Э «Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС», 1997 Все права защищены 26 страница

Увещание и внушение лежат на обязанности священников, а исправление и наказание преступных принадлежит князю и другим чиновникам. [...]

Священники занимаются образованием мальчиков и юношей. Но они столько же заботятся об учении, как и о развитии нравственности и добродетели. Именно, они прилагают огромное усердие к тому, чтобы в еще нежные и гибкие умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения государства.

Я описал вам, насколько мог правильно, строй такого общества, какое я во всяком случае признаю не только наилучшим, но также и единственным, которое может присвоить себе с полным правом название общества. Именно, в других странах повсюду говорящие об общественном благополучии заботятся только о своем собственном. Здесь же, где нет никакой частной собственности, они фактически занимаются общественными делами. И здесь и там такой образ действия вполне правилен. Действительно, в других странах каждый знает, что, как бы общество ни процветало, он все равно ' умрет с голоду, если не позаботится о себе лично. Поэтому в силу необходимости он должен предпочитать собственные интересы интересам народа, т.е. других. Здесь же, где все принадлежит всем, наоборот, никто не сомневается в том, что ни один частный человек не будет ни в чем терпеть нужды, стоит только позаботиться о том, чтобы общественные магазины были полны. Тут не существует неравномерного* распределения продуктов, нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего и, хотя никто ничего не имеет, тем не менее все богаты (1.П.111 —112).

 

 

НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ (1469—1527)

Н.Макиавелли был видным политическим деятелем, историком, военным теоретиком, философом. В течение 14 лет он занимал важную должность секретаря Коллегии иностранных и военных дел Флорентийской республики. После ее падения был заподозрен в заговоре против нового правительства и выслан из Флоренции в свое поместье, где и написал большую часть своих произведений. Наиболее известны из них «Заметки о первых десяти книгах Тита Ливия», «Государь», «История Флоренции». Макиавелли жил в то время, когда Италию потрясали войны, острые социальные конфликты внутри многочисленных мелких государств, опустошительные нашествия иноземных войск. В этих условиях возникла потребность в создании сильного централизованного государства, способного объединить страну и преодолеть внутреннюю разобщенность общества. Идея сильного государства стала ведущей в социально-политических взглядах Макиавелли.

Л.Е. Серебряков

Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и суть либо республики, либо государства, управляемые единовластно. Последние могут быть либо унаследованными — если род государя правил долгое время, либо новыми... Новые государства разделяются на те, где подданные привыкли повиноваться государям, и те, где они искони жили свободно; государства приобретаются либо своим, либо чужим оружием, либо милостью судьбы, либо доблестью (3.4).

Здесь я перейду прямо к единовластному правлению и [...] разберу, какими способами государи могут управлять государствами и удерживать над ними власть. Начну с того, что наследному государю, чьи подданные успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого ему достаточно не преступать обычая предков и впоследствии без поспешности применяться к новым обстоятельствам. [...] Давнее и преемственное правление заставляет забыть о бывших некогда переворотах и вызвавших их причинах, тогда как всякая перемена прокладывает путь другим переменам. „

Трудно удержать власть новому государю. И даже наследному государю, присоединившему новое владение — так что государство становится как бы смешанным, — трудно удержать над

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

ним власть прежде всего вследствие той же естественной причины, какая вызывает перевороты во всех новых государствах. А именно: люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказывается хуже старого. Что опять-таки естественно и закономерно, так как завоеватель притесняет новых подданных, налагает на них разного рода повинности и обременяет их постоями войска, как это неизбежно бывает при завоевании. И таким образом наживает врагов в тех, кого притеснил, и теряет дружбу тех, кто способствовал завоеванию (3.5).

Ранее уже говорилось о том, что власть государя должна покоиться на крепкой основе, иначе она рухнет. Основой же власти во всех государствах — как унаследованных, так и смешанных и новых — служат хорошие законы и хорошее войско. Но хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и, наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы, поэтому, минуя законы, я перехожу прямо к войску.

Начну с того, что войско, которым государь защищает свою страну, бывает либо собственным, либо союзным, либо наемным, либо смешанным. Наемные и союзнические войска бесполезны и опасны; никогда не будет ни прочной, ни долговечной та власть, которая опирается на наемное войско, ибо наемники честолюбивы, распущенны, склонны к раздорам, задиристы с друзьями и трусливы с врагом, вероломны и нечестивы (3.36).

Союзнические войска — еще одна разновидность бесполезных войск — это войска сильного государя, которые призываются для помощи и защиты. [...] Сами по себе такие войска могут отлично и с пользой послужить своему государю, но для того, кто призывает их на помощь, они почти всегда опасны, ибо поражение их грозит государю гибелью, а победа — зависимостью. [...]

Поэтому мудрые государи всегда предпочитали иметь дело с собственным войском. Лучше, полагали они, проиграть со своими, чем выиграть с чужими, ибо не истинна та победа, которая добыта чужим оружием (3.40—41).

Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. [...] Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей, то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или порицания. [...] Но раз в силу своей

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность (3.46).

Начну с первого из упомянутых качеств и скажу, что хорошо иметь славу щедрого государя. Тем не менее тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть щедрым, вредит самому себе. [...] Между тем презрение и ненависть подданных — это то самое, чего государь должен более всего опасаться, щедрость же ведет к тому и другому (3.47—48).

Переходя к другим из упомянутых выше свойств, скажу, что каждый государь желал бы прослыть милосердным, а не жестоким, однако следует остерегаться злоупотребить милосердием. [...] Поэтому государь, если он желает удержать в повиновении подданных, не должен считаться с обвинениями в жестокости. Однако государь должен внушать страх таким образом, чтобы, если не приобрести любви, то хотя бы избежать ненависти, государю необходимо воздерживаться от посягательств на имущество граждан и подданных и их женщин. [...] Но он должен остерегаться посягать на чужое добро, ибо люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества. [...]

Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность. Однако мы знаем по опыту, что в наше время великие дела удавались лишь тем, кто не старался сдержать данное слово и умел, кого нужно, обвести вокруг пальца; такие государи в конечном счете преуспели -куда больше, чем те, кто ставил на честность (3.45—50, 52).

Были мгновения, когда казалось, что перед нами тот, кого Бог назначил стать избавителем Италии, но немилость судьбы настигала его на подступах к цели. Италия же, теряя последние силы, ожидает того, кто исцелит ей раны, спасет от разграбления Ломбардию, от поборов — Неаполитанское королевство и Тоскану, кто уврачует ее гноящиеся язвы. Как молит она Бога о ниспослании ей того, кто избавит ее от жестокости и насилия варваров! Как полна она рвения и готовности стать под общее знамя, если бы только нашлось, кому его понести! (3.77).

 

 

МИШЕЛЬ ЭЙКЕМ ДЕ МОНТЕНЬ (1533—1592)

Монтень родился в замке Монтенъ близ Перигора, в 60-ти километрах от Бордо. Его отец, королевский офицер, дал сыну хорошее образование, желая осуществить в нем свои собственные нереализованные возможности. Для этого были все основания: и довольно значительное богатство, накопленное предками-купцами, и замок, с приобретением которого семья получила права на дворянский герб, и общество ученых-гуманистов, которыми был полон, замок. Мальчика воспитывали по рецептам ренессансной педагогики: в раннем детстве опрос в крестьянской семье, чтобы, повзрослев, он проникся уважением к людям труда. В годы ученичества Монтенъ получил классическое образование, а латынь даже стала для него буквально вторым родным языком. Обучался он в колледже города Бордо, а затем — университете (возможно в Тулузе), потом на протяжении 16 лет был судейским чиновником. В эти годы он познакомился со многими политическими деятелями, как католиками, так и гугенотами, встречался с королями Франции, начиная с Генриха II и кончая Генрихом IV, с которым он видимо особенно сблизился, когда принимал его у себя в качестве гостя, В 1570 г. Монтень покинул службу, уединившись в башне своего замка, где у него были оборудованы библиотека, кабинет и спальня, что можно объяснить его нежеланием примыкать к какой-либо из соперничающих в гражданской войне партий. Считая себя последователем древнегреческого философа — скептика Пиррона, он старался следовать его завету не только не участвовать в событиях, но и воздерживаться от суждений, т.к. никто не может быть уверен в достоверности истины. Однако стоять в стороне оказалось невозможно, и в 1580 г. Монтень был избран мэром города Бордо.

В уединении своего замка Монтень начал создавать свой основной философский труд — «Опыты». Будучи скептиком, но не агностиком, автор выступил против схоластического догматизма и религиозного авторитаризма. В центре книги — вопрос о человеческом знании: подвергая критике закоренелые предрассудки, Монтень показывал вместе с тем историческую относительность и изменчивость знания, необходимость его постоянного совершенствования. По его мнению, «философствовать — значит сомневаться». Его идеи тяготеют к материализму: жизнь и деятельность людей подчинена законам природы, душа зависима от тела и т.д. Хотя Монтень и не отрицал напрямую существования бога, так что в 1579 г. «Опыты» прошли с некоторыми замечаниями пап-

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

скую цензуру и были изданы в Бордо в 1580г., он, по-видимому, был скрытым атеистом: считал теологию ложной наукой, закабаляющей разум, отрицал бессмертие души и загробное воздаяние, так что в 1676 г., уже после смерти Монтеня, его сочинение было включено Ватиканом в индекс запрещенных книг.

В области этики Монтенъ близок к эпикурейскому гедонизму. Он проповедовал веротерпимость, лояльность, доброжелательность как непременные устои нравственности. Все это оказалось неприемлемым для тогдашней католической церкви.

Взгляды Мишеля де Монтеня оказали большое влияние на философию французского возрождения. Авторитет «французского Сократа», как его называли, был велик и в других странах: согласно современным исследованиям, в сочинениях Шекспира содержится 750 прямых заимствований из «Опытов».

Н.Л.Крицкая, А.В.Янушко

БЕЗУМИЕ СУДИТЬ, ЧТО ИСТИННО И ЧТО ЛОЖНО, НА ОСНОВАНИИ НАШЕЙ ОСВЕДОМЛЕННОСТИ

«Опыты» (фрагмент).

Не без основания, пожалуй, приписываем мы простодушию и невежеству склонность к легковерию и готовность поддаваться убеждению со стороны. Ведь меня, как кажется, когда-то учили, что вера есть нечто, как бы запечатлеваемое в нашей душе; а раз так, то чем душа мягче и чем менее способна оказывать сопротивление, тем легче в ней запечатлеть что бы то ни было. Ut necesse est lancem in libra ponberidus impositis deprimi, sic animum perspicuis cedere¹.

В самом деле, чем менее занята и чем меньшей стойкостью обладает наша душа, тем легче она сгибается под тяжестью первого обращенного к ней убеждения. Вот почему дети, простолюдины, женщины и больные склонны к тому, чтобы их водили, так сказать, за уши. Но, с другой стороны, было бы глупым бахвальством презирать и осуждать как ложное то, что кажется нам невероятным, а это обычный порок всех, кто считает, что они превосходят знаниями других. Когда-то страдал им и я, и чаша весов опускается под тяжестью груза, так и дух наш поддается воздействию очевидности (лат.).

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

если мне доводилось слышать о привидениях, предсказаниях будущего, чарах, колдовстве или еще о чем-нибудь, что было мне явно не по зубам,

Somnia, terrores magicos, miracula, sagas,

Nocturnes lemures porbentaque Thessala¹,

(Сны, наваждения магов, необыкновенные явления, колдуньи, ночные призраки и фессалийские чудеса (лат.).

 

меня охватывало сострадание к бедному народу, напичканному этими бреднями. Теперь, однако, думаю, что столько же, если не больше, я должен был бы жалеть себя самого; и не потому, чтобы опыт принес мне что-нибудь новое сверх того, во что я верил когда-то, — хотя в любознательности у меня никогда не было недостатка, — а по той причине, что разум мой с той поры научил меня, что осуждать что бы то ни было с такой решительностью, как ложное и невозможное, — значит приписывать себе преимущество знать границы и пределы воли Господней и могущества матери нашей природы; а также потому, что нет на свете большего безумия, чем мерить их мерой наших способностей и нашей осведомленности. Если мы зовем диковинным или чудесным недоступное нашему разуму, то сколько же таких чудес непрерывно предстает нашему взору! Вспомним, сквозь какие туманы и как неуверенно приходим мы к познанию большей части вещей, с которыми постоянно имеем дело, — и мы поймем, разумеется, что если они перестали казаться нам странными, то причина этому скорее привычка, нежели знание —

iam nemo, fessus satiate videndi, Suspicere in coeli dignatur lucida templa²,

И каждый, утомившись и пресытившись созерцанием, не смотрит больше на сияющую храмину небес (лат.).

 

и что, если бы эти же вещи предстали перед нами впервые, мы сочли бы их столь же или даже более невероятными, чем воспринимаемые нами как таковые,

si mine primum mortalibus adsicut

Ex improviso, ceu sint odiecta repente,

Nil magis his rebus poterat mirabile dici,

Aut minus antee quod auderent fore credere gentes³. i

 

Если бы они впервые внезапно предстали смертным, не было бы ничего поразительнее их, на что бы не дерзнуло перед тем воображение человека (лат.).

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Кто никогда не видел реки, тот, встретив ее в первый раз, подумает, что перед ним океан. И вообще, вещи, известные нам как самые что ни на есть большие, мы считаем пределом того, что могла бы создать в том же роде природа, —

 

Scilicet et est Fluvius, qui non est maximus, ei

Qui non ante aliquem maiorem vidit, et ingens

Arbor homoque videtur; et omnia de gepere omni

Maxima quae vidit quisque, haec ingentia fingit¹.

(Так и река не будучи величайшей, является такой для того, кто не видел большей; и огромным представляется дерево, и человек, и вообще все, превосходящее, на его взгляд, предметы того же рода, мнится ему огромным (лат.)).

 

 

Consuetudine oculorum assuescunt animi, neque admirantur, neque requirunt rationes earum rerum quas semper viden².

 

²Души привыкают к предметам вместе с глазами, и эти предметы их больше
не поражают, и они не доискиваются причин того, что у них всегда перед
глазами (лат.).

 

 

He столько величественность той или иной вещи, сколько ее новизна побуждает нас доискиваться ее причины.

Нужно отнестись с большим почтением к этому поистине безграничному могуществу природы и яснее осознать нашу собственную невежественность и слабость. Сколько есть на свете маловероятных вещей, засвидетельствованных, однако, людьми, заслуживающими всяческого доверия! И если мы не в состоянии убедиться в действительном существовании этих вещей, то вопрос о них должен оставаться, в худшем случае, нерешенным; ибо отвергать их в качестве невозможных означает не что иное, как ручаться, в дерзком самомнении, будто знаешь, где именно находятся границы возможного. Если бы люди достаточно хорошо отличали невозможное от необычного и то, что противоречит порядку вещей и законам природы, от того, что противоречит общераспространенным мнениям, если бы они не были ни безрассудно доверчивыми, ни столь же безрассудно склонными к недоверию, тогда соблюдалось бы предписываемое Хилоном правило: «Ничего чрезмерного».

Когда мы читаем у Фруассара, что граф де Фуа, будучи в Беарне, узнал о поражении короля Иоанна Кастильского под Альхубарротой уже на следующий день после битвы, а также его объяснения этого чуда, то над этим можно лишь посмеяться; то же относится и к содержащемуся в наших анналах рассказу о папе Гонории, который в тот самый день, когда король Филипп Август умер в Манте, повелел совершить торжественный

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

обряд его погребения в Риме, а также по всей Италии, ибо авторитет этих свидетелей не столь уж значителен, чтобы мы безропотно подчинялись ему. Но так ли это всегда? Когда Плутарх, кроме других примеров, которые он приводит из жизни древних, говорит, что, как он знает из достоверных источников, во времена Домициана весть о поражении, нанесенном Антонию где-то в Германии, на расстоянии многих дней пути, дошла до Рима и мгновенно распространилась в тот же день, когда было проиграно это сражение; когда Цезарь уверяет, что молва часто упреждает события, — скажем ли мы, что эти простодушные люди, не столь проницательные, как мы, попались на ту же удочку, что и невежественная толпа? Существует ли что-нибудь столь же тонкое, точное и живое, как суждения Плиния, когда он считает нужным сообщить их читателю, не говоря уже об исключительном богатстве его познаний? Чем же мы превосходим его в том и другом? Однако нет ни одного школьника, сколь бы юным он ни был, который не уличал бы его во лжи и не горел бы желанием прочитать ему лекцию о законах природы.

Когда мы читаем у Буше о чудесах, совершенных якобы мощами святого Илария, то не станем задерживаться на этом: доверие к этому писателю не столь уж велико, чтобы мы не осмелились усомниться в правдивости его рассказов. Но отвергнуть все истории подобного рода я считаю недопустимой дерзостью. Св. Августин, этот величайший из наших святых, говорит, что он видел, как мощи святых Гервасия и Протасия, выставленные в Милане, возвратили зрение слепому ребенку; как одна женщина в Карфагене была исцелена от язвы крестным знамением, которым ее осенила другая, только что окрещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий изгнал из его дома злых духов с помощью горсти земли с гробницы нашего Господа и как потом эта земля, перенесенная в церковь, мгновенно исцелила параличного; как одна женщина, до этого много лет слепая, коснувшись своим букетом во время религиозной процессии руки святого Стефана, потерла сама себе этим букетом глаза и тотчас прозрела; и о многих других чудесах, которые, как он говорит, совершились в его присутствии. В чем же могли бы мы предъявить обвинение и ему и святым епископам Аврелию и Максимину, на которых он ссылается как на свидетелей? В невежестве, глупости, легковерии? Или даже в злом умысле и обмане? Найдется ли в наше время столь дерзостный человек, кото-

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

рый считал бы, что он может сравняться с ними в добродетели или благочестии, в познаниях, уме и учености? Qui, ut rationem nullam afferent, ipsa auctoritate me frangerent¹.

(Которые, даже если бы не привели никаких доводов, все равно сокрушили бы меня своим авторитетом (лат.)).

 

Презирать то, что мы не можем постигнуть, — опасная смелость, чреватая неприятнейшими последствиями, не говоря уж о том, что это нелепое безрассудство. Ведь установив, согласно вашему премудрому разумению, границы истинного и ложного, вы тотчас же должны будете отказаться от них, ибо неизбежно обнаружите, что приходится верить в вещи еще более странные, чем те, которые вы отвергаете. И как мне кажется, уступчивость, проявляемая католиками в вопросах веры, вносит немалую смуту и в нашу совесть и в те религиозные разногласия, в которых мы пребываем. Им представляется, что они проявляют терпимость и мудрость, когда уступают своим противникам в тех или иных спорных пунктах. Но, не говоря уж о том, сколь значительное преимущество дает нападающей стороне то, что противник начинает подаваться назад и отступать, и насколько это подстрекает ее к упорству в достижении поставленной цели, эти пункты, которые они выбрали как наименее важные, в некоторых отношениях чрезвычайно существенны. Надо либо полностью подчиниться авторитету наших церковных властей, либо решительно отвергнуть его. Нам не дано устанавливать долю повиновения, которую мы обязаны ему оказывать. Я могу сказать это на основании личного опыта, ибо некогда разрешал себе устанавливать и выбирать по своему усмотрению, в чем именно я могу нарушить обряды католической церкви, из которых иные казались мне либо совсем незначительными, либо особенно странными; но, переговорив с людьми сведущими, я нашел, что и эти обряды имеют весьма глубокое и прочное основание и что лишь недомыслие и невежество побуждают нас относиться к ним с меньшим уважением, чем ко всему остальному. Почему бы нам не вспомнить, сколько противоречий ощущаем мы сами в своих суждениях! Сколь многое еще вчера было для нас нерушимыми догматами, а сегодня воспринимается нами как басни! Тщеславие и любопытство — вот два бича нашей души. Последнее побуждает нас всюду совать свой нос, первое запрещает оставлять что-либо неопределенным и нерешенным (4.376-383).

 

 

ДЖОРДАНО БРУНО (1548—1600)

Итальянский философ и поэт эпохи Возрождения, страстный борец против схоластики и католической церкви, материалист-пантеист. Родился Бруно в местечке Нола, близ Неаполя, в семье обедневшего дворянина. Обучался в монастырской школе доминиканского ордена, где получил сан священника и степень доктора философии. Разочаровавшись в этой деятельности, покинул монастырь, и затем, преследуемый церковью, и Италию. Несколько лет жил в Швейцарии, Франции, Англии и Германии, преподавая в университетах. По возвращении в Италию в 1592 г. был арестован инквизицией и обвинен в ереси и свободомыслии, более семи лет провел в тюрьме и 17 февраля 1600 года был сожжен на костре.

Наиболее значительные философские произведения Бруно: «О причине, начале и едином», «О бесконечности, Вселенной и мирах», «Изгнание торжествующего зверя».

Вот отрывки из одного из них в виде диалогов автора с различными учеными. Под именами Теофила и Филотея автор выводит самого себя.

 

Т.А.Хоменко

О БЕСКОНЕЧНОСТИ, ВСЕЛЕННОЙ И МИРАХ ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ.

 

[...] Филотей. Чувство не видит бесконечности, и от чувства нельзя требовать этого заключения; ибо бесконечное не может быть объектом чувства; и поэтому тот, кто желает познавать бесконечность посредством чувств, подобен тому, кто пожелал бы видеть очами субстанцию и сущность [...]. Интеллекту подобает судить и отдавать отчет об отсутствующих вещах и отдаленных от нас как по времени, так и по пространству [...].

Эльпин. К чему же нам служат чувства? Скажите.

Филотей. Только для того, чтобы возбуждать разум; они могут обвинять, доносить, а отчасти и свидетельствовать передним, но они не могут быть полноценными свидетелями, а тем более не могут судить или выносить окончательное решение. Ибо чувства, какими бы совершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части, как от слабого начала, но она не заключается в них.

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Эльпин. А в чем же?

Филотей. Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме — посредством аргументов и рассуждений, в интеллекте — посредством принципов и заключений, в духе — в собственной и живой форме (1.166).

[...] Ввиду бесчисленных степеней совершенства, в которых разворачивается в телесном виде божественное бестелесное превосходство, должны быть бесчисленные индивидуумы, каковыми являются эти громадные живые существа (одно из которых эта земля, божественная мать, которая родила и питает нас и примет нас обратно), и для содержания этих бесчисленных миров требуется бесконечное пространство.

[...] Я говорю о пределе без границ, для того чтобы отметить разницу между бесконечностью Бога и бесконечностью Вселенной; ибо Он весь бесконечен в свернутом виде и целиком, Вселенная же есть все во всем (если можно говорить обо всем там, где нет ни частей, ни конца) в развернутом виде и не целиком [...]. Бесконечность, имеющая измерения, не может быть целокупно бесконечной.

[...] Я называю Вселенную «целым бесконечным», ибо она не имеет края, предела и поверхности; но я говорю, что Вселенная не «целокупно бесконечна», ибо каждая часть ее, которую мы можем взять, конечна и из бесчисленных миров, которые она содержит, каждый конечен. Я называю Бога «целым бесконечным», ибо он исключает из себя всякие пределы и всякий его атрибут един и бесконечен; и я называю Бога «целокупно бесконечным», ибо Он существует весь во всем мире и во всякой своей части бесконечным образом и целокупно в противоположность бесконечности Вселенной, которая существует целокупно во всем, но не в тех частях (если их, относя к бесконечному, можно называть частями), которые мы можем постигнуть в ней (1.167). [...]

Фракасторий. [...] Никогда не было философа, ученого и честного человека, который под каким-либо поводом и предлогом пожелал бы доказать на основании такого предложения необходимость человеческих действий и уничтожить свободу выбора. Так, среди других Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность Бога, тем не менее полагают моральную свободу и нашу способность выбора; ибо они хорошо знают и могут понять, каким образом могут совместно существовать эта необходимость и эта свобода, однако некоторые истинные отцы и пастыри народов отрицают это положение и другие, подобные

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

им, может быть для того, чтобы не дать повода преступникам и совратителям, врагам гражданственности и общей пользы выводить вредные заключения, злоупотребляя простотой и невежеством тех, которые с трудом могут понять истину и скорее всего склонны к злу. Они легко простят нам употребление истинных предложений, из которых мы не хотим извлечь ничего иного, кроме истины относительно природы и превосходства Творца ее; и они излагаются нами не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения. Вот почему теологи, не менее ученые, чем благочестивые, никогда не осуждали свободы философов, а истинные, вежливые и благонравные философы всегда благоприятствовали религии; ибо и те и другие знают, что вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства — для созерцающих истину, которые умеют управлять собой и другими (1.167-168). [...]

Филотей. [...] Поскольку Вселенная бесконечна и неподвижна, не нужно искать ее двигателя. [...] Бесконечные миры, содержащиеся в ней, каковы земли, огни и другие виды тел, называемые звездами, все движутся вследствие внутреннего начала, которое есть их собственная душа [...], и вследствие этого напрасно разыскивать их внешний двигатель. [...] Эти мировые тела движутся в эфирной области, не прикрепленные или пригвожденные к какому-либо телу в большей степени, чем прикреплена эта земля, которая есть одно из этих тел; а о ней мы доказываем, что она движется несколькими способами вокруг своего собственного центра и солнца вследствие внутреннего жизненного инстинкта (1.68). [...]

ДИАЛОГ ВТОРОЙ

[...] Филотей. [...] Существует бесконечное, то есть безмерная эфирная область, в которой находятся бесчисленные и бесконечные тела вроде земли, луны, солнца, называемые нами мирами, и которые состоят из полного и пустого); ибо этот дух, этот воздух, этот эфир не только находится вокруг этих тел, но и проникает внутрь всех тел, имеется внутри каждой вещи (1.168-169). [...]

[...] Тяжестью мы называем стремление частей к целому и стремление движущегося к своему месту. [...]

[...] Существуют бесконечные земли, бесконечные солнца и бесконечный эфир, или, говоря словами Демокрита и Эпикура,

ФИЛОСОФИЯ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ

существуют бесконечные полное и пустое одно внедренное в другое... Если, следовательно, эта земля вечна и непрерывно существует, то она такова не потому, что состоит из тех же самых частей и тех же самых индивидуумов (атомов), а лишь потому, что в ней происходит постоянная смена частей, из которых одни отделяются, а другие заменяют их место таким образом, сохраняя ту же самую душу и ум, тело постоянно меняется и возобновляет свои части. Это видно также и на животных, которые сохраняют себя только таким образом, что принимают пищу и выделяют экскременты [...]. Мы непрерывно меняемся, и это влечет за собою то, что к нам постоянно притекают новые атомы и что из нас истекают принятые уже раньше (1.169).