот машины для перевода. Но при переводе речь идет не только о том, что в том или ином случае переводиться, но и о том, с какого языка и на какой. Между тем, прозвучавшие сейчас замечания касаются тех отношений перевода, которые при некоторых знаниях и небольшом размышлении легко обозревамы. И все же мы все еще можем упустить ту решающую черту, которая проходит сквозь все существенные переводы. Мы подразумеваем такие переводы, которые в эпохи, чье время наступает, транслируют труд поэзии или мышления. Эта черта состоит в том, что перевод в таких случаях является не только истолкованием, но и преданием. В качестве предания он принадлежит к самому глубинному движению истории. Согласно ранее замеченному, это означает, что существенный перевод в эпоху бытийного посыла судьбы так или иначе соответствует тому способу, каким в посыле судьбы бытия говорит язык. Правда, лишь намеком было показано то, каким образом кантовская «Критика чистого разума» соответствует требованию положения о достаточном основании и приводит к языку это соответствование. Но «разум», равно как и «основание», говорит как перевод слова ratio. Если мыслить исторически, то это означает, что, исходя из того мышления, которое в свете положения о достаточном основании является критикой чистого разума, своим двояко-единым сказыванием говорит слово ratio, называя и разум, и основание. В таком говорении передается ratio и то, что в нем продумано. Эта передача движет подлинную историю. Рискуя быть заподозренными в преувеличении, мы можем сказать даже, что если бы в мышлении Нового времени не говорило ratio, имеющее в переводе двойной смысл — разум и основание, то не существовало бы кантовской «Критики чистого разума» как установления границ условий возможности предметов опыта.

Таким образом, констатация того, что слово «основание» является переводом ratio, могла бы лишиться своей банальности. Мимоходом лишь стоит указать на то, что классическим источником для понимания того, как удачно в мышлении Нового времени ratio передается словами «основание» и «разум», являются параграфы с 29-го по 32-ой «Монадологии» Лейбница. «Монадологией» называется одно из последних сочинений Лейбница. Его тема — принципы философии. Девяносто параграфов этого сочинения позволяют увидеть каркас западноевропейской, а в особенности нововременной метафизики так ясно, как едва ли какой-либо другой философский труд докантовской эпохи. Упомянутое сочинение Лейбница, появившееся в 1714 году, только в 1840 году было опубликовано во французском оригинале Ганноверской библиотеки учеником Гегеля Иоганном Эрдманом.

«Основание» — это перевод ratio. Таким образом, то, что называется «основанием» и о чем говорит положение об основании, передает то, что узнается и мыслится в двояко-едином сказывании ratio. Об этом мы и должны спрашивать. Мы можем проделать это пока лишь довольно грубо. Чтобы не довольствоваться случайным объяснением слова, мы должны удерживать в поле зрения направление нашего пути; ибо нам важно рассмотреть то, что бытие и основание «суть» то же самое, а также то, каким образом это действительно так. Сейчас это означает, что нужно вместить и вновь воспринять в подлинную память то, каким образом сообщает о себе в самом начале бытийной истории тожесамость бытия и основания, и притом сообщает для того, чтобы затем в качестве этой тожесамости на долгое время остаться неслышимой и немыслимой. Однако это неслышимое является чем-то неуслышанным именно из-за исключительности бытийной истории и ее начала.

В слове «основание» говорит ratio, причем именно исходя из двойного смысла разума и основания. Выражение «быть неким основанием» характеризует также и то, что мы называем причиной, по латыни — causa; поэтому принцип основания, так часто уже упоминавшийся, также гласит: Nihil est sine causa. Вследствие давней традиции и приучения мышления и сказывания мы больше не находим ничего волнующего в том, что ratio одновременно называет и разум, и основание. Однако если хорошенько подумать, то мы вынуждены будем признать, что то, что означает «основание», т.е. глубина и земля, почва, на первый взгляд, совершенно не имеет никакого дела с разумом и восприятием. Между тем, ratio бесспорно означает одновременно и разум, и основание. Откуда происходит этот двойной смысл ratio?

Латинское слово ratio изначально и в собственном смысле подразумевало не разум, и не основание, а нечто другое. Однако это другое не является настолько совершенно иным, что смогло бы воспрепятствовать слову ratio обладать впоследствии двойным смыслом: «разума» и «основания». Для того чтобы мы сразу же отыскали для латинского слова ratio классическую область его сказывания, стоит процитировать одно место из Цицерона. Оно одновременно проливает свет и на ту взаимосвязь вещей, о которой мы хотели бы поразмышлять. Цицерон говорит (Part. 110):

Causam appello rationem efficiendi, eventum id quod est effectum.

Если переводить обычным способом, то это означает: «В качестве причины я обращаюсь к основанию воздействия как к исходу и результату того, что подвергается воздействию».

Что мы должны делать с этим высказыванием Цицерона? Кажется, что оно в большей степени покрывает суть дела мраком и тенью, нежели привносит в нее света. Впрочем, к счастью, дело обстоит, таким образом, только до тех пор, пока мы не отбросим слепую поспешность, с которой мы переводим латинские слова привычными нам словами: causa как причина, ratio как основание, efficere как воздействовать, effectus как действие. Эти переводы совершенно правильны. Но их правильность является чем-то двусмысленным; ибо именно из-за нее мы запутываемся в исторически более поздних, нововременных представлениях, которые авторитетны еще и сегодня. Запутавшись таким образом, мы более не слышим ничего из того, что и как говорится в римском слове. Однако даже если мы обращаем на это внимание, то все еще остается спорным, услышим ли мы это снова в достаточной мере.

Causam appello rationem efficiendi, eventum id quod est effectum. Мы находим, что здесь ratio и causa названы во взаимосвязи с efficere и eventus. Слово eventus, пожалуй, является ключом к высказыванию Цицерона, которое звучит почти как констатация какого-нибудь классного наставника, не неся на себе следов какой-либо всемирно-исторической важности. И все-таки нечто подобное содержится в процитированных словах. Eventus — это то, что выходит на свет; efficere — это выведение и порождение. В области порождения и выхождения на свет речь идет о ratio, о слове, которое мы теперь больше не можем переводить как «разум» и как «основание»; ибо этим мы сами себе загородили бы путь внутри того горизонта, которого отныне нужно придерживаться. Но как тогда мы должны перевести ratio efficiendi? Ratio есть ratio для того, что должно быть порождено, оно является его причиной, causa. Отношение к efficere характеризует ratio как causa. Эта causa принадлежит к области порождения, в которой нечто выходит на свет. Каким образом causa принадлежит именно к ней? Потому что она обладает характером ratio. Но что означает здесь ratio? Подчинено ли ratio области efficere или даже вовсе ею ограничено? Отнюдь. Совершенно наоборот. Область efficere и eventus принадлежит к области ratio. Но того, что называет это слово, мы как раз не узнаем из процитированного места, потому что все, что говорит в нем Цицерон, сводится к слову ratio. И все-таки высказывание Цицерона остается поучительным.

Ratio относится к глаголу геог, основной смысл которого таков: «принимать нечто за что-либо»; подставляется, подкладывается именно то, за что нечто принимается. То, чему нечто подставляется, при таком подставлении, прилаживается, направляется к тому, что ему подставляется. Это «направлять нечто к чему-либо» составляет смысл нашего глагола «считать». «Считаться с чем-либо» означает «не терять это из виду» и «направлять к чему-либо». «Рассчитывать на что-либо» означает: ожидать чего-то и при этом придерживаться этого как того, на что можно полагаться. Собственный смысл глагола «считать» не отнесен с необходимостью к числам. Это можно сказать и о том, что называют вычислением, калькуляцией. Calculus — это игровой камень в настольной игре, а затем также и счетный камень. Калькуляция — это счет (Rechnen) как превосходство: одно превосходит, сравниваясь и оцениваясь, нечто другое. Поэтому счет в смысле оперирования с числами является особым родом счета, отличающимся благодаря сущности количества. В счете с чем-либо и расчете на что-либо нечто таким образом рас-считанное порождается для представления, а именно выносится в очевидное. Благодаря такому счету нечто выводится на свет; следовательно, eventus и efficere относятся к области ratio. Кратко объясненный здесь подлинный и потому широкий смысл глагола «считать» заключен в латинском глаголе reor.

Ratio означает учет (Rechnung). Когда мы считаем, мы представляем то, с чем необходимо считаться и на что необходимо рассчитывать в некоей вещи, то, что нужно не терять из виду. Что-либо таким образом сосчитанное и вычисленное дает отчет (die Rechenschaft) о том, что имеет значение в отношении с вещью, о том, что в ней самой является чем-то ее определяющим. В таком отчете проявляется нечто, в чем заключается то, что какая-либо вещь такова, какова она есть. Ratio означает учет; но учет в двойном смысле. Во-первых, учет предполагает счет как делание; а в ином смысле — то, что получилось в результате такого делания, т.е. нечто сосчитанное, произведенный и предъявленный учет, отчет.

Мы говорим «давать отчет». Язык римлян говорит: rationem reddere. Поскольку в учете и отчете предъявляется то, с чем считаются и на что рассчитывают в некой вещи или действии, то reddere с необходимостью относится к ratio. То, что principium rationis является principium reddendae rationis, заключается в сущности самого ratio. Как отчет оно в себе является неким reddendum. Этот последний, откуда-нибудь исходя, не предлагается и не навязывается ratio. В сущности ratio reddere является чем-то прежде образованным и прежде востребованным в качестве учета. «Рассчитывать на...» и «считаться с...» — это некое превосходящее пре-подношение.

Обратимся на мгновение к одной промежуточной, но важной мысли. Положение об основании, услышанное во второй тональности, говорит: «Бытие и основание: то же самое». Между тем, мы слышали: «Бытие всегда проясняется в качестве бытийного посыла судьбы». С ним в качестве того же самого совпадает некая, так или иначе, удавшаяся оформленность основания, ratio, учета, отчета. Если теперь reddendum относится к сущности ratio, то вместе с ним изменяется также и род и смысл rationem reddere. И хотя это языковое выражение у древних римлян и у Лейбница было одним и тем же, но именно это то же самое изменяется бытийно-исторически тем способом, что начинает и подготавливает чеканку эпохи Нового времени, т.е. то, что благодаря кантовскому мышлению стало известным под названием «трансцендентальное». У Лейбница reddere отнесено к Я и осуществляется посредством этого представляющего Я, которое определено как несомненный для себя самого субъект. Такое истолкование сущности человека, а тем самым и того, кто получает нечто преподнесенное в reddendum, было бы странным во времена Древнего Рима, хотя и не столь решительно чуждым, как для греческого мышления. Лейбницевское мышление слышит в reddendum другой посланный судьбой характер требования. Ибо здесь ratio является principium, неким задающим меру для всякого сущего относительно его бытия и господствующим требованием. Оно требует доставки отчета для возможности подсчета (Durchrechnung), который все, что есть, рассчитывает как сущее. Ratio sufficiens, собственным и единственно достаточным основанием, summa ratio, высочайшим отчетом для всеобщей исчисляемости, для вычисления универсума является Deus, Бог. Что говорит Лейбниц о Боге по отношению к универсуму? В 1677 году (в возрасте тридцати одного года) Лейбниц пишет диалог о Lingua rationalis, т.е. о вычислении, о том роде учета, который должен быть в состоянии сделать подсчет отношения между словом, числом и вещью вообще для всего, что есть. В этом диалоге и в некоторых других трактатах Лейбниц заложил мысленный фундамент для того, что не только используется сегодня как мыслительная машина, но и, пожалуй, для того, что определяет образ мышления. В одном из рукописных примечаниях на полях к этому диалогу Лейбниц замечает: Cum Deus calculat fit mundus. «Когда Бог считает, возникает мир».

Нужно только проявить готовность бросить взгляд на наш атомный век, чтобы увидеть, что если, согласно словам Ницше, Бог мертв, то сосчитанный мир еще остается и повсюду предъявляет человеку свой счет, рассчитываясь всем за principium rationis.

Тринадцатая лекция

Положение об основании гласит: «Ничего нет без основания». Nihil est sine ratione. Основание — это перевод ratio. А перевод там, где говорение основного слова переводится с исторического языка на какой-либо другой язык, становится традицией. Традиция, если она застыла, может вырождаться в обременительную ношу и препятствие. Это может произойти, потому что собственно традиция (Überlieferung), о чем свидетельствует ее имя, является неким отпусканием (ein Liefem) в смысле liberare, освобождения. В качестве такого освобождения традиция извлекает на свет скрытые ценности некогда бывшего, даже если этот свет — всего лишь колеблющийся свет утренней зари. То, что слово «основание» — это перевод ratio, говорит о том, что ratio передается в «основание», каковая передача уже и раньше говорила двусмысленно. Правда, двусмысленная передача ratio в словах «основание» и «разум» только тогда получает свой решительный отпечаток, когда посыл судьбы бытия определяет ту эпоху, которая, согласно историческому времяисчислению, называется Новым временем. Если же бытие и основание «суть» то же самое, нововременной бытийный посыл судьбы также должен преобразить древнеримский двойной смысл ratio.

Насколько бы смысл основания, а именно почвы и земли, не казался далеким от смысла разума, а именно восприятия, слуха, в двойном смысле ratio оба эти значения уже заранее находятся вместе, хотя и не мыслятся специально в своей взаимопринадлежности. В соответствии со сложившимся обстоянием дел мы должны сказать следующее: «В том, что называет ratio, обозначены оба направления этого двойного смысла, и разума, и основания». Тогда что означает ratio? Мы ответим при помощи перевода слова ratio: учет. Но учет здесь нужно мыслить в смысле глагола reor, к которому принадлежит существительное ratio. «Считать» означает «направлять нечто к чему-либо», «представлять нечто как нечто». То, в качестве чего нечто представляется, является чем-то подставленным. Этот широко мыслимый счет определяет также смысл слова «вычисление». Говорят, к примеру, о математическом вычислении. Но существует также и другое вычисление. Еще Гельдерлин использовал слово «вычисление» в более глубоком смысле в «Примечаниях» к своим переводам «Царя Эдипа» и «Антигоны» Софокла. В «Примечаниях к "Эдипу"» (Stuttg. Ausgabe V, 196) звучит следующее:

Также и иным произведениям искусства по сравнению с греческими недостает достоверности; по крайней мере, до сих пор о них судили больше по тем впечатлениям, которые они производят, нежели согласно их законному вычислению и прежнему образу действий, которым порождается Прекрасное.

И далее:

Закон, вычисление, способ, каким некая система ощущений, целостный человек, развившийся под влиянием стихий, и представление, и ощущение, и рассудочность возникают друг за другом в различных последовательностях, но всегда согласно некоему надежному правилу, является в трагическом больше равновесием, чем чистой последовательностью.

А «Примечания к "Антигоне"» начинаются так (a. a. O.S. 265): «Правило, вычислительный закон «Антигоны» относится к закону «Эдипа» как к так что равновесие склоняется больше от начала по направлению к концу, чем от конца по направлению к началу.»

Поскольку оба примечания говорят о «равновесии», кажется, что приводимое здесь вычисление представляется количественно-механически, математически. Однако упоминаемое Гельдерлином равновесие относится к весам и уравновешенности художественного произведения, т.е. здесь — к трагическому изображению в трагедии.

Ratio — это вычисление, учет в широком и большом смысле, а следовательно, и в обычном. Счет как указание направления от чего-то к чему-то, так или иначе, нечто предъявляет и таким образом является в себе неким отдаванием, reddere. К ratio принадлежит reddendum. Но согласно бытийно-исторической взаимосвязи, исходя из которой говорит ratio (в более позднее время — в качестве разума и основания), reddendum имеет несколько иной смысл. В соответствии с Новым временем в нем заключается момент безусловного и всеобщего требования доставки технически и математически вычисляемых оснований, т.е. тотальная «рационализация».

Хотя, излагая principium reddendae rationis, Лейбниц и говорит на латыни, но совсем не языком времен Древнего Рима. И все же то, что по-римски означало ratio, передалось в представление того, что в Новое время говорят слова «разум» и «основание».

Но каким образом смогло раздвоиться ratio в своем древнем смысле так, что теперь оно говорит двусмысленно: и как основание, и как разум? То, каким образом это смогло произойти, должно было бы уже сейчас стать ясным тем, кто обладает тонким слухом. Между тем, требуется еще одно особенное указание на это «каким образом»; ведь мы говорим о неком раздвоении ratio на ratio как разум и ratio как основание. Говоря о раздвоении, хотелось бы дать понять, что оба слова, «разум» и «основание», и то, что ими сказано, устремлены в разные стороны, но все-таки удерживаются в одном и том же стержне, благодаря чему собственно они и в своем стремлении врозь, и именно в нем, относятся друг к другу. Древневерхненемецкое слово, обозначающее раздвоенный сук, раздвоенный ствол дерева и все дерево такой конфигурации звучит так: die Zwiesel. Такой Zwiesel мы часто можем встретить у круто взмывающих вверх старых елей в темных лесах верхнего Шварцвальда. Каким образом ratio является неким Zwiesel? Ratio означает учет в широком смысле, в соответствии с которым в чем-то считаются с чем-то и рассчитывают на что-либо, так же, как мы говорим «причислять», не имея в виду при этом числа. В учете нечто подставляется, не произвольно и не в том смысле, что кто-то может подставить кого-то под подозрение; подставляется нечто, в чем как раз уже заключается то, что с какой-либо вещью дело обстоит так, как оно обстоит. То, что так подставлено, вычислено в качестве того, в чем это заключается, есть нечто предлежащее, несущее (das Vorliegende, Tragende), нечто учтенное при учете; ratio тем самым является базисом, почвой, т.е. основанием. Счет в подставлении представляет нечто как нечто. Это представление нечто как нечто есть некое пред-себя-приведение (ein Vor-sich-bringen), которое про-водит так или иначе нечто пред-лежащее и в таком про-ведении слышит, как обстоит дело с тем, на что рассчитывают и с чем считаются. Счет, ratio в качестве такой способности слышать является разумом. Ratio в качестве учета есть основание и разум.

Мы пытаемся мыслить положение об основании как сказание о бытии. Положение говорит: «Бытие и основание: то же самое». Чтобы продумать сказанное, мы спрашиваем: «О чем говорит основание?» Ответ звучит так: «В слове "основание" говорит, передаваясь, ratio, каковое слово одновременно подразумевает разум». То, каким образом ratio есть некая вилка, некий Zwiesel, уже объяснялось. Возвращающий к мысли вопрос о том, что же говорит положение об основании как сказание о бытии, тем самым изменился и теперь звучит так: «Каким образом ratio и бытие "суть" то же самое?» Указывает ли вообще Zwiesel-слово ratio, замещающее теперь слово «основание» и в то же время остающееся двусмысленным, на некую взаимопринадлежность, т.е. на тожесамость с бытием? Непосредственно в Zwiesel-слове ratio это невозможно рассмотреть. Ни первый из зубцов вилки раздвоенного слова «учет», «отчет», ни второй (ни «разум», ни «основание») не называют бытие непосредственно.

Вопрос, перед которым мы поставлены благодаря положению об основании, гласит: «Каким образом бытие и ratio "суть" то же самое? Каким образом основание и разум (ratio), с одной стороны, и бытие, с другой, принадлежат друг другу?»

[Если бы мы были в состоянии вынести этот вопрос в его полной значимости, то впервые смогли бы получить свидетельство того, что в качестве посыла судьбы бытия освещает и одновременно затеняет западноевропейскую историю, а сегодня и связанную с ней планетарную всемирную историю.]

Когда мы спрашиваем, каким образом бытие и раздвоенное ratio «суть» то же самое, т.е. принадлежат друг другу, то вопрос, по-видимому, заключается лишь в том, чтобы разместить бытие, с одной стороны, и раздвоенное ratio, с другой стороны, в утвержденной взаимопринадлежности. В таком намерении вышеупомянутая взаимопринадлежность выступает как нечто третье, как некая крыша, свод, который словно бы уже готов для того, чтобы вместить в себя как первое, так и второе. Однако полагать так было бы заблуждением. Скорее, такая взаимопринадлежность должна вспыхнуть именно из того, что имеет в ней свое пристанище и что тем самым говорит уже из себя самого: хотя и различными способами, но бытие говорит с нами как φυ′σις, из-себя-распускание, как ’ουσι′α, присутствование, как предметность. В равной мере ratio говорит и как основание, и как разум. Чем-то в подлинном смысле неясным и проблематичным остается именно взаимопринадлежание (das Zusammengehören). Это взаимопринадлежание должно проявиться из того, что, исходя из самого себя, относится к некоему «вместе» (das Zusammen), причем предполагается, что здесь под этим «вместе» подразумевается нечто большее и совсем другое, чем некое спаивание Друг с другом двух уже разобщенных кусков. Согласно этому, бытие как бытие должно принадлежать ratio, и наоборот: само раздвоенное ratio, если мы уделим достаточное внимание его сказыванию, говорит о своей принадлежности бытию. Однако если мы напомним себе о том, что же говорит ratio, а именно об учете, то не обнаружим в этом ничего, что могло бы говорить в пользу некой принадлежности бытию. Как же происходит, что слово ratio не отвечает нам, когда мы спрашиваем о том, каким же образом нечто в нем названное содержит в себе принадлежность бытию? Это происходит, во-первых, потому, что сейчас мы рискуем взять слово ratio само по себе и как бы в отрыве от его сказывания, которое всегда является неким историческим сказыванием. Во-вторых, мы блуждаем в потемках относительно принадлежности ratio бытию потому, что слишком легко выпустить из смысла то, что слово «бытие» также говорит только исторически. Этим нам дается некое решающее указание. Вопрос о том, каким образом бытие и ratio принадлежат друг другу, можно задать лишь в соответствии с бытийным посылом судьбы, а ответить на этот вопрос можно посредством такого мышления, которое возвращается к бытийному посылу судьбы. Но мы узнаем посыл судьбы бытия, прежде всего, проходя сквозь историю западноевропейского мышления, начиная с мышления греков. Начало бытийного посыла судьбы находит свое достойное соответствие и сохранность в мышлении античности от Анаксимандра до Аристотеля. Вопрос о взаимопринадлежности бытия и ratio мы задаем бытийно-исторически и первоначально только тогда, когда мыслим этот вопрос и его содержимое по-гречески.

Путь, которым следуют наши вопросы, обозначен посредством того, что мы слышим положение об основании. Поэтому мы идем от основания обратно к ratio. Но ratio говорит на римской латыни, а не по-гречески, т.е. не таким образом, что мы, слыша это слово, были бы в состоянии задавать наш вопрос первоначально-бытийно-исторически. Или все же римское слово ratio одновременно говорит также и по-гречески? Это на самом деле так. Ибо «ratio» в истории мышления, со своей стороны, является переводящим словом, а следовательно, и передающим. Как в основных словах мышления Нового времени, в «разуме» и «основании», передается раздвоенное ratio, так и в римском слове ratio говорит некое греческое слово; это слово λο′γος. В соответствии с этим мы только тогда бытийно-исторически и одновременно первоначально слышим положение об основании во второй тональности, когда высказываем тему положения по-гречески: το′ ’αυτο′ (’εστιν) ’ειναι′ τε και′ λο′γος — то же самое (есть) ’ειναι и λο′γος. Хотя непосредственно у самих греческих мыслителей это положение в таком виде не встречается. И все-таки оно называет черту бытийного посыла судьбы греческого мышления, и притом тем способом, что предвещает более поздние эпохи бытийной истории.

Принимая во внимание вопрос, только что более точно определенный в его границах, мы должны сейчас продумать следующее: каким образом в греческом слове λο′γος говорит принадлежность того, что сказано в этом слове, к бытию, т.е. к ’ειναι? Это греческое слово, заменяющее латинское esse и наш немецкий вспомогательный глагол «быть» («sein»), означает: при-сутствовать (an-wesen). Проясненное в греческом смысле «бытие» значит: вы- и проявляться в несокрытом и, являясь таким образом, длиться и пребывать.

Каким образом принадлежат друг другу это бытие, которое следует мыслить таким образом, и основание и ratio? Пока мы оставляем этот вопрос в такой форме. Он остается путанным и не дает даже намека на ответ. Эта путанность распутывается, когда мы спрашиваем: «Каким образом принадлежат друг другу "быть", которое нужно мыслить по-гречески как "присутствовать", и λο′γος?» Или иначе: «Каким образом в том, что называет слово λο′γος, говорит взаимопринадлежность с по-гречески продуманным бытием? Каким образом λο′γος и "присутствовать" "суть" то же самое? Что означает λο′γος?»

Для тщательного обсуждения этого решающего, но также и далеко идущего вопроса уже будет многое достигнуто, если мы больше не будем упускать из виду того, что приобрели на пути нашего лекционного курса. Что же это? Это очень простое понимание, которое мы слишком легко и охотно принимаем, потому что оно является простым. Что же оно нам показывает? Оно позволило нам узнать следующее: основание и разум — это перевод, т.е. историческая передача раздвоенного ratio. Ratio — это перевод, т.е. историческая передача λο′γος. Поскольку это так, мы не можем мыслить λο′γος ни исходя из нашего более позднего представления об «основании» и «разуме», ни даже в смысле римского ratio. Как же тогда? Ответ: греческим способом, в смысле греческого мышления и сказывания. Этот ответ, кажется, недорого стоит, на первый взгляд, это вообще не ответ; ведь что значит мыслить и говорить по-гречески? А это значит, что «греческое» подразумевающегося теперь мышления и сказывания определяется как раз посредством λο′γος и в качестве λο′γος. Поэтому мы не имеем права убедить себя, что размышлять о греческом слове λο′γοςи его сказывании по-гречески, а следовательно, не щадя привычного нам представления, легко.