VI. Речь прокурора. Характеристика

Начал Ипполит Кириллович свою обвинительную речь, весь сотрясаясьнервною дрожью, с холодным, болезненным потом на лбу и висках, чувствуяозноб и жар во всем теле попеременно. Он сам так потом рассказывал. Онсчитал эту речь за свой chef d'oeuvre, за chef d'oeuvre всей своей жизни, залебединую песнь свою. Правда, девять месяцев спустя он и помер от злойчахотки, так что действительно, как оказалось, имел бы право сравнить себя слебедем, поющим свою последнюю песнь, если бы предчувствовал свой конецзаране. В эту речь он вложил все свое сердце и все сколько было у него ума инеожиданно доказал, что в нем таились и гражданское чувство, и "проклятые"вопросы, по крайней мере поскольку наш бедный Ипполит Кириллович мог ихвместить в себе. Главное, тем взяло его слово, что было искренно: онискренно верил в виновность подсудимого; не на заказ, не по должности толькообвинял его, и, взывая к "отмщению", действительно сотрясался желанием"спасти общество". Даже дамская наша публика, в конце концов враждебнаяИпполиту Кирилловичу, сознавалась однако в чрезвычайном вынесенномвпечатлении. Начал он надтреснутым, срывающимся голосом, но потом оченьскоро голос его окреп и зазвенел на всю залу, и так до конца речи. Но толькочто кончил ее, то чуть не упал в обморок. "Господа присяжные заседатели, - начал обвинитель, - настоящее делопрогремело по всей России. Но чему бы кажется удивляться, чего так особенноужасаться? Нам-то, нам-то особенно? Ведь мы такие привычные ко всему этомулюди! В том и ужас наш, что такие мрачные дела почти перестали для нас бытьужасными! Вот чему надо ужасаться, привычке нашей, а не единичному злодеяниютого или другого индивидуума. Где же причины нашего равнодушия, нашего чутьтепленького отношения к таким делам, к таким знамениям времени,пророчествующим нам незавидную будущность? В цинизме ли нашем, в раннем лиистощении ума и воображения столь молодого еще нашего общества, но стольбезвременно одряхлевшего? В расшатанных ли до основания нравственных началахнаших, или в том наконец, что этих нравственных начал может быть у нассовсем даже и не имеется. Не разрешаю эти вопросы, тем не менее онимучительны, и всякий гражданин не то что должен, а обязан страдать ими. Нашаначинающаяся, робкая еще наша пресса оказала уже однако обществу некоторыеуслуги, ибо никогда бы мы без нее не узнали, сколько-нибудь в полноте, проте ужасы разнузданной воли и нравственного падения, которые беспрерывнопередает она на своих страницах уже всем, не одним только посещающим залынового гласного суда, дарованного нам в настоящее царствование. И что же мычитаем почти повседневно? О, про такие вещи поминутно, пред которыми дажетеперешнее дело бледнеет и представляется почти чем-то уже обыкновенным. Новажнее всего то, что множество наших русских, национальных наших уголовныхдел, свидетельствуют именно о чем-то всеобщем, о какой-то общей беде,прижившейся с нами, и с которой, как со всеобщим злом, уже трудно бороться.Вот там молодой блестящий офицер высшего общества, едва начинающий своюжизнь и карьеру, подло, в тиши, безо всякого угрызения совести, зарезываетмелкого чиновника, отчасти бывшего своего благодетеля, и служанку его, чтобыпохитить свой долговой документ, а вместе и остальные денежки чиновника:"пригодятся-де для великосветских моих удовольствий и для карьеры моейвпереди". Зарезав обоих, уходит, подложив обоим мертвецам под головыподушки. Там молодой герой, обвешанный крестами за храбрость, разбойническиумерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и, подговариваясвоих товарищей, уверяет, что "она любит его как родного сына, и потомупоследует всем его советам и не примет предосторожностей". Пусть это изверг,но я теперь, в наше время, не смею уже сказать, что это только единичныйизверг. Другой и не зарежет, но подумает и почувствует точно так же как он,в душе своей бесчестен точно так же как он. В тиши, наедине со своеюсовестью, может быть спрашивает себя: "Да что такое честь и не предрассудокли кровь?" Может быть крикнут против меня и скажут, что я человекболезненный, истерический, клевещу чудовищно, брежу, преувеличиваю. Пусть,пусть, - и боже, как бы я был рад тому первый! О, не верьте мне, считайтеменя за больного, но все-таки запомните слова мои: ведь если только хотьдесятая, хоть двадцатая доля в словах моих правда, - то ведь и тогда ужасно!Посмотрите, господа, посмотрите, как у нас застреливаются молодые люди: О,без малейших гамлетовских вопросов о том: "Что будет там?" без признаковэтих вопросов, как будто эта статья о духе нашем и о всем, что ждет нас загробом, давно похерена в их природе, похоронена и песком засыпана.Посмотрите, наконец, на наш разврат, на наших сладострастников. ФедорПавлович, несчастная жертва текущего процесса, есть пред иными из них почтиневинный младенец. А ведь мы все его знали, "он между нами жил"... Да,психологией русского преступления займутся, может быть, когда-нибудьпервенствующие умы, и наши и европейские, ибо тема стоит того. Но этоизучение произойдет когда-нибудь после, уже на досуге, и когда всятрагическая безалаберщина нашей настоящей минуты отойдет на более отдаленныйплан, так что ее уже можно будет рассмотреть и умнее и беспристрастнее чем,например, люди как я могут сделать. Теперь же мы или ужасаемся, илипритворяемся, что ужасаемся, а сами, напротив, смакуем зрелище как любителиощущений сильных, эксцентрических, шевелящих нашу цинически-ленивуюпраздность, или, наконец, как малые дети, отмахиваем от себя руками страшныепризраки и прячем голову в подушку, пока пройдет страшное видение с тем,чтобы потом тотчас же забыть его в веселии и играх. Но когда-нибудь надо жеи нам начать нашу жизнь трезво и вдумчиво, надо же и нам бросить взгляд насебя как на общество, надо же и нам хоть что-нибудь в нашем общественномделе осмыслить или только хоть начать осмысление наше. Великий писательпредшествовавшей эпохи, в финале величайшего из произведений своих,олицетворяя всю Россию в виде скачущей к неведомой цели удалой русскойтройки, восклицает: "Ах тройка, птица тройка, кто тебя выдумал!" - и вгордом восторге прибавляет, что пред скачущею сломя голову тройкойпочтительно сторонятся все народы. Так, господа, это пусть, пустьсторонятся, почтительно или нет, но на мой грешный взгляд гениальныйхудожник закончил так или в припадке младенчески невинного прекрасномыслия,или просто боясь тогдашней цензуры. Ибо, если в его тройку впрячь только егоже героев, Собакевичей, Ноздревых и Чичиковых, то кого бы ни посадитьямщиком, ни до чего путного на таких конях не доедешь! А это только ещепрежние кони, которым далеко до теперешних, у нас почище..." Здесь речь Ипполита Кирилловича была прервана рукоплесканиями.Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишьдва, три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться кпублике с угрозою "очистить залу" и лишь строго поглядел в сторону клакеров.Но Ипполит Кириллович был ободрен: никогда-то ему до сих пор неаплодировали! Человека столько лет не хотели слушать и вдруг возможность навсю Россию высказаться! "В самом деле, - продолжал он, - что такое это семейство Карамазовых,заслужившее вдруг такую печальную известность по всей даже России? Можетбыть я слишком преувеличиваю, но мне кажется, что в картине этой семейки какбы мелькают некоторые общие основные элементы нашего современногоинтеллигентного общества, - о, не все элементы, да и мелькнуло лишь вмикроскопическом виде, "как солнце в малой капле вод", но все же нечтоотразилось, все же нечто сказалось. Посмотрите на этого несчастного,разнузданного и развратного старика, этого "отца семейства", столь печальнопокончившего свое существование. Родовой дворянин, начавший карьерубедненьким приживальщиком, чрез нечаянную и неожиданную женитьбу схватившийв приданое небольшой капитальчик, вначале мелкий плут и льстивый шут, сзародышем умственных способностей довольно впрочем не слабых, и прежде всегоростовщик. С годами, то-есть с нарастанием капитальчика, он ободряется.Приниженность и заискивание исчезают, остается лишь насмешливый и злой циники сладострастник. Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная,свелась на то, что кроме сладострастных наслаждений он ничего в жизни и невидит, так учит и детей своих. Отеческих духовных каких-нибудь обязанностей- никаких. Он над ними смеется, он воспитывает своих маленьких детей назаднем дворе и рад, что их от него увозят. Забывает об них даже вовсе. Всенравственные правила старика - apres moi le deluge. Все, что есть обратногопонятию о гражданине, полнейшее, даже враждебное отъединение от общества:"Гори хоть весь свет огнем, было бы одному мне хорошо". И ему хорошо, онвполне доволен, он жаждет прожить так еще двадцать-тридцать лет. Онобсчитывает родного сына, и на его же деньги, на наследство матери его,которые не хочет отдать ему, отбивает у него, у сына же своего, любовницу.Нет, я не хочу уступать защиту подсудимого высокоталантливому защитнику,прибывшему из Петербурга. Я и сам скажу правду, я и сам понимаю ту суммунегодования, которую он накопил в сердце своего сына. Но довольно, довольнооб этом несчастном старике, он получил свою мзду. Вспомним однако, что этоотец и один из современных отцов. Обижу ли я общество, сказав, что это одиндаже из многих современных отцов? Увы, столь многие из современных отцовлишь не высказываются столь цинически как этот, ибо лучше воспитаны, лучшеобразованы, а в сущности - почти такой же как и он философии. Но пусть япессимист, пусть, мы уж условились, что вы меня прощаете. Уговоримсязаранее: вы мне не верьте, не верьте, я буду говорить, а вы не верьте. Новсе-таки дайте мне высказаться, все-таки кое-что из моих слов не забудьте.Но вот однако дети этого старика, этого отца семейства: один пред нами наскамье подсудимых, об нем вся речь впереди; про других скажу лишь вскользь.Из этих других, старший - есть один из современных молодых людей с блестящимобразованием, с умом довольно сильным, уже ни во что, однако, не верующим,многое, слишком уже многое в жизни отвергшим и похерившим, точь-в-точь как иродитель его. Мы все его слышали, он в нашем обществе был принят дружелюбно.Мнений своих он не скрывал, даже напротив, совсем напротив, что и дает мнесмелость говорить теперь о нем несколько откровенно, конечно не как очастном лице, а лишь как о члене семьи Карамазовых. Здесь умер вчера,самоубийством, на краю города, один болезненный идиот, сильно привлеченный кнастоящему делу, бывший слуга и, может быть, побочный сын Федора Павловича,Смердяков. Он с истерическими слезами рассказывал мне на предварительномследствии, как этот молодой Карамазов, Иван Федорович, ужаснул его своимдуховным безудержем: "Все дескать, по-ихнему, позволено, что ни есть в мире,и ничего впредь не должно быть запрещено, - вот они чему меня все учили".Кажется идиот на этом тезисе, которому обучили его, и сошел с умаокончательно, хотя, конечно, повлияли на умственное расстройство его ипадучая болезнь, и вся эта страшная, разразившаяся в их доме катастрофа. Ноу этого идиота промелькнуло одно весьма и весьма любопытное замечание,сделавшее бы честь и поумнее его наблюдателю, вот почему даже я об этом изаговорил: "Если есть, сказал он мне, который из сыновей более похожий наФедора Павловича по характеру, так это он, Иван Федорович!" На этомзамечании я прерываю начатую характеристику, не считая деликатным продолжатьдалее. О, я не хочу выводить дальнейших заключений и как ворон каркатьмолодой судьбе одну только гибель. Мы видели еще сегодня здесь, в этой зале,что непосредственная сила правды еще живет в его молодом сердце, что ещечувства семейной привязанности не заглушены в нем безверием и нравственнымцинизмом, приобретенным больше по наследству, чем истинным страданием мысли.Затем другой сын, - о, это еще юноша, благочестивый и смиренный, впротивоположность мрачному растлевающему мировоззрению его брата, ищущийприлепиться, так-сказать, к "народным началам", или к тому, что у насназывают этим мудреным словечком в иных теоретических углах мыслящейинтеллигенции нашей. Он, видите ли, прилепился к монастырю; он чуть было самне постригся в монахи. В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и такрано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь в нашембедном. обществе, убоясь цинизма и разврата его и, ошибочно приписывая всезло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к "родной почве",так сказать, в материнские объятия родной земли, как дети, напуганныепризраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы толькоспокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающихужасов. С моей стороны я желаю доброму и даровитому юноше всего лучшего,желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам необратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со сторонынравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм- два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации, чем дажераннее растление от ложно понятого и даром добытого европейскогопросвещения, каким страдает старший брат его". За шовинизм и мистицизм опять раздались было два-три клака. И ужконечно Ипполит Кириллович увлекся, да и все это мало подходило к настоящемуделу, не говоря уже о том, что вышло довольно неясно, но уж слишкомзахотелось высказаться чахоточному и озлобленному человеку хоть раз в своейжизни. У нас потом говорили, что в характеристике Ивана Федоровича онруководился чувством даже неделикатным, потому что тот раз или два публичноосадил его в спорах, и Ипполит Кириллович, помня это, захотел теперьотомстить. Но не знаю, можно ли было так заключить. Во всяком случае все этобыло только введением, затем речь пошла прямее и ближе к делу. "Но вот третий сын отца современного семейства, - продолжал ИпполитКириллович, - он на скамье подсудимых, он перед нами. Перед нами и егоподвиги, его жизнь и дела его: пришел срок, и все развернулось, всеобнаружилось. В противоположность "европеизму" и "народным началам" братьевсвоих, он как бы изображает собою Россию непосредственную, - о, не всю, невсю, и боже сохрани, если бы всю! И однако же, тут она, наша Россеюшка,пахнет ею, слышится она матушка. О, мы непосредственны, мы зло и добро вудивительнейшем смешении, мы любители просвещения и Шиллера, и в то же времямы бушуем по трактирам и вырываем у пьянчужек, собутыльников наших,бороденки. О, и мы бываем хороши и прекрасны, но только тогда, когда намсамим хорошо и прекрасно. Напротив, мы даже обуреваемы, - именно обуреваемы,- благороднейшими идеалами, но только с тем условием, чтоб они достигалисьсами собою, упадали бы к нам на стол с неба и, главное, чтобы даром, даром,чтобы за них ничего не платить. Платить мы ужасно не любим, зато получатьочень любим, и это во всем. О дайте, дайте нам всевозможные блага жизни(именно всевозможные, дешевле не помиримся) и особенно не препятствуйтенашему нраву ни в чем, и тогда и мы докажем, что можем быть хороши ипрекрасны. Мы не жадны, нет, но однако же подавайте нам денег, больше,больше, как можно больше денег, и вы увидите, как великодушно, с какимпрезрением к презренному металлу мы разбросаем их в одну ночь в безудержномкутеже. А не дадут нам денег, так мы покажем, как мы их сумеем достать,когда нам очень того захочется. Но об этом после, будем следить по порядку.Прежде всего пред нами бедный заброшенный мальчик, "на заднем дворе безсапожек", как выразился давеча наш почтенный и уважаемый согражданин, увы,происхождения иностранного! Еще раз повторю, - никому не уступлю защитуподсудимого! Я обвинитель, я и защитник. Да-с, и мы люди, и мы человеки, имы сумеем взвесить то, как могут повлиять на характер первые впечатлениядетства и родного гнездышка. Но вот мальчик уже юноша, уже молодой человек,офицер; за буйные поступки и за вызов на поединок ссылают его в один изотдаленных пограничных городков нашей благодатной России. Там он служит, тами кутит, и конечно - большому кораблю большое и плавание. Нам надосредств-с, средств прежде всего, и вот, после долгих споров, порешено у негос отцом на последних шести тысячах рублях, и их ему высылают. Заметьте, онвыдал документ, и существует письмо его, в котором он от остального почтиотрекается и этими шестью тысячами препирание с отцом по наследствуоканчивает. Тут происходит его встреча с молодою, высокого характера иразвития девушкой. О, я не смею повторять подробностей, вы их только чтослышали: тут честь, тут самопожертвование, и я умолкаю. Образ молодогочеловека, легкомысленного и развратного, но склонившегося пред истиннымблагородством, пред высшею идеей, мелькнул перед нами чрезвычайносимпатично. Но вдруг после того, в этой же самой зале суда последоваласовсем неожиданно и оборотная сторона медали. Опять-таки не смею пускаться вдогадки и удержусь анализировать - почему так последовало. Но однако были жепричины - почему так последовало. Эта же самая особа, вся в слезахнегодования, долго таившегося, объявляет нам, что он же, он же первый ипрезирал ее за ее неосторожный, безудержный, может быть, порыв, но все жевозвышенный, все же великодушный. У него же, у жениха этой девушки, ипромелькнула прежде всех та насмешливая улыбка, которую она лишь от негоодного не могла снести. Зная, что он уже изменил ей (изменил в убеждении,что она уже все должна впредь сносить от него, даже измену его), зная это,она нарочно предлагает ему три тысячи рублей и ясно, слишком ясно дает емупри этом понять, что предлагает ему деньги на измену ей же: "Что ж, примешьили нет, будешь ли столь циничен", говорит она ему молча своим судящим ииспытующим взглядом. Он глядит на нее, понимает ее мысли совершенно (он ведьсам сознался здесь при вас, что он все понимал) и безусловно присвояет себеэти три тысячи и прокучивает их в два дня с своею новою возлюбленной! Чемуже верить? Первой ли легенде - порыву ли высокого благородства, отдающегопоследние средства для жизни и преклоняющегося пред добродетелью, илиоборотной стороне медали, столь отвратительной? Обыкновенно в жизни бываеттак, что при двух противоположностях правду надо искать посредине; внастоящем случае это буквально не так. Вероятнее всего, что в первом случаеон был искренно благороден, а во втором случае так же искренно низок.Почему? А вот именно потому, что мы натуры широкие, Карамазовские, - я ведьк тому и веду, - способные вмещать всевозможные противоположности и разомсозерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну поднами, бездну самого низшего и зловонного падения. Вспомните блестящую мысль,высказанную давеча молодым наблюдателем, глубоко и близко созерцавшим всюсемью Карамазовых, г. Ракитиным: "Ощущение низости падения так же необходимоэтим разнузданным, безудержным натурам, как и ощущение высшегоблагородства", - и это правда: именно им нужна эта неестественная смесьпостоянно и беспрерывно. Две бездны, две бездны, господа, в один и тот жемомент, - без того мы несчастны и неудовлетворены, существование нашенеполно. Мы широки, широки как вся наша матушка Россия, мы все вместим и совсем уживемся! Кстати, господа присяжные заседатели, мы коснулись теперьэтих трех тысяч рублей, и я позволю себе несколько забежать вперед.Вообразите только, что он, этот характер, получив тогда эти деньги, да ещетаким образом, чрез такой стыд, чрез такой позор, чрез последней степениунижение. - вообразите только, что он в тот же день возмог будто бы отделитьиз них половину, зашить в ладонку и целый месяц потом иметь твердость носитьих у себя на шее, несмотря на все соблазны и чрезвычайные нужды! Ни в пьяномкутеже по трактирам, ни тогда, когда ему пришлось лететь из города доставатьбог знает у кого деньги, необходимейшие ему, чтоб увезть свою возлюбленнуюот соблазнов соперника, отца своего, - он не осмеливается притронуться кэтой ладонке. Да хоть именно для того только, чтобы не оставлять своювозлюбленную на соблазны старика, к которому он так ревновал, он должен быбыл распечатать свою ладонку и остаться дома неотступным сторожем своейвозлюбленной, ожидая той минуты, когда она скажет ему наконец: "Я твоя",чтоб лететь с нею куда-нибудь подальше, из теперешней роковой обстановки. Нонет, он не касается своего талисмана и под каким же предлогом?Первоначальный предлог, мы сказали, был именно тот, что когда ему скажут: "ятвоя, вези меня, куда хочешь", - то было бы на что увезти. Но этот первыйпредлог, по собственным словам подсудимого, побледнел перед вторым. Покольдескать я ношу на себе эти деньги - "я подлец, но не вор", ибо всегда могупойти к оскорбленной мною невесте и, выложив пред нею эту половину всейобманна присвоенной от нее суммы, всегда могу ей сказать: "Видишь, япрокутил половину твоих денег и доказал тем, что я слабый и безнравственныйчеловек и, если хочешь, подлец (я выражаюсь языком самого подсудимого), - нохоть и подлец, а не вор, ибо если бы был вором, то не принес бы тебе этойполовины оставшихся денег, а присвоил бы и ее как и первую половину".Удивительное объяснение факта! Этот самый бешеный, но слабый человек, немогший отказаться от соблазна принять три тысячи рублей при таком позоре, -этот самый человек ощущает вдруг в себе такую стоическую твердость и носитна своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться! Сообразно ли этохоть сколько-нибудь с разбираемым нами характером? Нет, и я позволю себе вамрассказать, как бы поступил в таком случае настоящий Дмитрий Карамазов, еслибы даже и в самом деле решился зашить свои деньги в ладонку. При первом жесоблазне, - ну хоть чтоб опять чем потешить ту же новую возлюбленную, скоторой уже прокутил первую половину этих же денег, он бы расшил своюладонку и отделил от нее, - ну положим на первый случай хоть только сторублей, - ибо к чему де непременно относить половину, то-есть полторытысячи, довольно и тысячи четырехсот рублей; - ведь все то же выйдет:"подлец дескать, а не вор, потому, что все же хоть тысячу четыреста рублейда принес назад,. а вор бы все взял и ничего не принес". Затем еще черезнесколько времени опять расшил бы ладонку и опять вынул уже вторую сотню,затем третью, затем четвертую, и не далее как к концу месяца вынул бынаконец предпоследнюю сотню: дескать и одну сотню принесу назад все то жеведь выйдет: "подлец, а не вор. Двадцать девять сотен прокутил, а все жеодну возвратил, вор бы и ту не возвратил". И наконец уже, прокутив этупредпоследнюю сотню, посмотрел бы на последнюю и сказал бы себе: "А ведь ивпрямь не стоит относить одну сотню, - давай и ту прокучу!" Вот как быпоступил настоящий Дмитрий Карамазов, какого мы знаем! Легенда же об ладонке- это такое противоречие с действительностью, какого более и представитьнельзя. Можно предположить все, а не это. Но мы к этому еще вернемся". Обозначив в порядке все, что известно было судебному следствию обимущественных спорах и семейных отношениях отца с сыном и еще, и еще развыведя заключение, что по известным данным нет ни малейшей возможностиопределить в этом вопросе о дележе наследства, кто кого обсчитал или кто накого насчитал, Ипполит Кириллович по поводу этих трех тысяч рублей, засевшихв уме Мити, как неподвижная идея, упомянул об медицинской экспертизе.