Дэнни Шугермэн Беверли Хиллз, Калифорния 16 страница

Я не могу поверить, что ты это сказал. - Теперь по её лицу текли слёзы.

Ну, а что бы ты хотела, чтоб я сказал?

Я не знаю, чёрт тебя дери! Я думаю, нет разницы, что это наш ребёнок, твой и мой, а не твой и Памелы?

Мне - нет, нет разницы. Я не хочу ребёнка. Никакого ребёнка. Я не могу это себе позволить, и я не хочу ответственности.

Единственная причина, почему ты не можешь себе этого позволить - в области эмоций, бросила ему она.

Даже если и так, не лучше ли было бы тебе иметь ребёнка от того, кто хочет быть его отцом?

- Очевидно. Так что ты предлагаешь?

Это тебя устроит. Если у тебя будет ребёнок, то это будет твой ребёнок. Если ты захочешь сделать аборт, я заплачу тебе за него и приеду в Нью-Йорк, чтобы быть в это время с тобой, я обещаю, что я приеду. Я буду там вместе с тобой, и всё будет прекрасно, вот увидишь. Ты можешь пойти и сделать это в выходные, я буду свободен на процессе и, возможно, мы смогли бы после этого уехать вместе.

Патриция рассматривала свои ногти, кольца, концы длинных - до талии - рыжих волос, а затем посмотрела ему прямо в глаза.

Решено, - сказала она холодным тихим голосом.

Последовало долгое-долгое молчание, затем Джим одарил её одной из своих знаменитых мальчишеских улыбок и сказал небрежным голосом:

Это был бы совершенно удивительный ребёнок, ты знаешь, с гениальностью матери и поэт, как отец.

Очень может быть, - сухо ответила Патриция. - Но едва ли это окажется достаточной причиной, чтобы ему родиться. Это не тот эксперимент, как ты понимаешь, чтобы посмотреть, смогут ли двое выдающихся людей произвести выдающегося третьего. Я вообще не очень люблю детей, и единственная причина, по которой я могла бы его родить, это то, что он твой. И это, возможно, худшая из всех причин, по которой кто-либо имеет детей.

Джим никак на это не отреагировал, но сказал:

Ты знаешь, это никогда раньше со мной не случалось.

Патриция взорвалась.

- Не говори ерунды! Я знаю, что случалось. Мне говорили как минимум о четверых, и я знаю о случае со Сьюзи Кримчиз, и...

Нет, нет, это неправда, всё неправда - это раньше никогда не случалось. Ты не думаешь, что это так же трудно для меня, как и для тебя? Как ты обращаешь внимание, это и мой ребёнок тоже. Ты просто должна быть смелой.

Патриция предпочла не отвечать. В конце концов Джим предложил ей вернуться в гостиничный бар, и она согласилась.

Я только хочу быть уверена, прямо сейчас: я сделаю аборт, ты заплатишь за него и ты приедешь в Нью -Йорк, чтобы быть в это время со мной, так?

Так.

И что мы будем делать после этого?

Наверное, вместе поплачем о нём.

Ну тогда, - сказала она, - пойдём ещё выпьем.

В связи с тем, что в пятницу и в субботу “Doors” должны были играть два концерта в Калифорнии, судья согласился перенести слушание показаний на следующий день, в четверг, а потом сделать перерыв до вторника. Этот день принёс смешанные, но в итоге плохие результаты. Патриция позволила Джиму остаться с ней на ночь, и у них снова всё было хорошо, насколько это возможно. Затем в зале заседаний в качестве улик было представлено 150 фотографий, и ни на одной из них он не делал ничего противозаконного, единственный вызванный свидетель также показал, что ничего не видел. Но затем судья Гудман постановил, что в его зале заседаний не могло бы быть представлено ни одной улики, находящейся в рамках “общественных стандартов”, уничтожая, таким образом, удар защиты Джима.

Когда Джим пробежал глазами двухстраничное постановление, его лицо стало цвета мокрого асфальта. Он спокойно положил бумагу на стол перед собой и бросил взгляд на Макса.

Ваша честь, - сказал адвокат настоятельным тоном, - могут ли присяжные выйти?

Присяжных попросили выйти из комнаты, и Макс стал излагать свои аргументы.

Исключая доказательства, удовлетворяющие общественным стандартам в отношении слов, которые мы свободно употребляем и которые были использованы, - воскликнул Макс, исключая показания экспертов о воздействии этих слов на аудиторию в этот день и век, вы отрекаетесь от справедливого суда. - Макс энергично спорил около получаса, говоря о развитии свободы речи, показывая, как это проявляется в развитии драмы, рассуждая о праве артиста или драматурга иметь свои взгляды. Это было, как спустя несколько месяцев говорил Джим, “блестящее резюме того исторического процесса, но оно не имело никакого эффекта”. Гудман слушал это, опершись подбородком на руки, очки в роговой оправе сидели на кончике носа, а затем без комментариев отверг аргументы Макса и его ходатайство.

Утром в пятницу Джим и его свита вылетели в Лос-Анджелес, где воссоединились с остальными “Doors” - они вернулись раньше на той же неделе - и оттуда автобусом поехали на север, в Бэйкерсфилд на первый концерт, на следующий день - на юг, в Сан-Диего - на второй. Концерты получились сильные, но Джима они утомили.

Видимо, обретя второе дыхание, Джим отправился с Бэйбом пить. “Мы были так измучены! вспоминает Бэйб. - Просто смеялись и смеялись, катаясь по улице”. Стюардессам, бывшим

вместе с Джимом и Бэйбом, было не так весело. Они незаметно ушли. Джим и Бэйб продолжали смеяться. Смеяться и смеяться.

Затем они вернулись во Флориду, и там Джим всю ночь не ложился спать, до восьми утра проболтав под кока -колу со своим другом драматургом Харвеем Перром, который теперь занимался рекламой на “Elektra”.

В 8 утра Джим прервал разговор, заказал из комнаты обслуживания арбуз и съел больше половины его, а затем в отделении “D” снова встретился со своими адвокатами. По расписанию сегодня выступало ещё четверо свидетелей обвинения, все они были полицейскими и агентами в штатском, которые тоже слышали богохульство или заявляли, что видели половые органы Джима. Один из них даже сказал, что член Джима был “в процессе эрекции ”.

В среду Джим, Рэй и Бэйб съездили в “Everglades”, где они покатались на аэролодке и посмотрели на борьбу крокодилов, а также попробовали лягушачьи лапки и употребили немного хэша.

В четверг они снова были в отделении “D”, где прошла ещё одна волна свидетелей обвинения: трое полицейских и одна “гражданская”, которая работала в полиции на коммутаторе и которую на концерт пропустил знакомый полицейский. Все они говорили чтото обвинительное, а в ответ на вопрос Макса: “Если Джим вёл себя столь непристойно, то почему его никто не арестовал после выступления за кулисами?” один из свидетелей заявил, что они боялись недовольства толпы.

Какая толпа? - спросил Макс. - В раздевалке не было никого, кроме “Doors”, их друзей и полиции.

Вопрос остался без ответа и был вскоре забыт, как только обвинение представило в качестве улики запись, сделанную на кассету кем-то из зрителей. Магнитофон поставили на перила скамьи присяжных и включили воспроизведение. В следующие 65 минут зал был заполнен дымчатыми звуками музыки “Doors” и раскатами голоса Джима Моррисона.

Никто не хочет полюбить мою задницу?.. Вы все - скопище трахнутых идиотов! Вы все скопище рабов!... Я не говорю о революции, я говорю о том, что стоит немного повеселиться... Я говорю о любви... Я хочу изменить мир... О, я хочу видеть здесь какоенибудь действие, я хочу видетьздесь какое-нибудь действие, я хочу увидеть хоть несколько человек, которые пришли сюда и веселятся. Нет пределов, нет законов, ну!

Видите, - говорит Харвей Перр, - Джим и Макс согласились на прослушивание записи потому, что они хотели показать, что всё это было в контексте, в ритме. Это было что-то вроде стихов, чувства, и, они говорили, непристойность была их неотъемлемой частью. Когда он сказал “fuck”, он имел в виду “любовь”. “Fuck” означает “любовь”. Я имею в виду, что он действительно говорил публике непристойности - о восстании, восстании против сверхдорогих билетов, восстании против системы, и призывал любить друг друга. Он сказал: “Любите своего соседа”. И всё это было ритмично, почти совпадая с ритмом одного из его стихотворений. Это было похожена большую, скандальную, пьяную поэму, рассказывающую о восстании. Это было похоже на Дилана Томаса.

Вечером в пятницу Джим улетел в Лондон, а оттуда на местном самолёте - на Остров Человека, чтобы присоединиться к остальным “Doors” на единственном концерте, оставшемся от их сорвавшегося европейского турне. Этот концерт был вечером в субботу, и Джим не спал 36 часов. “Doors” вышли на сцену в 2 часа ночи, а после них выступали “Who” - группа, весьма популярная у публики. “Doors” выступали в непривычном месте - на открытой площадке - и в ужасных условиях, с холодным ветром, недостаточным светом и на плохом аппарате. Это было, по описанию одной из британских поп-газет, “всё равно что слушать альбом “Doors” на плохом магнитофоне, который тянет плёнку”. Джиму это совсем не подходило, и весь концерт он слабо “висел” на микрофоне. После этого он несколько часов бродил по территории фестиваля, давая короткие несерьёзные интервью журналистам британских изданий, а в основном - разглядывая публику. Ко времени возвращения в Лондон он принял решение: фестиваль на Острове Человека был его последним выступлением на публике.

Представив ещё двух шокированных богохульством Джима свидетелей, обвинение отложило слушание дела до среды, и затем настала очередь выступать Джиму.

Боб Джозефсберг просил оправдать обвиняемого на том основании, что в самом обвинении возникли противоречия. Судья Гудман небрежно отклонил прошение, а затем установил для защиты ограничения. Он сказал, что будет допущено только 17 свидетелей - столько же было со стороны обвинения - и среди них не должно быть “так называемых экспертов”.

Чтобы восстановить события того дня и всех последующих, Макс и его партнёр по залу суда опросили первых пятерых свидетелей защиты. Все они показали, что были в непосредственной близости от места событий и не видели, чтобы Джим раздевался. Свидетели были убедительны, но столь же убедительны были и свидетели обвинения, которые утверждали, что что-то видели. В зале поселилась скука, столь же ощутимая, но невидимая глазу, как кондиционированный воздух. Когда в конце дня был объявлен 11дневный перерыв, это было воспринято почти с облегчением. Джим и Бэйб улетели в Нассау, где встретились с Фрэнком и Кэти Лишьяндро, чтобы провести неделю в пьянстве, на солнце.

На очередном заседании суда 14 сентября защита вызвала не менее 10 свидетелей за 2,5 часа, а на следующий день опросили ещё пятерых. (Защита уже исчерпала установленный судьёй лимит в 17 человек, но никто не считал, так как Макс торопился). Это были домохозяйки и студенты, врачи иполицейские, и все они как один повторяли предшествующие показания защиты: они не видели, чтобы Джим раздевался. Это выглядело так, будто большая спорящая часть Майами слушала одну и ту же роль в пьесе, заявления свидетелей звучали очень похоже. Каждый раз судья спрашивал Терренса МакВильямса, желает ли он провести перекрёстный допрос, и каждый раз тот отказывался.

Прохромав больше месяца, теперь процесс стремительно близился к концу. Даже показания Джима и других “Doors” 16-го и 17-го числа не были особо запоминающимися. “Я не должен был давать показаний, - говорил Джим позже, - но мы решили, что это могло бы стать плюсом, потому что присяжные могли бы увидеть, на что я похож, ибо всё, что они могли делать, это смотреть на меня. Я не думаю, что это что-то значило, так или иначе”.

Показания Джима были спокойны и рациональны. Он отвечал на вопросы Макса и Терренса МакВильямса с равной учтивостью и любезностью, медленно и бережно выбирая слова, делая задумчивые паузы, дотрагиваясь кончиками пальцев до своих усов, и говорил спокойно, убедительно, чётко выражая свои мысли.

Наконец, Макс сказал: “Защита удовлетворена”.

Судья Гудман согласился, чтобы суд заседал в субботу - чтобы выслушать заключительные заявления и передать дело присяжным. Перед судом в то утро в майамской газете Джим прочитал, что в Лондоне умер Джими Хендрикс. Он снова громко поинтересовался: “Ктонибудь верит в приметы?”

В своём заключительном слове Макс и Боб Джозефсберг должны были, атакуя обвинение, нападать на “современные стандарты”, которыми была отвергнута защита. Больше трёх часов Макс анализировал материал и рассматривал противоречивые и спорные показания. Затем ещё более часа Боб Джозефсберг читал текст “Новых одежд Императора” и создал из них современную притчу, а в конце повернулся к обвинителю и, изысканно поклонившись, сказал: “Дальше поезд поведёт мистер МакВильямс”.

МакВильямс произнёс получасовую речь, которая казалась почти апологетической, и сел, не глядя на Джима.

В девять вечера в субботу присяжные начали обсуждение и к 11.30 приняли решение по трём из четырёх обвинений. Джим был, по их заключению, невиновен в первом и четвёртом непристойном поведении (обвинение в симулировании мастурбации / симулировании орального сношения; уголовное преступление) и публичном пьянстве (проступок), но виновен в третьем - богохульстве (тоже проступок). (Когда Джим был на трибуне, его спросили, раздевался ли он. Отвечая, он случайно сознался в одном из обвинений: “Я не помню. Я был слишком пьян”. По иронии, он был оправдан как раз по обвинению впьянстве). Присяжные сказали судье Гудману, что они “застряли” на обвинении номер два: публичное раздевание (тоже проступок), поэтому он изолировал их в гостинице Майами и объявил перерыв в заседании до 10 утра в воскресенье, когда присяжные должны были закончить своё обсуждение.

Утром в воскресенье Джим читал биографию Джека Лондона, написанную Ирвингом Стоуном, “Моряк в седле”, когда в зале суда появились присяжные, и их старшина зачитал вердикт. Он был признан виновным в раздевании.

Приговор должны были вынести в конце октября. Поскольку Джим не мог быть выдан из Калифорнии за проступки, залог был увеличен с 5.000 до 50.000 долларов, чтобы заставить его вернуться.

Фаны увидели его выходящим из зала суда в чёрных джинсах, ботинках, в спортивном свитере с вышивкой, важного, когда Джим остановился поговорить с репортёрами. “Этот процесс и его исход не изменят мой стиль, потому что я утверждаю, что не сделал ничего дурного ”.

Месяцы после суда, казалось, были хуже самого процесса. В Майами Джим ещё замечал время. Теперь он неумолимо двигался к трагедии.

Почти сразу по возвращении из Флориды он впал в отчаянный страх, узнав, что от передозировки умерла Дженис Джоплин. Сначала Джими. Потом Дженис. Как-то в загородной поездке Джим сказал друзьям: “Вы пьёте с Номером Три”. А потом он так сильно поругался с Памелой, что она ушла от него - всплеснув руками, собрала вещи и улетела в Париж к своему богатому французскому графу.

Последующие дни он проводил в барах, а ночи - в гостинице на Стрип, где Джим и Бэйб занимали соседние комнаты.

Эй, Бэйб, смотри сюда!

Джим свесился с балконных перил в своей комнате “Hyatt House Hotel” наружу на высоте десятого этажа над Сансет Стрип. Он пил и нюхал кокаин.

Я не хочу, чтобы ты это делал, - сказал Бэйб, - ты заставляешь меня нервничать.

Он вышел на балкон, посмотрел на край и на Джима, всё ещё висящего на руках. “Ты собираешь огромную толпу”, - сказал он. Бэйб снова взглянул на улицу и сказал, что на тротуаре стоит управляющий гостиницей и машет руками. Через несколько минут раздался оглушительный стук в дверь. Бэйб помог Джиму забраться внутрь и усадил его, а затем открыл дверь рассерженному управляющему и нескольким полицейским.

Что здесь происходит? Чем, чёрт возьми, вы здесь занимаетесь?

Всё в порядке, - сказал Бэйб, указывая на Джима.

Полицейские вошли в номер. Потом они заявили, что то, что Бэйб широко распахнул дверь, было приглашением войти, а то, что он указал на Джима - “жестом гостеприимства”. Пока они обследовали комнату, Бэйб смог спрятать кокаин, лежавший на туалетном столике в сложенной втрое открытке с надписью “Посетите туалетную комнату”. Но полиция нашла марихуану. Поскольку это было в комнате у Бэйба, Джима не арестовали. Но его переселили в другое крыло гостиницы, выходящее на автостоянку.

Когда журналист из журнала “Circus” Салли Стивенсон спросил его о концерте в Майами, Джим, наконец, заговорил об этом. “Я думаю, что я просто был съеден тем имиджем, который вокруг меня создался и с которым я иногда осознанно, а чаще всего неосознанно сливался. Мне действительно оказалось сложно всё это переварить, и в один прекрасный вечер я просто положил этому конец. Всё свелось к тому, что я сказал публике: они - всего лишь скопище трахнутых идиотов, а не публика. Ведь так или иначе, что они делали? Главный смысл был показать, что в действительности-то они здесь не затем, чтобы послушать несколько песен в исполнении хороших музыкантов. Они пришли сюда за чем-то другим. Почему бы не предположить это и не подыграть этому?”

Он сказал, что воспринимал интервью как “очень важную художественную форму, включающую в себя исповедь, полемику и перекрёстный допрос”. Он говорил и о лосанджелесских полицейских, которые были “идеалистами... почти фанатиками, уверенными в правоте своего дела. У них вся философия - в их тирании”.

В интервью было много рассуждений, и они были ясно изложены. Возможно, Джим впервые публично объявил, что не может жить так дальше. “Я не отрицаю, что хорошо провёл последние три -четыре года. Я встретил много интересных людей и узнал много интересных вещей за короткий промежуток времени - то, что я, возможно, не узнал бы и за двадцать лет жизни. Я не могу сказать, что жалею об этом”. Но, добавил он, “если бы мне пришлось заниматься этим и дальше,... я думаю, что я стал бы спокойным и наглядным примером художника-упорно-работающего-в-своём-саду”. Что случится, если придётся сесть в тюрьму? Он надеялся, что остальные трое “продолжат и создадут инструментальный саунд, который бы не зависел от стихов, ведь они, в любом случае, действительно не являются обязательными для музыки ”.

30 октября Джим вылетел в Майами на встречу с судьёй Мюрреем Гудманом. Прежде, чем огласить приговор, судья сказал несколько слов.

Мысль о том, что ваше поведение приемлемо для общественных стандартов, совершенно не верна. Если допустить, что наша нация принимает в качестве общественного стандарта неприличное раздевание и грубый язык, на котором вы говорили, то придётся допустить и то, что слабое меньшинство, которое изрыгает непристойности, не обращает внимания на правопорядок и выказываеткрайнее неуважение к нашим публичным институтам и национальному наследию, устанавливает свои общественные стандарты для всех нас.

Джим подумал, что это была милая речь в рамках кампании за справедливость - с тем, чтобы привлечь несколько голосов на выборах судьи в следующем месяце. Приговор был тот, которого он и ожидал: максимум. За богохульство ему присудили 60 дней тяжёлого труда в тюрьме “Dade County”, а за раздевание он был приговорён к шести месяцам того же самого, а потом ещё два года и четыре месяца условно. Кроме того, он был оштрафован на 500 долларов.

На первой неделе ноября в Нью-Йорке Патриция Кеннели легла в больницу и сделала аборт. Ребёнок Джима погиб на двадцатой неделе эмбрионального развития. Джим не присутствовал и не звонил.

В течение двух недель после вынесения приговора Макс Финк подал апелляцию в окружной суд США, а “Elektra” выпустила первый перекомпанованный альбом песен “Doors”, запись называлась “13” - по числу песен, взятых из пяти первых альбомов “Doors”.

Отношения “Doors” с “Elektra” стали прохладнее. Джек Холзман ни в коем случае не хотел, чтобы его компания ассоциировалась с майамскими обвинениями; сотрудникам “Elektra” он дал указания по мере возможности избегать этот предмет. Общение оставалось дружеским, но когда “Elektra” попросила “Doors” подготовить к выпуску альбом-антологию, эта просьба была явно формальной. “Morrison Hotel” хорошо раскупался, учитывая обстоятельства, при которых он был выпущен, и то, что он был выпущен без хитового сингла. “Absolutely Live”, который вышел через несколько месяцев, стоил дорого и раскупался плохо, всего 225.000 копий (половина от объёма продажи “Morrison Hotel”). “Elektra” хотела выпустить диск для распродажи к Рождеству, поэтому “Doors” были вынуждены согласиться на выпуск “13”. А Джим даже согласился сбрить бороду для фотографии на обороте обложки.

Джим терпеть не мог обложку “Absolutely Live”. Первоначально предполагалось, что она будет эффектно шероховатой, а на заднем плане - голубоватое фото с концерта группы в театре “Aquarius”, где было записано включённое сюда “Празднование Ящерицы”. Художественное отделение “Elektra” решило, однако, что такая фотография недостаточно бросается в глаза. Квадратом поверх имеющейся фотографии на передней обложке была наложена цветная фотография Джима, сделанная больше года назад в “Hollywood Bowl”, и альбом вышел раньше, чем об этих изменениях узнали в офисе “Doors”. Джим был в ярости.

Ему не понравится и обложка “13”, которая также изображала более молодого Джима Моррисона и уделяла ему значительно больше внимания, чем группе. “Elektra” явно хотелось “милого” Джима Моррисона. Удивительно, что Джим выразил своё недовольство лишь нескольким близким друзьям. Хотя Рэй, Робби и Джон привыкли ко вниманию, направленному на их певца, это не нравилось Джиму.

На следующей после выхода “13” неделе от рака желудка умер старый друг Джима по УКЛА Феликс Винэйбл.

Благодаря репетициям для нового альбома, расписание Джима снова становилось продуктивным, и это несмотря на психологическую травму. Из-за того, что большая часть материала, вошедшего в альбом, была написана значительно раньше, альбом был сведён гораздо быстрее, чем ожидалось. Зловещая “Машины шипят мимо моего окна” (“ Окно начинает дрожать от гудения, / Холодная девочка убьёт тебя в тёмной комнате ”) была найдена в одной из немногих сохранившихся венецианских записных книжек. Стихи “The WASP (Радио Техаса и Биг Бит)” входили в оригинальную сувенирную книжку “Doors”, вышедшую ещё в 1968-м году, и тогда же Джим написал стихи для другой песни, названной “Changeling” (Какая - либо вещь или ребенок, оставляемые эльфами взамен похищенного.).

“ Латинская Америка” была записана для “Забриски Пойнт” Антониони.

Новый материал включал в себя и две песни, длившиеся соответственно семь и восемь минут, обе они полностью и поэтически автобиографичны и обе - с сильными стихами и музыкой. Первая из них, “Лос-Анджелесская женщина”, была отчаянным салютом Джима ЛосАнджелесу, городу, который казался ему теперь больным и отвратительным. “ Ты - удачливая юная леди в Городе Света? / Или всего лишь ещё один потерянный ангел - в Городе Ночи ”. Лос-Анджелес был для Джима “городом ночи” (он взял эту фразу из романа Джона Речи), и в другой строфе он это описывал: “ Двигаясь по твоим вольным улицам / Странствуя по полуночным аллеям / Полицейские в машинах, бары с танцовщицами-топлесс / Никогда не замечаешь женщину - / Такую одинокую, такую одинокую. ” За этим следовала более страшная мысль: “ Мотель деньги убийство безумие / Давай переменим настроение с радостного на грусть ”. В следующей строфе он обращался сам к себе с анаграммой слов “Джим Моррисон”: “ Mr. Mojo Risin’... ” (Jim Morrison - Mr. Mojo Risin'.).

“ Едущие в грозу” не содержали словесных фокусов и были медленнее, джазовее, мелодичнее, чем “Лос-Анджелесская женщина”. Её также обычно считают автобиографической. “ Едущие в грозу / В этот дом, где мы родились, / в этот мир, куда мы брошены, / как собака без кости, / актёр, живущий в долг / Едущие в грозу ”. Знакомая тема вновь появляется и в другой строфе - крик любви к Памеле: “ Мир зависит от тебя / наша жизнь никогда не кончится / девочка, ты полюбила своего парня ”. Образ “На дороге убийца” появился в песне под воздействием “HWY”.

“Doors” принесли эти песни Полу Ротшильду. Их отношения с Полом стали ухудшаться в январе по окончании записи “Morrison Hotel”. Обычный для Пола упор на качество, что неизбежно влекло за собой множество дублей при записи предшествующих альбомов и приводило к тому, что очень много концертов было записано вживую, стал, по словам Джима, “утомлять нас”. Хуже того, Полу не нравился новый материал. “Он был ужасен, - говорит Пол даже сейчас. - Материал был плох, отношение к нему было плохо, подача плохая. После трёх дней прослушивания я сказал: “Всё!” и отменил сессию записи. Мы отправились обедать, и я проговорил с ними целых три часа. Я сказал: “Я думаю, это засасывает. Но мне не кажется, что мир хочет услышать именно это, когда мне впервые в жизни было скучно в студии звукозаписи, и я хотел спать. Напряжение у вас, ребята, феноменальное”. Джиму я сказал: “ Это твоя пластинка, которую хотел записать ты, и поэтому ты добился того, чтобы мы записывали её вместе. А почему бы вам, ребята, не записать её самостоятельно? Я выхожу из этого дела ”.

Критика эта ранила, особенно, когда Пол назвал “Едущих в грозу” “кокаиновой музыкой”. “Doors” согласились, что они не слишком хорошо играли песни и, возможно, они были ещё не готовы к записи, но они не теряли веры в этот материал. После обеда они вернулись в студию со своим звукоинженером Брюсом Ботником, и решили, что он будет продюсером альбома.

Памела оставалась в Европе, и Джим стал искать девушку, которая пойдёт - как говорил Билл Сиддонз - “куда угодно”.

Джим рассматривал вещи со всех сторон, - говорит Билл. - Джим - особенно пьяный Джим будет следовать за развитием действия до конца независимо от того, вело ли его это в пучину ада или на небеса. Это было одной из причин, по которым люди тянулись к нему, потому что они это чувствовали. Моя жена Шери сказала ему, что однажды он захочет быть с женщиной, которая смогла бы идти так же далеко, как и он, с женщиной, которая смогла бы взять его так же глубоко, как умел взять кого-либо он сам.

Джим мог считать, что он нашёл такую женщину в Ингрид Томпсон, большой, добродушной, похожей на Джули Ньюмар скандинавке. 19 ноября, когда её муж уехал по делам в Португалию, Джим переехал в “Chateau Marmont” - ещё одну гостиницу на бульваре Сансет и они стали встречаться.

Ингрид слегка приоткрыла входную дверь, и Джим поставил в щель свою ногу. Он был пьян, снова с отросшей бородой, одетый в мышиного цвета рабочую куртку, и был похож на массивного человека под кайфом. Ингрид открыла дверь шире. “Ты же знаешь, что я всегда любил тебя ”, - сказал ей Джим.

Следующие несколько недель Джим приходил к Ингрид два-четыре раза в неделю, часто приезжая ещё с какой -нибудь девушкой, которой он сладко говорил, что они едут “домой”, и с которой он обнимался на лестнице у двери, прежде чем войти. Ингрид терпеть не могла этого и выговаривала ему, но Джим лишь пожимал плечами, говоря, что он давал Ингрид столько, сколько мог. В конце месяца он сказал ей, что хотел бы, чтобы она родила от него ребёнка, и театрально бросил в камин её противозачаточные таблетки.

Мы действительно наслаждались, - говорит Ингрид. - Никто из нас этого не ожидал. Он действительно любил жизнь, и я тоже. Единственным минусом был кокаин, который выдувал наши мозги. Он думал, что я ещё ненормальнее его, и хотел посмотреть, насколько.

Джим нюхал кокаин более года, первый раз он всерьёз попробовал его, когда они с Майклом Мак -Клюром взялись за “MGM” и получили 1.000 долларов “исследовательских денег”, пока писали сценарий, и ещё раз, когда Пол Ротшильд записывал с ними “Morrison Hotel”. Однажды Джим и один из администраторов “MGM” купили 30 г кокаина, и Джим сказал: “ Держи его у себя в сейфе и только время от времени давай его мне по чуть-чуть, что бы я ни говорил, ладно?” Патриции Кеннели он как-то сказал: “Если бы у меня в запасе была гора кокаина, я бы употреблял его, просто потому, что он у меня есть”.

Однажды ночью, когда он вернулся к Ингрид, он принёс с собой бутылку шампанского и большую, чем обычно, порцию кокаина в 35-миллиметровой коробке из-под фильма. Вытянув вперёд обе руки, он вошёл в комнату и сел за кофейный столик. Предложив тост за Ингрид, хорошие взгляды, европейский шарм, он одним глоткомопустошил свой стакан. Затем он развинтил коробку из-под фильма и опрокинул кокаин на стеклянный кофейный столик. Медленно, молча, он сложил его в узкие пятисантиметровые полоски своей кредитной карточкой. Затем он взял новую стодолларовую банкноту и тугоскрутил её. Они по очереди вдыхали порошок, расходуя каждый около пятидесяти долларов.

Результат был немедленно. Сердцебиение участилось, температура поднялась, расширились зрачки, покраснели лица. Через несколько минут они оба были болтливы, безостановочны, возбуждены. Они чувствовали уверенность в себе и в чём-то “больше-чем-жизнь”. Они вдохнули кокаина ещё на пятьдесят долларов.

Возбуждение от кокаина коротко и сладко. Но если человек может его себе позволить, он употребляет больше. Джим недавно пробовал гигантские количества наркотиков со Стивом Стиллзом и с кем -то ещё, а теперь он делал то же самое вместе с Ингрид. Через три часа коробка из-под фильма была почти пуста. Они сняли одежду и стали танцевать в лунном свете. Потом они бросились в кровать. Ингрид начала рассказывать о своей родной земле и о своих странных тамошних друзьях. Она сказала, что иногда пила кровь.