Глава девятая, в которой неприятности лишь усугубляются 1 страница

 

Приняв решение отдыхать остаток вечера ото всех трудов, благороднейший Ватар аль-алим, вернувшись к себе, в лабораторию даже не заходил, а вместо этого расположился на тахте в своей комнате, чтобы в соответствии со своим склонностями, почитать весьма увлекательный опус по ботанике, посвященный растениям ифрикийских джунглей. Достойный автор сего исследования, помимо прочего, кой-чего разумел в алхимии, так что Ватар с большим интересом читал о некоторых любопытных свойствах древесных соков и смол, когда к нему ворвался ибн-амир Шаир, пребывающий в весьма мятежном расположении духа.

– Хоть у кого-то тихий спокойный вечер, – проворчал ибн-амир, небрежно опустившись в кресло, стоящее рядом с тахтой.

– Не сказал бы, – вздохнул Ватар, откладывая книгу в сторону.

– У тебя-то что случилось? – удивился Шаир.

– Ничего особенного, просто дуэль, – устало отозвался его друг.

– Когда? С кем? Из-за чего? Кто вызывал? – затараторил ибн-амир, задавая все интересующие его вопросы подряд. На время позабыв о собственных проблемах, он теперь беспокоился за Ватара, зная, как редко доходит у того дело до дуэли, сколь весома должна быть ее причина, и как непросто все это дается спокойному и замкнутому в себе ученому.

– Я вызывал. Ибн-пашу Муззафара.

Шаир развел руки и воздел глаза к потолку.

– О Всевышний, что этому пещерному слизню за дело до тебя?

– До меня – ни малейшего, зато ему очень даже есть дело до тебя, мой драгоценный ибн-амир. Поскольку он на тебя, разумеется, обижен.

– На меня постоянно все обижены, – скривился Шаир. – Ничего удивительного.

Он немного помолчал, а потом виновато добавил:

– Прости. Ты бросил вызов за меня – и заслуживаешь искренней благодарности, а не моих жалоб на жизнь.

Ватар пожал плечами:

– Не мог же я спокойно терпеть его возмутительнейшие наветы. Чтобы ты представлял, с чем тебе придется иметь дело: ты не думаешь ни о чем, кроме поэзии, даже на дуэль можешь вызвать на поэтическую, поэтому будешь плохим правителем, ну а еще ты не боевой сахир, что окончательно приведет Ясминию в упадок.

Ватар изложил сии, безусловно веские причины, столь ядовито, что Шаир не выдержал и фыркнул от смеха.

– Действительно, от стихов даже мухи дохнут, а Ясминия их и вовсе не переживет, – с трагическим видом подытожил Шаир, – бедный-бедный наш амират!

– И поверь мне, мой драгоценный друг, от такой невыразимой глупости у меня болит голова, – пожаловался Ватар.

– И что в итоге стало с несчастным, посмевшим доставить такие неприятности самой ценной части твоего тела?

– Я на него пальму уронил, – кашлянув и опустив взгляд, признался скромный ученый.

Тут уж ибн-амир вовсе не мог сдержать хохота, и Ватар невольно рассмеялся вместе с ним.

– Бедная пальма, – отсмеявшись, сказал Шаир. – Она наверняка пострадала от удара о чугунный лоб Муззафара-бека.

Друг его снова усмехнулся, однако тут же посерьезнел.

– Полагаю, ибн-паша просто так не успокоится. Возможно, даже сочинит что-нибудь поумнее распространения столь нелепой клеветы. И более опасное для тебя и твоей репутации.

Шаир устало потер нос. Думать о предполагаемых кознях разобиженного кузена у него сейчас не было ни сил, ни желания.

– Да к людям мою репутацию! Кому она нужна? – в сердцах воскликнул он, откинувшись на спинку кресла и уронив руки на подлокотники. – Ибо даже и безо всякого Муззафара каждый второй навь в амирате уверен, что существо я никчемное и ни для чего непригодное. Пусть хоть книгу про меня напишет, в самом деле! Или даже лишит престолонаследия. Может статься, я этому даже обрадуюсь: такая гора с плеч, и хотя бы одной вечной претензией ко мне меньше!

– Дорогой мой друг, оставлю в стороне собственное мнение, так как я с тобой искренне не согласен, однако не желаю спорить, и обращусь к существу вопроса: скажи, что породило у тебя мысли столь меланхоличного свойства?

– Оооо, ничего особенного, любезный Ватар, – со всем возможным чувством ответил ибн-амир, наконец осознавший, что пришел туда, где может поделиться своими горестями, не скрываясь, – всего лишь всеобщая уверенность в том, что моя многострадальная голова способна произвести на свет только глупости. И хотя я, конечно, не столь умен, как ты, право слово, это несколько обидно. Уж пару-то умных мыслей я, наверное, могу надумать, особенно если речь идет о деле, которому я учился много лет и которым не первый день занимаюсь. Однако, увы, я не выгляжу навем, хоть сколько-то заслуживающим уважения к своим словам, оттого всяческие пурпурные девицы сперва бьют окна, потом обвиняют меня в чем ни попадя, а после и вовсе сбегают, оставив меня разбираться с последствиями своих поступков в одиночестве. Во имя Всевышнего, если она хочет кем-то покомандовать, пусть идет в армию! Она, в конце концов, боевой сахир.

Завершив свое излияние, полное глубокой обиды, ибн-амир схватил с тахты подушку и накрыл ей лицо. Однако Ватар почти сразу нарушил его самопогружение, подойдя и приподняв ее за один угол.

– Несмотря на возникшие между вами разногласия, я пока не вижу повода для тех глубочайших терзаний, которые ты испытываешь.

– Она ушла, – глухо отозвался из-под подушки Шаир. – Бросила меня там, даже не пожелав поговорить! Это ли не ужасно?

– Чудовищно, – на всякий случай согласился Ватар и отпустил подушку, которую Шаир продолжал страстно удерживать.

Ученый уселся рядом со своим другом и, глядя перед собой, заметил:

– Что меня, признаться, удивляет, так это как нави в принципе ухитряются жениться, если все влюбленные постоянно ссорятся исключительно навсегда и расстаются после этого навек.

– Как родители велят, так и женятся, – сообщил Шаир сквозь подушку. – Если невеста не сбежит.

– Да, это многое объясняет, – серьезно кивнул Ватар, – кроме распространенности мифа о счастливых браках по любви.

– Да что ты заладил: «брак-брак», при чем тут вообще браки?! – возмущенно спросил Шаир, откинув подушку прочь.

– Вообще-то, я просто теоретизирую. О причинах и следствиях в делах сердечных, которые от меня, признаться, ускользают.

– Между прочим, я тебе неоднократно говорил, что, по моему мнению, практики тебе изрядно недостает. А теоретически подобные вопросы постигаются с трудом.

– Глядя сейчас на тебя – я, пожалуй, от практики воздержусь.

– Да при чем тут я?! – воскликнул Шаир.

– Ах, ну да, ты же не влюбился, – вздохнул Ватар. – Прости за прямоту, которая наверняка не доставит тебе удовольствия, однако, на мой взгляд твоего ближайшего друга и навя, который искренне о тебе беспокоится, будет куда лучше для тебя же самого, если ты хотя бы осознаешь свои чувства. И будешь отдавать себе в них отчет.

– Нечего осознавать, – нахмурившись, проворчал ибн-амир. – Да и не про кого уже.

– Я не прошу тебя делать это прямо сейчас, – проговорил Ватар тем тоном, которым обыкновенно общаются с тяжелобольными и безумцами, отказывающимися признавать правду о своем состоянии. – Однако хотел бы, чтобы ты поразмыслил на досуге вот о чем... Мы с тобой тоже ссорились.

– Неоднократно, – нехотя согласился Шаир, ибо дружба, длящаяся с детства, сколь бы крепкой она ни была, никогда не обходится без ссор. Ватар кивнул в ответ.

– Я всегда рассуждаю сугубо логически, ты это знаешь. И если ты от всего сердца скажешь мне, что наша ссора хоть раз вызывала у тебя похожие чувства или сходное поведение – я соглашусь с твоим взглядом на вопрос, и не буду более поднимать эту тему.

Ибн-амир очень мрачно уставился на друга, оставив его слова без ответа.

– Просто подумай над этим, – самым мягким тоном добавил Ватар и отправился заваривать чай.

 

Покончив с Университетом, в котором ни одной шаярской бин-амиры так и не нашлось, в ближайшую вылазку в Сефид Шаир, пребывающий в крайне дурном расположении духа, решил, что расспросов по школам с него пока, пожалуй, хватит, потому как его натура подобного издевательства попросту более не вынесет. И пускай это будет бессмысленно, но он попытается вновь искать Адилю обычным образом – по ее волоску. Направляясь к своему излюбленному фонтану, откуда он хотел начать поиски, ибн-амир размышлял о своей сбежавшей невесте и о другой пурпурной навке, которая также его оставила, и ему внезапно подумалось, что найти сейчас Адилю было бы весьма кстати. Или она его убьет – или, в отличие от другой, согласится хотя бы выслушать. А тогда, возможно, ему удастся уговорить ее выйти за него замуж, чтобы всякие там не думали, что он совсем уж не может устроить своей личной жизни. В самом деле, ибн-амиру лучше всего подходит в жены бин-амира, и в этом его отец исключительно прав. Как бы там ни было, а у Адили бин-Джахиры должно было присутствовать чувство Долга, достойное малики, чего будет вполне достаточно для союза пусть и не самого счастливого, но крепкого.

При взгляде на дальнейшие события любой набожный навь, искренне верящий в прозорливость, мудрость и любовь Всеотца к детям своим, неизбежно придет к мысли, что Ата-Нар услышал желания ибн-амира Шаира, и более того – внял им. Стоило ему встать на след, как он почуял цель совсем рядом с собой, и с самой горячей надеждой ринулся в сторону рынка, где примерно в это же время бродила бин-амира Адиля, выбирая персики. Покончив с этим не слишком важным, однако необходимым и вместе с тем довольно приятным делом, она направилась домой, не подозревая, что ровно в этот момент к ней навстречу с резвостью жеребца-трехлетки бежит ибн-амир.

Шаир заметил ее первым – и тут же застыл посреди улицы, как вкопанный. Ошибки быть не могло: к нему шла Ятима, и именно она и была его целью, которую он обнаружил так легко и быстро. «Пропасть человеческая!» – подумал ибн-амир. Ему еще некоторое время не удавалось подумать ничего более осмысленного, но в конце концов он справился с собственным изумлением и немедленно пришел к совершенно ошибочному выводу, что встать на след он сейчас вовсе не в состоянии, поскольку мысли его практически полностью занимает Ятима. И оттого теперь он наткнулся именно на нее, а не на какую-нибудь очередную незнакомую лазурно-синюю девицу из Синских земель.

Следом за этим Шаиру неизбежно вспомнился недавний разговор с Ватаром, который он принялся старательно гнать от себя прочь, так как думать об этом ему не хотелось в принципе, а уж сейчас – тем более. Не тогда, когда Ятима стремительно приближалась к нему по узкой улице – и, видимо, следовало ей что-нибудь сказать, хотя бы поздороваться. Он же, не в силах справиться с собственными мыслями и чувствами, мог лишь продолжать пялиться на нее, словно идиот. И все это в целом ему совершенно не нравилось.

Адиля, настроение которой тоже не было таким уж радостным и которая переживала их ссору, так же обижаясь на ловчего, пусть и менее бурно, увидеть его сейчас отнюдь не была готова. Тем более – столь внезапно и с таким выражением лица. Джабаль смотрел прямо на нее, с видом настолько озадаченным, будто решил, что, коль уж он вычеркнул Ятиму из свой жизни, то и встретить ее никак невозможно. Адиля и рада бы, чтобы так оно и случалось в этом благословеннейшем из миров, потому что увидеть его оказалось неожиданно больно. И даже сделать вид, что не заметила – невозможно, так как он поймал ее взгляд. Посему она приостановилась и поздоровалась:

– Доброго дня, Джабаль-бек.

– И вам день добрый, Ятима-ханум, – отозвался Шаир, очнувшись от своего ступора, однако продолжая таращиться на нее. Ятима видеть его была, судя по ее выражению лица, совершенно не рада. Да и с чего бы? Он ведь и ловчий никудышный, и с Честью у него проблем много – стоит себе и позволяет преступникам творить что угодно. С таким и поздороваться можно только через силу. Хотя злила ибн-амира не их ссора – злило его то, что он о ней все это время думал слишком много и сильно, а она, кажется, воспринимала их встречу, как неприятное недоразумение, которому лучше бы вовсе не случаться. Так что он в конце концов хмуро изрек: – Вижу, дела у вас отлично идут в мое отсутствие.

– Вашими молитвами, Джабаль-бек!

А что еще можно было сказать? Мне больно тебя видеть, исчезни, будь добрым навем? Так зачем бы он стал слушать такую никчемную, чье мнение и чувства для него значения не имеют? И разве он стал бы их беречь?

– Вот и замечательно, что у вас все хорошо, – предельно вежливо ответил Шаир. – Вы уж извините, что на глаза вам попался и такой чудесный день испортил.

Ругаться посреди оживленной улицы в его планы вовсе не входило, однако, как он ни старался сдерживаться, у него не слишком получалось. Высказывать свою обиду, демонстрировать ей сейчас, насколько ему не все равно – было и глупо, и бессмысленно, и, пожалуй, недостойно. Но молчать о том, что волновало его настолько глубоко и сильно, ибн-амир не умел никогда.

– Разве не наоборот? – подняла брови Адиля. Можно подумать, это она на него смотрела с таким видом, будто ему следовало бы испариться с великого Шара, дабы своим обликом не нарушать покой добрых навей. – Боюсь, это мне следует извиняться, что самой собой ваш взор оскорбляю.

Мимо проходили нави, многие тащили тюки и корзины с покупками. За то короткое время, что они стояли, Адилю уже успели пару раз задеть, а сейчас сердитая низенькая старушка невнятно-песочного цвета нарочно толкнула ее, протискиваясь мимо, будто рядом совсем уж не было свободного места, и сказала:

– Стоят тут, будто им площадь, всем мешають! Вот же бесстыжия!

Шаир без лишних размышлений мягко отодвинул девушку в сторону и недобро уставился на беспардонную навку. Что бы там Ятима о нем ни думала, давать пихать ее кому попало он не собирался.

– Дорога – место общественное, ханум. Хотим стоим, хотим танцуем, – с этими словами он озарил старушку самой широкой улыбкой, которая могла бы показаться дружелюбной, если бы не выглядела настолько хищно.

Та торопливо пошла дальше, пробормотав что-то про современную молодежь – впрочем, достаточно тихо.

– С-спасибо, – Адиля начала краснеть и, отведя глаза, сказала: – Может, правда куда в сторонку отойдем, чтоб наши разговоры прочим навям не мешали?

Ей было запредельно неловко. Ведь они действительно вели себя бесцеремонно, а еще она сейчас предлагала Джабалю продолжать беседу, хотя он уже не раз показал, как она ему неприятна, но Адиля все надеялась, что может ошибаться. Сейчас вот уцепилась за его мимолетный жест, в котором ей почудилась забота, начала думать, что он мог означать больше, чем простая вежливость. Что ему не все равно, например. Хотя, конечно, очевидно, что не все равно тут было лишь ей одной.

– Пойдем туда, – ибн-амир кивнул в сторону чайханы через дверь от них, сразу за посудной лавкой, ухватил Ятиму за руку и потянул за собой, не дожидаясь ответа. Ата-Нар его знает, была ее благодарность лишь жестом вежливости, или его внимание и вправду что-то значило – но это, по крайней мере, было похоже на нормальный навий разговор, а не на перезвякивание ледышек в стакане с джаллябом. Так что Шаир был твердо намерен беседу продолжить.

– Да, мы тут, наверное, никому не помешаем, – неловко ответила Адиля и стала с интересом оглядываться. Как-то не принято было в семье кузнеца ходить в чайхану, когда и дома можно отлично чаю выпить. А уж о ее прежней жизни и говорить не стоило: шаярская бин-амира очень редко покидала дворец, и вовсе не для посещения общественных заведений. Так что она оказалась в подобном месте впервые.

Чайхана была уставлена низенькими столиками, вокруг которых на довольно-таки поистершихся коврах навалом лежали подушки. Другие ковры, несколько почище и покрасивее, висели на стенах, а между столиками стояли легкие деревянные перегородки, судя по всему, переносные: составить столы и посидеть большой компанией тут можно было легко. Шаир, который, в силу особенностей ловчего дела, постоянно обедал, ужинал, а то и завтракал в городе, причем в местах самых неожиданных, чувствовал себя здесь как дома. Он провел Ятиму в самый дальний угол, где они точно никому не помешали бы и никто не помешал бы им, усадил на подушки и сразу подошел к чайханщику, попросив чаю и сладостей. Чтобы и он тоже не мешал лишний раз. После этого он вернулся к Ятиме и наконец-то уселся напротив, скрестив ноги и положив руки на колени.

Адиля, успевшая внимательно осмотреться и немного отвлекшаяся из-за новых впечатлений от Джабаля, на которого была смертельно обижена, теперь растерялась и начала теребить жиденькую кисть на одной из подушек. Она явно не была первой в этом деле: одна из кистей на той же подушке уже была оборвана. Интересно, кем?

Не глядя на ловчего высказаться оказалось проще:

– Я не знаю, что сказать. Совсем не думала, будто нам еще придется побеседовать, раз уж так вышло, что боевая пара из нас не сложилась.

Шаир поджал губы и вздохнул. И правда, на что он рассчитывал, когда привел ее сюда? Что они мило поболтают о погоде? Потому что вдруг окажется, что он не разочаровал ее до глубины души?

– Ну, раз ты все уже решила – наверное, и вправду не о чем говорить.

Он тоже отвернулся и принялся очень внимательно разглядывать ближайший настенный ковер.

– Я – решила! Ну разумеется, глупая Ятима вообще ничего правильно решить не может. Простите, Джабаль-бек, что посмела вообще высказать хоть какое-то мнение, да еще и до вас. Ведь своего у меня быть никак не может!

Огонь обиды вспыхнул в душе с полной силой, и слов Адиля уже не выбирала. Ну конечно, она все всегда неверно понимает. Даже когда на нее орут, а потом обвиняют незнамо в чем – это все она поняла неправильно. И что ушла, а он и слова не сказал – совсем ничего даже и не значило. Это она решила, что у них все не сложилось, ни с чего совсем, вот как!

Ибн-амир резко обернулся к ней и возмущенно всплеснул руками. Отчего всегда выходило так, что стоило ему хоть раз выразить несогласие – его немедленно обвиняли в нежелании слушать и неуважении к чужому мнению? С ним-то соглашаться в ответ не слишком спешили, это всегда следовало делать ему. А если он отказывается – значит, и вовсе права говорить не заслужил. «Еще в покоях меня запри, тебе же так противно меня видеть», – язвительно подумал Шаир, но вслух, разумеется, не сказал. Впрочем, у него хватало и иных слов, чтобы выразить свои неприятные чувства.

– О, ну разумеется, мне следовало бы просто молча кивнуть и выйти вон! Никакой другой ответ на ее слова Ятиму-ханум не устраивает. А если скромный ловчий не желает выметаться, так она опять уйдет сама, безо всяких сожалений. Потому что на человека он ей такой, в самом деле, сдался? – на этом месте Шаир неожиданно сбавил возмущенный тон и протяжно вздохнул. – Впрочем, у меня, пожалуй, и вправду нет иных вариантов... не навязывать же, в конце концов, свое бесчестное общество, коли оно так неприятно и совершенно не нужно.

Адиля от его слов неожиданно испугалась и, невольно схватив подушку, которую теребила, прижала ее к себе, глядя на Шаира округлившимися глазами. Девушка бы и сама не могла ответить, что вызвало у нее такой страх. Что он уйдет? Но разве она хотела этой встречи? Так отчего так боится сейчас? И на что надеялась, раз испугалась это потерять? А еще она Джабаля совершенно не понимала, о чем тут же и сообщила:

– При чем тут это? Разве я прогоняла или обвиняла в бесчестности?

Ровно в этот момент, совершенно некстати, перед их столиком возник чайханщик и с крайне услужливым видом принялся составлять с подноса заказ. Шаир, зыркнув на него недобрым взглядом, торопливо сгреб все сам, лишь бы он побыстрее ушел, и снова повернулся к Ятиме, обнимающей подушку. Он тоже ее не понимал абсолютно. Как иначе можно было воспринять ее слова и ее действия? Покуда он был готов кидаться на преступников, не мешкая ни секунды, она видела в его поведении достаточно и Чести, и добродетельности. Но стоило ему повести себя иначе – как она его ни во что не ставит, да еще и уходит, не желая с ним это даже обсуждать. А теперь отчего-то переживает, что Шаир понял все именно так. Что ему следовало понять вместо этого? Что она с радостью позволит ему остаться, если он не будет впредь ей перечить? Если его представления о Чести и Долге не разойдутся более с ее собственными? Он столько раз это видел и слышал! Но уж от кого никак не рассчитывал на подобное – так это от нее. Ибн-амир обиженно и недовольно скривился.

– Ну, это же я стою и ничего не делаю, когда преступник совершает злодеяние. Вероятно, у меня серьезные проблемы с пониманием собственных Чести и Долга. В отличие от тебя. А раз так – то можно меня вовсе не слушать, а потом уйти, не дав мне даже возможности объясниться. Ибо все со мной понятно. И боевая пара у нас не сложилась.

У Адили задрожали губы. Ну как так получается? Она прям какая-то злодейка, которая все испортила.

– Можно подумать, ты сейчас торопишься объяснить, а не обвиняешь! – тихо воскликнула она, все еще не желая привлекать внимания окружающих. Собственные слова отвлекли ее от Джабаля, который сидел перед ней, и ей вспомнился ясминский ибн-амир, немедленно поспешивший ее обвинить, вспомнилась тетушка Фатима, тоже осудившая ее, не понимая ни на каплю, подумалось, что наверняка все остальные относятся к ее выбору точно так же, после чего девушка совсем тихо добавила: – Уж так мне везет, что обычно меня предпочитают обвинить, но не попытаться понять.

Шаир задумчиво нахмурился, поскольку мысли его также устремились в сторону шаярской бин-амиры и собственной вины перед ней.

– Знаешь, меня нередко обвиняют в поспешности слов и суждений. И я готов согласиться, что это вполне справедливо – я могу обидеть неосторожным словом, и могу сильно. Однако мне одного никак не понять: почему все тут же решают, что если так вышло, то дела со мной иметь вовсе не стоит, ни малейшего понимания и сочувствия я не заслуживаю, а заслуживаю только самых жестоких кар? Если уж я провинился в чьих-то глазах – нужно сразу рвать со мной отношения, или обращаться, как с пустым местом... – Он вздохнул и замолчал, подбирая слова. Ему хотелось быть с Ятимой честным, однако упомянуть о Кровавой мести он не мог. – Да хоть бы и убить, все равно я никчемный и неисправимый.

На какой-то момент у Адили перехватило дыхание, потому что его слова мгновенно вызвали у нее как раз таки то самое сочувствие, которого он, якобы, никогда не получал. Девушке захотелось его обнять, чтобы утешить, она почти потянулась к нему, но побоялась, что он не поймет и не примет ее чувств. Потому она вполне от души сказала:

– Думаю, ты все же несколько преувеличиваешь.

Тут она обнаружила наконец, что прижимает к себе подушку, с неловкостью ее отложила и принялась взбивать и расправлять, будто это было делом чрезвычайно важности.

– Ну разумеется, преувеличиваю. То-то, гляжу, ты рада меня видеть и готова понимать, – пробурчал Шаир и зачем-то принялся разливать по пиалам чай.

Адиля глубоко вздохнула и, проигнорировав первую часть, поскольку не могла утешить его тем, что была рада встрече, ответила на вторую:

– Вообще-то я бы хотела. Понять. Если бы глупой, ни человека не понимающей мне, попытались бы хоть что-то объяснить. Хотя, конечно, зачем бы? Всем же ясно, что я все равно не разберусь! Не в состоянии!

– Возможно, свое желание понять стоило бы как-то продемонстрировать? – поинтересовался ибн-амир, взяв с тарелки лукум и принявшись вертеть его в пальцах. – Вместо того, чтобы уходить в ночь, заявлять, что тебе не о чем со мной разговаривать, а после этого обвинять меня, что это я тебя не слушаю! Возможно, стоило бы у меня что-нибудь спросить? Хоть что-нибудь? Раз уж ты хочешь понять? Например, можно было спросить: «Джабаль, каково тебе было битый час объяснять янычарам причины вторжения в чужой дом и порчи чужого имущества, когда у тебя не было ни единого свидетеля? Покуда я сидела дома, бросив тебя одного?» Или спросить: «Что ты говорил, расплачиваясь с владельцем квартиры за побитое окно, Джабаль?» Или же, например: «Как теперь к тебе относятся в Университетском районе, Джабаль, учитывая, что эта история стала известна весьма многим следующим же утром?»

Шаир бросил лукум в рот и принялся сосредоточенно жевать. Помимо прочего, он тогда, конечно, опасался, что излишний шум в Университетском вокруг его персоны может раскрыть его личность, но этого он говорить, понятным образом, не стал. Впрочем, и остального было предостаточно.

Бин-амира едва не зарычала. Что и сказать, ее правда не впервые обвиняли в излишней поспешности действий и в том, что она не рассчитывает, к чему ее поведение приведет. Но в устах Джабаля она получалась каким-то уж вовсе несусветным чудовищем, с которым и впрямь не стоило даже разговаривать. Она пождала губы и, помолчав, процедила:

– Я заплачу за окно.

Сейчас ей снова хотелось развернуться и уйти, но раз уж даже это такое ужасное деяние, то она останется и выслушает все. Чтоб уж совсем не осталось никаких иллюзий. Ибн-амир, тем временем, вздернул бровь и задумчиво хмыкнул:

– Ты всерьез полагаешь, что меня в сложившейся ситуации беспокоит возмещение ущерба, нанесенного моему кошельку? Не волнуйся, деньги у меня есть. А вот чего у меня нет и не предвидится – так это тех, кто не считал бы меня кретином, к просьбам которого не стоит прислушиваться, даже если они были озвучены многократно. Ведь если прошу я – это точно полная ерунда, на которую и внимания обращать не нужно! Если это мое мнение, в нем наверняка нет ничего хорошего и разумного! Ибо все вокруг всегда знают, как мне правильно поступать, и всегда лучше меня! – Шаир принялся сосредоточенно загибать пальцы. – Как мне блюсти Честь семьи, чем заниматься, как к кому относиться, на ком жениться...

Он обхватил собственный большой палец и очень печально на него уставился.

– Справедливости ради, мне хотя бы дали выучиться тому, чему я хотел, а не чему положено. Однако теперь оказывается, что и тут я все делаю не так! И другим много лучше известно, как мне быть ловчим. Нельзя позволять вам принимать решения, Джабаль-бек, вы такой глупый, только вред нанесете собственной Чести, другим навям и амирату!

– Так наоборот же, это же я тут глупая и ничего не понимающая. Даже с нескольких раз! – тут у нее резко пересохло в горле, и Адиля глотнула чаю, который показался ей слишком терпким. Впрочем, это мог быть вкус несмытой обиды.

Ибн-амир теперь воззрился на нее с искренним недоумением.

– И зачем было говорить, что ты хочешь понять? Все равно ты не слушаешь ни единого моего слова и не единому не веришь. Хотя нет – ты веришь, что мне пришлось оплачивать окно. Но, сдается мне, и это только потому, что ты сама его разбила.

– Да я уж поняла, насколько во всем виновата с твоей точки зрения. Не знаю даже, зачем с такой негодной и заговаривать было. Ты и так про меня все решил и осознал, и на кой тебе пытаться ко мне хоть немного прислушаться в таком случае? Я слишком нехороша, чтобы уделить мне хоть немного твоего драгоценного внимания.

Шаир раздраженно хлопнул ладонью по столу, так что часть чая расплескалась некрасивыми пятнами, однако он не обратил на это внимания.

– Прежде чем просить других прислушаться к тебе, неплохо бы самой начать слушать их. А не видеть вокруг сплошь злопыхателей, которые только и поджидают удобного случая, чтобы тебя упрекнуть, оскорбить и обвинить. Впрочем, возможно, обычно ты так не делаешь, и это только я не удостоился твоего доверия ни в малейшей степени. У меня, похоже, в самом деле что-то не то с лицом. Ну, раз так – не собираюсь им более тебя раздражать.

С этими словами он поднялся с места и направился к выходу, по пути бросив чайханщику пару монет. Адиля, у которой отчего-то после этого разговора ослабели и руки, и ноги, еще некоторое время просидела в чайхане, глядя на подсыхающие лужицы на столе и пытаясь не заплакать. Наконец она справилась с собой и тоже ушла.

 

Менее всего в этот момент Шаир был готов заниматься чужими делами, однако же, по воле провидения, клиент поймал его прямо посреди улицы, пока он колебался, где его меньше будут трогать и где ему лучше побыть, чтобы в покое осознать свои душевные раны. Бежевый навь с размытыми розовыми полосами – или, может быть, розовый в бежевую полосочку, человек его разберет – выскочил Шаиру навстречу с радостным возгласом:

– Джабаль-бек, вас мне сам Ата-Нар послал!

Шаир прикрыл глаза и потер лоб тыльной стороной ладони. Ему сейчас было не до прочих навей, не до расследований и вовсе не до чего бы то ни было. Однако отказаться и уйти он не мог – Долг и Честь не позволяли. «Те самые, которых у меня нет», – язвительно подумал он. Впрочем, ответил ибн-амир со всей вежливостью:

– Что у вас случилось, любезный, и чем я могу помочь?

– Беда случилась, – всплеснул руками его новый клиент. – Не знаю, как и быть и что делать! Я им говорю: не писал я такого, а они – вот бумага! А как может быть бумага, когда я не писал? И как теперь? Думал янычар позвать, ведь дело тут точно нечистое, а тут вы как раз навстречу, Джабаль-бек!

«Ну и позвали бы янычар, – печально подумал Шаир. – Сдается мне, пользы от них сейчас больше, чем от меня». Попытка разобраться в сбивчивых объяснениях навя вызывала головную боль.

– Уважаемый, не волнуйтесь так и расскажите все обстоятельно и по порядку. Что за бумага?

– Дарственная же! Я ее не писал и не подписывал, а она есть!

– И на что дарственная?

– На лавку мою! У меня, знаете, на рынке маленькая посудная лавочка. Хорошая! Я не жалуюсь. Много не зарабатываю, но и не бедствую. Женины и соседские поделки продаю, у них больше времени новое сделать, а я люблю с навями пообщаться – и всем хорошо, знаете!

– Угу, теперь знаю, – буркнул Шаир.

– Ну вот, а сегодня ко мне приходят и сразу мне: освобождай лавку! А я говорю: как освобождай, с чего? А они мне бумагой тычут! Не твое, мол, всё! И, главное, даже у меня вторая такая же нашлась, будто правда все честь по чести у факиха написано. Только я не писал! Давайте я вам покажу!